на мир начала наплывать другая картина, я услышал странные
звуки, словно рвущиеся из мирового пространства, далекий гул, начал ощущать
давление в бок, и наконец понял, что возвращаюсь в другой мир, который еще
тревожнее и нелепее этого.
     Полежал с закрытыми глазами. Сердце стучало так, словно только что
пробежал вверх по лестнице на свой этаж. Где я мог видеть этот часто
повторяющийся сон? Я не был там, это точно. У меня хорошая память, я помню
чуть ли каждый день своего детства, а здесь я шел по местам, которые знаю
хорошо...
     Но я никогда там не был! Что с моей памятью? Или я как-то перехватил
кусочек чужого сна? Или во мне всплыли сны моего отца, трамваи были только
в его молодости, он мог там ходить... Генная память, то да се, об этом
охотно порассуждали бы длинноволосые хиппари из психоневрологического
факультета, но у меня свои проблемы, в рубашку с длинными рукавами пока что
не хочется,
     Разумоноситель глубоко вздохнул, его мышцы напряглись, звериное тело
метнулось с постели. Одеяло полетело в сторону, а я поехал в этом слаженном
организме в туалет, потом в ванную комнату. Конечно, я мог бы вмешаться,
контролирую это тело почти полностью, за исключением врожденных рефлексов,
да и то могу на какое-то время задержать дыхание, а сердцебиение ускорить,
если поприседаю или упал-отжался, но разумоноситель пока справляется с
простейшими функциями...
     Кончики пальцев привычно коснулись крана. Тугая струя вырвалась с
готовностью, обе струи: холодная и горячая, смешались, образовывая оранжевы
водоворот, затем мочевой пузырь сплющился, как мне показалось, я машинально
смыл желтые капли, а глаза мои... да, мои, не отрывались от зеркала на
стене.
     Здоровое моего разумоносителя не хилое, развит терпимо, кожа чистая,
пара прыщей, никаких болезненных пятен. Едва заметные жировые валики на
боках, здесь их зовут французскими ручками, следствие сидячей работы, но не
толст, так что пока нет проблем ни со здоровьем, ни со скоротечной жизнью
обитателей этой планеты.
     Лицо опалило жаром, кожу защипало, словно кололи множеством мелких
иголочек. Это кровь из внутренних органов прихлынула на периферию, к щекам,
потому и ощущение жара. Вообще-то тридцать шесть и шесть это температура
внутренностей, на поверхности совсем невелика. Здесь равна температуре
воздуха, а это где-то около двадцати...
     Какого черта я морочил себе голову своим инопланетным происхождением,
воображал гостем из далекого будущего, из параллельного мира, когда истина
на поверхности?

     Из зеркало смотрело мое и не мое лицо. В глазах отражения что-то
мелькнуло. Почудилось, что сказало настолько трезво, что мурашки побежали
по коже: потому и морочил! Потому что от такой истины рехнуться можно.
Потому что не хотел даже смотреть в ту сторону. А уж на самую истину
страшно посмотреть прямо, не отрывая взгляда.
     А какая она, истина? В этом случае можно даже не бояться с прописной
буквы - Истина?
     - Перестань искать, - сказал я зеркалу как можно более твердым
голосом, - перестань искать за облаками... Положим, только предположим! -
что произошло куда более страшное. Самое страшное, что могло случиться. Я и
есть я, который родился на Земле двадцать девять лет тому. Родился в этом
теле... тогда оно было помельче, потом рос, ходил в школу, работал,
спаровался с особью противоположного пола, начал размножаться, выполняя
весь цикл, заложенный природой во все живое, будь это растения, гады, птицы
или звери.
     Судорога свела горло. Я стиснул челюсти, отгоняя приступ животного
страха. Волна черного ужаса схлынула, оставив во всем теле слабость и
тоску.
     - Я живу в этом теле, - сказал я громко. Прислушался к жутким словам,
что звучали как приговор пожизненного заключения, сказал уже тише, - и... в
этом времени. Я появился не в древнем Риме, не в эпоху инквизиции, я не
раб-гладиатор и не вельможа Людовика. И мне, судя по всему, уже не увидеть
как полетят на Марс, не увидеть будущего...
     Опять ужас нахлынул с такой силой, что в глазах потемнело. В голове
раздался звон, потом писк. Тело стало ледяным. Я чувствовал как холод
подбирается к самому сердцу. Прошептал застывающими губами:
     - Но должен же быть какой-то выход?
     Ледяная лапа слегка разжалась на сердце. Я вздохнул судорожно, тьма
слегка очистилась, но во внутренностях оставался холод смерти.
     - И все-таки мне повезло, - прошептал я, - ведь не родился же во
временя Ивана Грозного?.. Висел бы на дыбе, ломали бы мне кости, Но не
повезло, что не родился в далеком будущем. Там, где уже знают ответ на
вопрос, над которым ломаю голову. Если бы родился в будущем, то... может
быть, был бы уже... бессмертным.
     Последние слова я почти прошептал, чувствуя страх и тоскливую
безнадежность.

     Я закрыл глаза, т.е., сомкнул веки, надвинув их сверху и снизу на
глазное яблоко, и весь этот красочным мир исчез. Это было так неожиданно,
словно я не проделывал это миллионы лет раньше, что я даже отшатнулся от
внезапно прыгнувший на меня тьмы. Смотрел-смотрел, пока в глазных яблоках
не защипало, веки опустились сами. На этот раз силой мышц я удержал их в
таком положении, глазное яблоко зашторено, сердце застучало чаще, а я
напряженно всматривался в это черное ничто с возникающими белесыми тенями.
Они тут же растворялись а другие возникали то здесь, то там в этой странной
темной бездне.
     Выходит, когда я закрываю глаза, весь мир исчезает. Остаются только
шум от проезжающих машин, далекая перекличка поездов и команды диспетчера с
Белорусского вокзала, сработавшая сигнализация автомобиля...
     Не открывая глаз, я плотно всадил указательные пальцы в уши. Тут же
все звуки оторвались. Я находился в темной пустоте, где мир исчез с его
домами, реками, объемами и даже звуками. Лишь напряжение мышц в ногах
показывало, что я стою в этой пустоте, что у меня есть тело, что я нахожусь
на твердом.
     Страшась потерять мысль, что может привести к открытию, я поспешно
вернулся в комнату, лег на диван. Постарался сделать дыхание ровнее, пусть
сердце так не колотится, снова закрыл глаза, на уши одел наушники с
отключенным микрофоном.
     Не сразу перестал чувствовать тело. Но в конце-концов... Я повис в
темноте, в темноватой бездне. Холодок ужаса медленно разливался по
внутренностям... или что там у меня?.. и кто вообще я?.. Я - мысль, что
существует, а все остальное - мои ощущения. Когда я ухожу с балкона, то
исчезает город, когда закрываю глаза, исчезает и вся комната, исчезает весь
мир. Значит, этот мир - всего лишь мои ощущения, а на самом деле его нет.
Он возникает, когда я открываю глаза!
     Резкий неуместный звонок прорезался в сознание. Еще не сообразив, что
делаю, я вскочил и поспешил к двери, заглянул в глазок... вернее, это все
заучено проделало мое тело, мой разумоноситель, пальцы оттянули защелку
замка.
     По ту сторону стояла улыбающаяся Юля. Плечи ее загорели больше, чем
лицо, молодая кожа шелушилась словно у молодой красивой змейки, что
поспешно меняет кожу как условие роста.
     Она засмеялась:
     - Ты что, спал?.. Я уже собиралась уходить.
     Я машинально отступил, она вошла, обдав волной хороших духов,
свеженькая крепенькая, в коротенькой юбочке, с открытой спиной, почти
голенькая, но у нее эта нагота скорее откровенность спортсменки, чем
эгбиционистки.
     Ее глаза быстро скользнули по комнате, проверяя как разбросана одежда,
мимоходом заглянула на балкон, как бы случайно толкнула дверь в ванную, и
лишь тогда, не обнаружив следов другой женщины, улыбнулась еще
очаровательнее:
     - Я тебя не из туалета выдернула?.. Тогда пойди хоть воду спусти.
     - А что, запах?
     - Да нет, туман, туман...
     Она подошла вплотную, заглянула мне в глаза. Я помнил этот взгляд, а
моя беда еще в том, что так и не научился отказывать женщинам, из-за чего
нередко попадал в разные ситуации. Сейчас утряслось, Лена принимает меня
таким, каков есть, устои этого образования, именуемого здесь семьей, сейчас
не те, что были у наших родителей. Хотя вот сейчас мелькнула странная
мысль: все постоянно твердят всюду, что надо быть такими, какие есть. Людей
тоже надо принимать такими, какие есть. И самим нужно быть такими, какие
есть. И все надо принимать таким, какое есть... Но как же тогда стремление
к совершенству? Как тогда быть с простейшей учебой в школе или универе,
которая все же меняет человека?
     И что на самом деле лучше: быть самим собой, вот таким вот, или же
стать кем-то?
     - Ты о чем задумался? - спросила она с интересом. - Ты и вдруг
задумался?
     - А что, - спросил я, - я никогда не задумывался?
     - Да вроде бы нет... Тебе все просто и ясно. За что тебя и любят. Ты
как американский президент, тот всегда безмятежно ясен.
     Я пробормотал:
     - “Тот, кто безмятежно ясен, тот, по-моему, просто глуп”. Кто-то из
великих сказал, не помню. Я глуп, да?
     - Не бери в голову, - заверила она. - У тебя все есть, ты здоров и
даже по-мужски красив. Чего тебе еще надо?
     - А черт его знает, - ответил я я с досадой, уже не понимая кто
отвечает, моя разумоноситель, или же я сам. - Хочу понять мир, к котором
живу.
     Она сказала саркастически:
     - Скажи еще, что желаешь знать, кто ты сам и зачем живешь?
     По спине у меня скользнула огромная холодная ящерица, пробралась во
внутренности. Я замер, превратившись в льдину. С трудом разлепил смерзшиеся
губы:
     - А что... уже кто-то пытался... узнать?
     Ее смех раскатился по комнате как сотни стеклянных шариков. Алые щечки
стали еще ярче, а в глазах прыгали веселые кузнечики.
     - Нет, ты просто прелесть!
     - Еще какой, - согласился я. - И что же?..
     - Ну, начиная от того, что человек - это двуногая птицы без перьев...
именно так, вроде бы, определил Аристотель, до голой обезьяны, как
предложил называть человека англичанин Дезмонд Моррисон. Извини, у меня
именно на Дезмонде начались первые менструации, и тогда, сам понимаешь, мне
стало не до наук. Да и вообще, у меня так быстро отросли эти сиськи... как
ты их находишь?.. ага, по глазам вижу!... так что все знания я с того
времени получала в темных подъездах, на подоконниках, в постели папочки
моей подруги, в ресторанах... Вот стану вся в морщинах, тогда, может быть,
вспомню философию...
     Ее личико на миг стало грустным, а я в страшном прозрении увидел на
миг ее лицо таким, каким будет лет через пятьдесят. Страшное и сморщенное,
в глубоких морщинах вокруг беззубого рта, омертвевшая кожа покрыта
старческими коричневыми пятнами, на носу безобразная бородавка с торчащими
волосами, длинными и жесткими на вид как проволока, с металлическим
отливом...
     Я вздрогнул от ее встревоженного голоса:
     - Что с тобой?
     Губы мои, тяжелые как Баальбекские плиты, не сдвинулись, а слова
выползли плоские и безжизненные как немертины:
     - Ни... че...
     Я умер на полуслове, ибо ее старческая плоть на моих глазах опала, я
увидел серые мертвые кости, скрепленные в черепе. Из пустых глазниц на меня
жутко смотрела тьма. Страшная нечеловеческая тьма. Неживая тьма. Третья
дыра с неровными краями зияла чуть ниже, посредине, а челюсти выдвинулись
крупные, хищные, с остатками истертых, изъеденных зубов...
     - У тебя ничего не болит?
     Ее звонкий голосок выдернул меня из страшного мира как рыбку из пруда
сильная рука рыболова. Тьма разом ушла в стороны, а эта хорошенькая юная
особь, которой так далеко до старости... если мерить сроками жизни бабочек
или инфузорий, встревожено смотрела на меня большими испуганными глазами.
     Я мотнул головой:
     - Не боись... Я к наркоте не притрагиваюсь.
     - Точно?
     - Точно, - заверил я сипло. - Точно...
     Но голос мой дрожал и прерывался, словно огромная лапа гориллы сжимала
мое горло.
     Она крутнулась на одной ноге, скользнула на кухню. Я слышал как
хлопнула дверка холодильника, потом был щелчок, звон стакана, звук льющейся
жидкости.
     - Может быть, - донесся ее голосок, - тебе водички?
     - С чего вдруг?
     - Ты так побледнел... А в кино всегда предлагают воды.
     - А себе налила соку? - уличил я. - Нет уж, ищи других кисейных
барышень.
     На столе уже стояли два стакана с оранжевой жидкостью до краев, "с
горкой", до чего же плотная здесь пленка поверхностного натяжения, Юля
хихикала, довольная, что обманула, она ж сразу налила оба стакана
апельсиновым соком, тонкие пальчики обхватили стакан, понесли к розовым
губам.
     Я стиснул зубы, стараясь не видеть как эти тонкие пальчики превратятся
сперва в сморщенную кисть старухи, а потом и вовсе плоть опадет, оставив
голые кости... вернее, ее сожрут могильные черви, оставив кости...
     Холодный сок приятно ожег горло, провалился в пищевод. Я неотрывно
смотрел в ее нежное лицо, заглядывал в блестящие смеющиеся глаза,
старательно любовался нежным румянцем, усиленно двигал ноздрями, улавливая
ее зовущий запах молодой и полной юной жизни самочки, мой разумоноситель
проснулся и начал отзывать массу крови из головы, перенаправляя поток
горячей тяжелой жидкости ниже, к развилке.

     яяяяя
     Отдышавшись, я некоторое время еще лежал, крепко держа ее в объятиях,
хотя мой инстинкт требовал вскочить, ведь главное дело сделано, к этой
самке интерес уже утерян, мое семя в ней, надо другую, а сперва поесть...
но я, повинуясь более высоким рефлексам, уже приобретенным, все сжимал ее
разогретое тело, ибо в ней волна затихает медленнее, а по сегодняшним
ритуалам разумоносителей сразу вскакивать и одеваться уже считается
грубостью.
     Тяжелая кровь быстро покидала чресла. Первая волна ударила в голову, и
я сразу же ощутил стыд и потребность заняться чем-то более высоким, нужным.
Ведь семя уже в ней, в теплом лоно самки, а мне теперь надо бдить и
охранять, добывать и расширять власть и место пастбищ...
     Тьфу, я же не зверь и даже не кочевник, все теперь иначе, а в ее лоно
нет никакого семени. Это называется безопасным сексом, инстинкты обмануты,
но теперь кровь прилила уже не к гениталиям, а к коре головного мозга, и я
спросил, все еще поглаживая ее потную кожу:
     - Так что ты говорила... про Аристотеля?
     - Про Онассиса? - переспросила она, не открывая глаз. Потом ее веки
поднялись, открывая изумительно красивые глаза, чистые как белоснежный
фарфор с едва уловимой голубизной, крохотными кровеносными жилками, а
радужная сетчатка излучала нежный голубой свет. - Или его наследников?
     - Нет, про другого, - сказал я с неловкостью. Поторопился, она еще не
вышла из сексуального состояния, - Про того, который учил Александра.
     Она скосила глаза, юная мордочка смешно сморщилась, я поспешно отогнал
образ сморщенной старческой плоти с дряблой кожей и склеротическими
пятнами.
     - А... тебе духовного восхотелось!
     - Ну...
     - Да не стесняйся, я ж читала про особенности мужской потенции.
Ощущение бесцельно потраченного времени, потребность вскочить и мчаться на
охоту... Ах ты зверь с высшим образованием! И гениталиями. Ладно, а почему
бы тебе тогда не рассмотреть такую модель... Существует некий мир.
Совершенный и единственный. Он отбрасывает тени. Одна из этих теней - наш
мир. В этом мире существуют люди, которые пытаются отобразить мир в
картинах, фото, кино, музыке... Это уже тени самих теней, понимаешь?
     Я попытался представить такой мир, тут же неприятный холодок сперва
коснулся шеи, словно незримый зверь обнюхивал мне затылок, потом ледяная
струйка пошла просачиваться в позвоночник.
     - Здорово... - прошептал я. - Это ты сама придумала?
     Она оскорбилась:
     - Ты что же, не считаешь меня красивой?
     - Да нет, что ты...
     - Так зачем же приписываешь мне такие умности?.. Просто мне повезло...
или не повезло, как смотреть, родиться в старой профессорской семье. Все
эти аристотели и платоны с детства... А в школе хоть и не была отличницей,
но серебряную медаль получила. И еще помню кое-что из школьной программы о
философии Древней Эллады. Это так называемый мир идей Платона, не слыхал?
     Я осторожно вытащил руку из-под ее головы. В таких случаях берут пачку
сигарет, начинается долгий ритуал вытаскивания этого легализированного
наркотика в сигарете, разминания в пальцах, затем щелчок зажигалки,
раскуривание, все это время длится многозначительная пауза, за время
которой даже дурак придумает что-то умное.
     - Что-то в голове вертится... - признался я осторожно, - Но я думал,
что это не то мир Асприна, не то Желязни.... Неужели, древние греки...
     - Ужели, - сказала она милостиво, - но только старые и уродливые.
Атлеты и герои не сушили кудрявые головы над загадками бытия. А ты еще не
стар, и не уродлив... Правда, может быть у тебя какие-то скрытые комплексы?

     Мой разумоноситель автоматически ощетинился:
     - Почему так?
     Она милостиво объяснила:
     - Только ущербные люди занимаются философией. А остальные просто
живут. Жизнь коротка.
     - Коротка?... Ах да.
     - И от нее надо брать все, - сказала она убежденно. - В той, другой
жизни, этого уж не будет.
     Я спросил невольно, не хотел, но вырвалось:
     - А что будет?
     Она пожала плечиками, круглыми и блестящими, с безукоризненно чистой
кожей:
     - Как говорится, никто не вернулся из той другой жизни, чтобы
рассказать. Одно говорят, черты с вилами, другие - ангелы с арфами, а
теперь говорят, что долгий полет в трубе, яркий свет... А дальше, мол,
рассмотреть не успели...
     - Почему?
     - Реанимировали, - пояснила она. - Клиническая смерть длится
сколько-то там минут, а полет в трубе... ну, наверное, чуть дольше.
     Мое сердце билось учащенно, но теперь вся кровь собралась в голове, я
чувствовал как распирает мозги, а вовсе не то место, куда полагается
направить еще хотя бы раз.
     - И никто не успел?
     - Что?
     - Вылететь из трубы?
     - А, долететь до конечной станции?
     - Да. Или хотя бы увидеть чуть дальше...
     Она отмахнулась:
     - Я не досмотрела до конца. На другом канале начиналось шоу, какая-то
игра со зрителями. У меня, ты знаешь, телевизор с мультиэкраном. Я пыталась
сама поставить плату TV-тюнера, но что-то изображение дергается, плывет
волнами...
     - Плату воткнула верно, - объяснил я нетерпеливо, но уже привычным
голосом разумоносителя. - Иначе чтобы бы увидела? Да и трудно вставить
иначе, там такие разъемы, что в другое место просто не всунешь. И
программное обеспечение в порядке, раз хоть что-то да видно... Просто
настраивать надо, как и твой телевизор, хоть и мультиэкранный.
     Она засмеялась:
     - Думаешь, я смогу? Надписи все на английском. До сих пор в этой
дурной Америке не выучат русский! И столько всякий кнопок, а какую не нажми
- входишь в новое подменю с новой полсотней кнопок! Мне бы чего-нибудь
попроще. Когда зайдешь?
     - Понятно, - согласился я. - Попроще - это я. Проще меня уже нет на
свете человека. Только давай в такое время, когда твоих родителей не будет.
Все-таки они не совсем одобряют твой образ жизни. И мне неловко.
     - Ты сам старомодный, - заявила она обвиняюще. - Это ты начинаешь
опускать глазки, когда с ними сталкиваешься. А они - ничего. Говорят, что
именно они начинали в 60-х эту сексуальную революцию, они ее совершили, а
мы, нынешние, ничего не привнесли, не прибавили. Мол, дохлое поколение!
     Может быть, подумал я, но ничего не сказал, нам суждено прибавить
что-то другое. Пострашнее, чем "все позволено"!

     Отец, если и удивился моему визиту, то не показал виду, хотя мне
показалось, в глубине старческих глаз мелькнула тревога. Дети так просто не
навещают родителей. Либо денег просят, что чаще всего, либо родительская
квартира понадобилась, либо часто такое, что родители, мечтавшие, что
наконец-то спихнули со своей шеи этот назойливый груз, хотели бы избежать.
     - Кушать будешь? - спросил он заботливо.
     - Нет, жарко. Если попить чего...
     - У меня боржоми есть, - ответил он обрадовано. - Минеральная,
полезная. Все соли