вья от  этого  места.  В  хорошем  лесу
бывают хорошие лагеря. Я буду считать от этого дерева, а  ты  не  бойся  и
постарайся уснуть...
     Он встал, а я тотчас закрыл глаза и колени поджал повыше -  наподобие
того человека, который облюбовал это дерево первым; похожанин не шевелился
по-прежнему, но я услышал его приглушенное  бормотание,  как  только  отец
зашагал прочь по опушке; должно быть, он спал и  жаловался  на  что-то  во
сне...
     Тогда мы были, как все  похожане:  отец  носил  огромный  серебристый
плащ, укрывавший его почти до самой земли; у меня был плащ поменьше и тоже
серебристый; мы кутались в наши серебристые плащи днем и ночью.
     В пути похожане редко собирались вместе, еще  реже  видели  они  лица
друг друга; капюшоны плащей вечно бывали надвинуты, и люди  передвигались,
сосредоточенно поглядывая под ноги, на твердь земную - на то, что  принято
было так называть.
     Земная твердь; она раскисала и уносилась потоками воды  в  болотистые
низины; она то липко захватывала, то лежала ускользающей слизью, и она  не
умела подолгу хранить наши следы; мне  часто  казалось,  что  нескончаемый
поход, в который мы вовлечены по прихоти таинственного  замысла,  является
как бы частью  этих  беспрестанных  перемещений  -  того,  что  называется
твердью, воздухом и водой; Серый ливень трудился  давным-давно  и  все  не
иссякал; он тщательно разжижал, сминал и размазывал, больше ни  о  чем  не
заботясь; и другой земли я не знаю.
     Мы останавливались в лесах и спали, обседая стволы деревьев;  если  к
чему-нибудь прислоняешься, почти всегда возникает ощущение уюта.
     Однажды я видел в лесу костер, но к нему было не протиснуться;  помню
трепыхание красного огонька - будто  затухающее,  вот-вот  останется  лишь
дымный пепел; серебристые плащи безмолвно заслоняли  это  маленькое  чудо;
мне и сейчас невозможно понять, из чего тот костерок был сложен -  неужели
грязь и мокрая кора способны гореть? И от чего они могли быть зажжены?
     Обычно, когда нам  случалось  набрести  на  скопление  похожан,  отец
оставлял меня, бывало, что и  надолго;  он  говорил:  "Здесь  должна  быть
какая-то работа" - и раньше я спрашивал, что  такое  работа,  и  предлагал
пойти с ним; я думал, что смог бы делать все то, что принужден был  делать
он; отец только посмеивался: "Ты обожди, сынок, еще успеешь, это никуда от
тебя не денется, ты обожди пока..."; и я  ожидал  терпеливо,  и  тогда  он
приносил что-нибудь съедобное; он  говорил:  "Ешь,  это  хлеб"  -  и  я  с
жадностью поглощал глинистую  массу,  пахнущую  костерным  дымом;  или  он
говорил: "Ешь, тебе надо подкрепиться, это вкусно, вот  попробуй"  -  и  я
послушно жевал какие-то листья и корешки, и это действительно было вкусно;
сам отец тут же засыпал, и водопад  Серого  ливня  грохотал,  грохотал  по
нашим плащам, отпугивая сны...
     Вернулся он незаметно; просто я открыл глаза, а  он  уже  был  рядом,
сидел, сутулясь, и мелкая дрожь пробегала по складкам его плаща - то ли от
тяжести водяного сева, то ли оттого, что отец здорово озяб.
     Он умел чувствовать мой взгляд, и спросил, не поворачиваясь:
     - Проголодался?
     - Ничуть, - возразил я, удивляясь правдивости слова.
     - Знаешь, я ничего не нашел, - с усилием в голосе сообщил он. - Такой
славный лес, и ни души...
     - Но я правда не голоден!
     Он не поверил мне, но он не мог ничего поделать.
     - Я решил было пойти дальше и побоялся заблудиться, -  сказал  он.  -
Если ты отдохнул хоть немного...
     Он повернулся ко мне и потеребил рукав моего плаща;  быстро  темнело;
его лицо теперь почти не выделялось из теневого провала под капюшоном.
     - Как дела, сынок? - спросил он все еще виноватым голосом.
     - Пойдем, - я махнул рукой, указывая  направление;  в  сущности,  нам
было безразлично, куда идти; но не успели мы сделать и по пять шагов,  как
мягкое,  коротко  оборвавшееся  движение  заставило   нас   оглянуться   -
похожанин, мирно соседствовавший  с  нами  под  деревом,  лежал,  неудобно
запрокинув голову; холодные розги Серого ливня  хлестали  его  открывшееся
лицо, и что-то жуткое до тошноты было в этом его положении.
     - Человек умер, - сказал отец, а я испугался и заплакал; мы не  знали
даже: тот человек - он был мужчина  или  женщина,  а  всякое  возвращение,
всякую скорбь по умершим Серый ливень держал для похожан под запретом.
     И так мы снова были в пути, неизвестно от чего  спасаясь,  неизвестно
какую награду надеясь получить впереди; и так мы снова шли по этой  земле,
истязаемой Серым ливнем; и уже была ночь, и мы  очень  скоро  отбились  от
нашего замечательного леса; я безутешно жалел об этом, но молчал, и только
сейчас в полной мере начинаю сознавать всю тщетность моих сожалений  тогда
и ту предательскую видимость, которая их возбуждала - ведь если  бы  мы  в
тот день остались на опушке леса... я спрашиваю: кто скажет, что  было  бы
лучше в тот день? - и нет никого, кто бы дал мне ответ... и так  мы  скоро
потеряли свой лес, а Серый ливень косил и косил нам навстречу, и отец то и
дело придерживал меня за плечо; я двигал ногами, как заведенный,  стараясь
не оскользнуться; я ничего не  видел  перед  собой  и  знал,  что  впереди
ничего-то и нет, кроме черного ночного вещества,  нанизанного  на  длинные
спицы ливня, и отец сам изменял  направление  похода,  проводя  меня  мимо
закраин кипящих под ливнем болот и озер,  и  единственное,  что  нам  было
очень необходимо тогда - это  поскорей,  буквально  ощупью  отыскать  хоть
какую-никакую возвышенность; и меня  уже  настигла  минута  отчаянья,  как
вдруг отец остановился, и я услышал его охрипший до неузнаваемости голос.
     - Постой, сынок...
     Так в ночи мы наткнулись на то, что отец назвал Домом...
     - Это дом, - сказал он, а я же ничего, ничего не знал об этом...
     - Это дом, запомни, - сказал он, и я запомнил слово...
     - Господи, ведь это -  дом...  -  сказал  он,  и  мы  прикоснулись  к
промокшей, сложенной из толстых  деревянных  обрезков  стене.  -  Господи,
где-то будет дверь, и мы войдем...
     -  И  мы  войдем...  -  повторил  я,  скользя  ладонями  по   гладким
неровностям стены; это дом, лихорадочно билось в сознании, - вот  стена  -
это и есть дом, и где-то будет дверь, и мы войдем...
     И мы вошли.
     Ничего подобного я в жизни не видывал; и многие слова я услышал тогда
впервые, и значение этих слов не крылось за непроглядными завесами  Серого
ливня, а было тут же, при нас - оно стелилось расчетливо  ровной  поклажей
половиц, поскрипывало и самим ногам придавало неведомую  ранее  упругость;
оно легко открылось одной дверью, второй и третьей, и  тем,  что  было  за
каждой из них; замыкалось стенами комнат - сухими, в  надежном  соединении
составленных коробами, изгибалось чудным изваянием камина и было  очерчено
застекленными провалами окон; и оно же лестничным переходом  манило  выше,
где был внутренний балкон и были новые двери; и здесь совершенно  не  было
Серого ливня и даже болотного запаха его; я просто не знаю, как  объяснить
все это...
     - Снимай свой плащ, - сказал отец.
     - Это ты сделал светло?
     - Это свечи, сынок.
     - Свечи... Но это ты сделал так, чтобы они горели?
     Он кивнул как-то странно, будто лишь для того, чтобы я не удивился.
     - А как тебе удалось это?
     - Я потом покажу...
     - Покажи сейчас!
     - Сейчас надо спать, сынок.
     Впервые я спал без плаща;  мне  снился  Дом,  и  он  уже  не  казался
порождением невероятного фокуса, а было так, словно я знал о Доме  всегда,
и  просто  мы  с  отцом  однажды  вышли  погулять,  а  начался  дождь,  мы
заблудились и долго не могли вернуться, но не могли мы и вовсе  потеряться
в лабиринтах Серого ливня, рано или поздно - мы все равно вошли бы  в  эту
дверь, и вот мы здесь; нет, порождением странного фокуса Дом никогда и  не
был, но этому фокусу принадлежал Серый ливень, больная, потопающая земля и
человек, умерший в тот день в двух шагах от меня; снилось, что и остальные
похожане бредут в поисках Дома, и они находят его, потому что  его  нельзя
не найти, раз уж он существует в глухих закоулках Серого  ливня;  и  среди
ночи я просыпался от смутного беспокойства -  но  мы  по-прежнему  были  в
Доме, лежали, вытянувшись перед камином, и нам было тепло, и отец улыбался
во сне, и ничего другого уже давным-давно не хотелось...
     Утром я долго рассматривал отца, а он взял меня за  руку  и  повел  в
одну из комнат.
     - Это зеркало, - сказал он, и я захохотал, увидев себя.
     Потом он повел меня в комнату,  где  на  столе  было  много  хлеба  и
зелени; впервые после еды я ощутил жажду.
     - Это вино, - сказал отец. - Много не пей...
     - Почему свечи не горят? - спросил я.
     - Сейчас это не нужно, зачем тебе?
     - А хорошо, когда они горят, правда?
     Отец улыбнулся, и мне было  весело  и  светло  -  даже  при  потухших
свечах; мы бродили по Дому, и я не умел сосчитать всех комнат, сколько  их
было здесь; мы прикасались к различным вещам, и отец рассказывал о них,  и
тогда же я спросил, где моя мать.
     - Я потерял ее, - ответил он и отвернулся к окну.
     - Она умерла?
     - Я потерял ее... это часто бывает, она потеряла меня,  а  я  потерял
ее...
     - Но ты всегда придерживал меня за плечо, и я не потерялся.
     - Все время держать человека за  плечо  невозможно.  А  Серый  ливень
способен разорвать самые крепкие объятия...
     - Теперь мы были бы втроем... - сказал я.
     - Да, сынок.
     Мне стало грустно, подумалось почему-то  о  дыре,  которую  вчера  мы
обнаружили в потолке над входной дверью; капель мелко отстукивала по полу,
напоминая обо всем, что оставалось за окнами Дома.
     - Если здесь прикрыть чем-нибудь, вода перестанет литься, - предложил
я.
     - Не надо ничего прикрывать, само собой затянется...
     Тогда я решил, что отец  шутит,  -  вспомнив  мою  мать,  он  здорово
затосковал, и сейчас старался вернуть настроение; а  он  оказался  прав  -
через  несколько  дней  дыра  в  потолке  исчезла,  и  это  обстоятельство
почему-то не удивило меня;  дыра  затянулась  сама  собой,  и  сами  собой
загорались по вечерам свечи; они  горели,  не  сгорая,  как  и  поленья  в
камине; и на столе в небольшой соседней  комнатушке  не  убывало  хлеба  и
зелени...
     - Откуда ты все знаешь?
     - Что, сынок?
     - Ну, про лестницу, про зеркало, про Дом...
     - Теперь и ты знаешь об этом, верно?
     А Серый ливень бесновался за окнами, но ему было не достать нас, и  я
был уверен в том, что иного счастья не дано человеку...
     В последние дни отец не отходил от окна, словно  готовился  встретить
кого-то; вероятно, что в  нем  сработало  предчувствие,  но  меня  это  не
коснулось до самой роковой минуты - для себя я решил, что он ожидает мать;
именно ее,  ведь  в  этом  доме  нет  ничего  невозможного,  нужно  только
дождаться; но когда я не вытерпел сомнений и тоже стал у окна,  отец  лишь
пожал плечами.
     - Вряд ли это будет она, сынок... но кто-то же должен  присоединиться
к нам! - он говорил так, точно разгадывал мой первый сон о Доме: множество
похожан, они бредут, кутаясь в  серебристые  плащи,  и  вдруг  промелькнет
вдалеке огонек, раз и другой, и его заметят... и этот  "кто-то"  пришел  к
нам  очень  скоро,  и  сейчас  я  говорю:  будь  он  проклят!  -  и  слезы
наворачиваются  на  глаза,  и  я  чувствую  приступ  такой  же   отчаянной
беспомощности, какая охватила меня в тот вечер: мы успели поужинать, - да,
мы еще успели поужинать вместе, и вместе же вернулись в комнату,  где  был
камин; и там увидели человека в серебристом плаще.
     Капюшон был отброшен на спину; волосы на голове слиплись и мешали ему
смотреть; он стоял, широко расставив ноги, а с плаща его струился  на  пол
крошечный Серый ливень.
     - Приветствую тебя, человек, - сказал отец.
     - Это твое? - просипел гость; и я увидел, как отец изменился в лице.
     - Это Дом, - сказал он.
     - Это твое... - с болезненным выдохом повторил похожанин.
     - Это Дом, - сказал отец. - Если захочешь...
     В это время полы  серебристого  плаща  чуть  раздвинулись,  похожанин
медленно приподымал руки; мне и сейчас страшно  вспомнить,  как  судорожно
шевелились  пальцы  его  рук  -  словно  захватывали  что-то,  захватывали
навсегда...
     - Это твое... - твердил похожанин; невидяще он продолжал наблюдать за
отцом; и тогда отец повернулся ко мне.
     - Вот что, сынок... всякое бывает. Где мой плащ?
     - Зачем тебе плащ? - спросил я.
     - Где мой плащ?! - неожиданно отец закричал; до  этой  минуты  ничего
подобного я от него не слышал.
     Наших плащей не оказалось.
     - Это твое... твое... - сипел похожанин, все яростней цепляясь руками
за воздух.
     - Ладно, - сказал мне отец. - Я так, ты подожди... я скоро вернусь.
     И оба они из Дома  вошли  в  Серый  ливень;  и  ни  один  из  них  не
вернулся...
     ...Отец ничего не говорил о том, что мне делать, если я  когда-нибудь
останусь без него; я ждал столько дней и ночей,  сколько  их  вынесло  мое
ожидание; я ждал отца и мать; и ждал кого-то другого, и  теперь  я  должен
уйти.
     Я открою дверь и уйду без оглядки;  и  Дом  исчезнет,  растворится  в
потоках Серого ливня.
     Я слушаю мирный скрип его  половиц,  пытаюсь  угадать  предназначение
многих вещей в Доме и не знаю даже, как  они  называются;  отец  не  успел
рассказать всего, а я не успел спросить - когда бывает семицветная дуга  в
полнеба? какой величины тот огненный шар, от которого свет и тепло во всем
мире? и есть ли он еще, не угас ли на дне Серого ливня? и можно ли  самому
выстроить Дом и наполнить его чудесами? - надеясь, что потом мне скажут, и
я узнаю - когда найду в пути человека...
     Я должен уйти, и я уйду, пусть это глупо и страшно.
     Вот только вспомню еще раз, еще  разочек  -  и  еще  погуляю  по  его
комнатам, послушаю скрип его половиц; лишь один единственный раз...





                            Андрей ПЕЧЕНЕЖСКИЙ

                         СКАЗКА О ЗЕЛЕНОМ ОБЛАЧКЕ



                                         Маркизе по имени Юлия посвящается



     ...А когда вездеход выкатил на безмолвную целину пустоши, впереди  по
ходу машины всплыло над белым обрезом горизонта небольшое зеленое облачко.
Выглядело оно неестественно, как на декорации,  размалеванной  дилетантом:
небесное  украшение  имело  слишком  сглаженные  края  и   висело,   будто
внакладку. Но лейтенанту зрелище показалось  знакомым,  и  он  подумал:  а
все-таки с попутчиком веселей...
     - Привет, - улыбнулся он, подмигнув небесам. - Гефесты получают  свои
гостинцы - нам-то что? Мы выполняем  приказ,  и  мы  его  выполним...  Вот
только не припомню, где мы с тобой раньше встречались?
     Приговаривая, лейтенант сноровисто продолжал орудовать  рычагами.  Он
очень старался, чтобы неровности избитой суховеями земли пореже отзывались
в багажнике вездехода металлическим скрежетом.
     Груз особого назначения, взгляните на  карту,  лейтенант:  здесь,  на
высотах,  закрепились  парни  из  группы  "Гефест".  Если  бы   мы   могли
воспользоваться дорогой, вы уложились бы часа за три, но рисковать  сейчас
мы не можем, вы  поведете  машину  прямиком  через  Мертвую  пустошь.  Без
сопровождения, без напарника, квадрат шестнадцать - не позднее полуночи, -
парни из  "Гефеста"  предупреждены...  Он  подумал  тогда:  кто-то  должен
проделать все это, раз это  так  важно,  а  сопровождение  и  напарник  на
Мертвой пустоши действительно ни к чему... Заварушка  слишком  затянулась,
лейтенант, мы вынуждены прибегнуть к крайнему средству, они сами  вынудили
нас, вы понимаете? - полковник произносил слова, точно излагал  заученный,
обязательный для подчиненного текст. Желаю успеха, и  знайте  -  это  дело
совершенной секретности.  А  лейтенант  сказал:  квадрат  шестнадцать,  не
позднее полуночи игрушки попадут  к  гефестам...  Он  перебросил  рычаг  и
затянулся сигаретой; все было под руками - подсумок с запасными  обоймами,
автомат, гранаты, глазастая маска противогаза (лейтенант, в  этих  голубых
баллонах заперт сам дьявол, опытные образцы у нас умеют делать по-всякому,
храни вас Всевышний, но если  от  встряски  они  вдруг  прохудятся...),  и
ангелы спокойной уверенности - ведь они же порхали над его кабиной,  когда
он выходил на маршрут, - и он им верил, как верил  полковнику,  как  верил
себе! Или это были никакие  не  ангелы,  а  злые  вестники,  облаченные  в
ангельские доспехи? - он перебросил рычаг, затянулся сигаретой и вдруг его
осенило, откуда у него это ощущение знакомости с облачком. Он вспомнил,  и
парни  из  "Гефеста"  не  дождались  своих  голубых  баллонов.  И  уже  не
дождутся...
     Наутро  сержанты,  бледные   от   бессонницы,   скучно   повторялись,
докладывая, что вездеход не обнаружен. Его нашли спустя неделю, он  сбился
с маршрута, угодил в глубокий овраг и там лежал, показывая медному  солнцу
запыленное днище. Баллоны, видимо,  уцелели,  и  полковник,  возглавлявший
поисковую  группу,  не  замедлил  первым  забраться  в  кабину.  Когда  он
выкарабкался  оттуда,  солдаты  с  трудом  могли  признать  в  нем  своего
командира, так в короткую долю времени постарело  его  лицо.  К  тому  дню
боевая обстановка претерпела  изменения,  план  операции  "Аквамарин",  не
успев раскрыться в действии, почил в штабных архивах. И  все  потому,  что
легионер,  которому  была  поручена  транспортировка  "игрушек",  вспомнил
наконец: с улицы дом казался совсем крошечным...
     Миниатюрная  верандочка  с  резными   наличниками,   тесный   дворик,
дряхлеющие яблони сплетаются ветвями, храня в тенистых  покоях  паутиновое
белье. Сейчас  лейтенант  понимал,  на  что  это  было  похоже  -  паутина
окрасилась в черное и необозримой сетью  легла  под  колеса  машины...  Он
вспомнил, осенью в этом домишке поселилось молодое семейство:  мужчина,  в
ту пору даже не помышлявший об офицерских шевронах, его  жена  и  малышка,
которую они называли Маркизой. А уже к зиме,  едва  они  успели  обжиться,
появилось зеленое облачко.
     Небо стояло тогда высокое и чистое, и  вот  над  колючими  верхушками
соседского сада  проявилась  изумрудная  подсветка;  свечение  сгустилось,
обрело рельефность и отдалилось от кобальтовой небесной глади. В доме было
тепло от гогочущего в камине огня, мужчина сидел у окна, женщина  стряпала
обед. Перед этим она хорошенько  отчитала  Маркизу  -  очередная  проделка
непоседы увенчалась страшным наказанием: Маркизу отправили на кровать, где
она  должна  была  сидеть,  бормотать  себе  под  нос  всякую  всячину   и
расковыривать в покрывале наметившуюся дырочку.  Истекла  минута,  другая,
жена будущего легионера  заглянула  в  спальню:  кто-то  здесь  мечтает  о
перемирии? - и будущий лейтенант сказал: достойнейшее занятие, господа!  -
а дочь мгновенно слетела с кровати, восторг  слегка  одурачил  Маркизу,  и
вместо "отлично" она показала жестом "не шали". Лейтенант улыбнулся, снова
подмигнул горизонту; скрежет в багажнике уже почти не заботил его.  Верно,
подумал лейтенант, все дело в  том,  что  перемирие  тогда  состоялось,  а
облачко за окном тогда стало ближе - в гостиной  от  близости  облака  все
становилось зеленовато-белесым и невесомым.
     За столом Маркиза страдальчески поморщилась  и  прошептала:  папочка,
папочка, не  губи  ребенка,  дай  ребенку  шоколадку,  он  тебе  "спасибо"
скажет... Увы, моя повелительница,  -  настоящие  маркизы,  в  особенности
когда они еще девочки, - сладкое получают на десерт, чтобы не  поссориться
с котлетой. Если котлета обидится на маркизу и объявит ей войну... о,  это
будет самая ужасная война всех  времен  и  народов!  -  Испугал  ты  меня,
папочка, своими котлетами... может, хоть полшоколадки? а  то  назову  тебя
жадиной! - Папочек так не называют, Маркиза,  папочек  гладят  по  щеке  и
целуют, - он усадил ее к себе на колени, и