- Нормальные люди, - сказал он наставительно, - полгода готовятся в
отпуск, складывают копеечка к копеечке, читают проспекты турфирм,
рассказывают куда поедут, спрашивают куда поехать интереснее... а потом,
после поездки, полгода рассказывают куда съездили! И снова копят копеечки.
     - Я не совсем нормальный, - ответил я искренне.
     - Это я заметил, - сообщил он заговорщицки.
     По коже словно сыпанули свежим колючим снегом. Я напрягся, сказал
сразу осипшим перехваченным голосом:
     - Д-да?
     Надеялся, что все же Вавилов просто отшутится, заржет и брякнет
что-нибудь про баб, но его взгляд на миг ушел на невидимую для меня клаву,
там сухо постучало, затем он поднял голову, а глазах было некоторое
недоумение:
     - С тобой что-то происходит.
     - Что? - спросил я.
     Он хмыкнул:
     - Мне-то откуда знать? Это тебе ведомо. Так поедешь или на поедешь? А
то, если наберем группу в восемь человек, причитается скидка.
     - Надо осмотреться, - ответил я с неловкостью. - Понять, что от меня
требуется.
     Он удивился:
     - Да что там понимать? Я тебе скажу!
     - Спасибо, - ответил я искренне, - но любая поездка - дело все-таки
важное. Мне надо подумать.
     Он развел руками, явно сдаваясь:
     - Ну думай, думай. Надеюсь, до понедельника решить?
     Я улыбнулся, показывая, что постараюсь, хотя в глубине души
становилось все тяжелее: знал бы он, кто я на самом деле! Знал бы, что я
пытаюсь решить...
     Внезапно вспомнил взгляд этого жизнерадостного толстяка, на какой-то
неуловимый миг ставший непривычно для этого жизнелюбца острым и
пронизывающим. Почему он сказал: до понедельника?
     И почему так кольнуло? Даже не в мозг, не в сердце, а во что-то еще...
неведомое и... очень большое.

     Работал за меня разумоноситель, я только наблюдал, всматривался в свое
нынешнее тело, в окружающих, иногда уходил вглубь так далеко, что волосы
начинали подниматься на затылке: не прост этот разумоноситель, не прост...
В нем столько намешано, накручено, столько в него напихано, а пользуется
едва ли тысячной частицей...

     Снова вздрогнул, уже от громового голоса Вавилова. Стоя, он
провозглашал как систему самых что ни есть истинных ценностей:
     - В лес! На природу! Подальше от этого смога, ядовитых испарений!..
Встанем рано утром, за грибами сходим. Поверите ли, в прошлую субботу я вот
такую корзину набрал! Из них только парочка червивые. Да и то не насквозь,
а так... Обрезал по краям, а там внутри как орех, чесс слово!
     Киреев выглянулся из-за компа, голос его прозчувал мечтательно:
     - А рыбалка с утра?.. Еще туман на реке, я ты уже с удочкой, пока рыба
сонная, глупая... За ночт проголодалась, клюет на все, что ни попадя. К
обеду уже наловишь так это на полную сковородку... А на обратном пути,
когда через лесок, можно и землянику поискать. Я знаю одну поляну, где ею
усыпано от края и до края...
     Скептически слушал только Терпигоров. Его знали как заядлого охотника.
Он когда-то и меня уговаривал пойти на уток, но когда я представил, как
нас, охотников, наберется три дюжины человек, как среди ночи увезут черт
знает куда, там будем ждать среди болота прилета этих несчастных пернатых,
потом начнется дикая и беспорядочная пальба, а утки будут падать в холодную
воду, не всякая собака вытащит из тех зарослей камыша...
     Я вздрогнул, в ушах прорезался энергичный голос Вавилова:
     - Ну так как?
     - Что? - переспросил я непонимающе.
     - Ты ж уже почти согласился! - завопил Вавилов обвиняюще. - Я тебе
гарантирую, что к обеду грибков корзину насобираем! А Кирюха вон обещает
ведерко ершиков! Ну?
     - Да знаю какую ведерко отнимешь у внучки, - ответил я с улыбкой,
стараясь перевести в шутку. - Слишком уж колючие твои ершики. Мяса не
видать, зато костей...
     Вавилов всплеснул руками:
     - Люди, плюйте на него! Еще и перебирает. Это же на халяву, чудило.
Дареному ершу в пасть не смотрят, косточки не считают.
     Они смеялись, говорили, правильные и одинаковые, а я снова подумал,
что мир здешних существ изменился чересчур быстро. Они к этому еще не
успели привыкнуть. Латать одежду уже перестали, но вечный голод, что терзал
всех от мала до велика на протяжении многих тысяч лет, оставил след. Эти
люди еще сто лет тому, ничтожный срок, так мало получали еды за свою
работу, что собрать грибы или ягоды было весомым подспорьем. Лес кормил не
только грибами, в нем ставили капканы и петли на зверушек, в лесу драли
лыко, это такая внутренняя часть коры, из нее плели обувь под названием
лапти, делали веревки, в лесу подбирали сухие ветки и топили ими печи, из
свежесрубленных плели изгороди и заборы, в реках и озерах ловили рыбу,
раков...
     Не понимают, мелькнуло в голове, что уже вышли из мира постоянного
голода. Психика не успевает за техническим прогрессом.
     Но опять же, эти их проблемы. А какое дело до них, Мне? Этому,
Настоящему?

     В правом нижнем углу монитора часы как застыли, только секунды
сменяются в замедленном теме. Надо будет выставить и сотые, чтобы видеть
течение времени, а то рабочий день сегодня как никогда долгий...
     Женщины собрались еще за час, накрашенные заново, собранные,
подтянутые. Как только стрелки показали шесть часов, все дружно двинулись к
выходу. Я ткнул курсором в “Конец работы”, дальше программа сама закроет
все окна, сохранит, перепишет, освежит архивы, сократит, переместит,
перепроверит, а потом сообщит, что можно обесточить аппаратуру.
     Странноватая смесь, когда на эту аппаратуру институт скреб деньги по
всем сусекам, проректор ходил в министерство, валялся у всех в ногах,
целовал главного в зад, его жене чистил туфли, но никого не удивляет, что
наши институтские женщины на свою жуткую косметику и уродливые тряпки
тратят денег в пять раз больше, ем стоят все компьютеры в институте!
     Надо бы... надо бы... постой, о чем я сейчас думал?.. Опять потерял
мысль, а мелькало что-то важное...
     Выбравшись из проходной, мой разумоноситель в нерешительности
потоптался на развилке. Мясомолочный справа, булочная слева. Если домой, то
в мясомолочный - и делу конец. Там для брюха есть все, а если не домой, то
через гастроном. Куда без бутылки? Будто голый... Когда идешь в кино, на
каток или в театр, по-разному и одеваешься, так и тут: к этой с коньячком,
к той с водочкой, а к третьей и дешевым портвейном обойдешься...
     Ангел, что сидит на правом плече, мягко нашептывал одно, черт с левого
- другое. И домой бы, где спокойно и тихо, где врубишь телевизор, а если
хреновая программа, то есть еще видак, комп - можно погонять орков вволю. И
дела никому нет, что сопишь, неэстетично чешешься, перекосив рожу,
ковыряешься в носу... с другой стороны - все же к общению тянет.
     Когда пообщаешься, то порой отплевываешься и клянешься завязать, но
через три-четыре дня к общению не просто готов, а рвешься.
     Черт оказался активнее. Мой разумоноситель даже не слышал, что там
вякали в правое ухо, а в левое услужливо подсказывали, что не общался уже
пять дней, и он вздохнул с покорностью судьбе, а рука уже выудила записную
книжку, и он вдвинулся в телефонную будку.
     - Алло, Людмила?
     В трубке прозвучало осторожное “да”. Нейтральное даже, ровное, и я
поспешил назваться. Ей, конечно же, звонят, но тоже не так часто, чтобы
научилась отличать их по голосам.
     - А, - ответила она, - здравствуй.
     Ее голос чуть потеплел, но не настолько, чтобы я насторожился. Когда
женщина проявляет повышенное внимание, лучше обойти стороной. Людмила же
интонацией лишь показала, что узнала.
     - Как ты там?
     - Нормально, - ответила она все также нейтрально.
     - Это хорошо, - сказал я неуклюже. - В нашем ненормальном мире... э...
любое нормальное скоро станет ненормальным. Ты чем занимаешься сегодня
вечером?
     - Да так, - ответила она все тем же голосом, - сейчас только пришла.
Включу телевизор, начну готовить ужин. Дел много, занята.
     - Понятненько, - ответил я. Нужно было повесить трубку, но уж очень
она жила близко, и я сделал попытку:
     - Может быть заскочу к тебе на часок?
     В трубке прозвучало ровное:
     - Нет-нет, сегодня не могу.
     - Гм... Занята?
     - Ну, как тебе сказать...
     - Ладно, - сказал я с сожалением. - Как-нибудь в другой раз, ладно?
     - Ты очень понятливый, - донесся голос.
     Я пролистал книжечку. Вера, Изольда, Валентина... А вот какая-то
Лариса... Ага, еще осенью, когда попал под дождь. Впереди шла женщина с
зонтиком, я пристроился к ней, так и добежали до остановки автобуса. В
салоне взял у нее телефончик, а на следующей выскочил, ей же было ехать
куда-то на кулички...
     В раздумье я изучал номер. Звякнуть, что ли? Даже лица сейчас не
вспомню, торопился. Да и тогда не успел... Хотя какая разница?
     А пальцы уже крутили диск. На том конце трубку взяли после второго
гудка, прозвучало осторожное “да”. Я сказал:
     - Алло, Лариса?.. Это Ковалев. Помните, мы как-то вместе добежали под
вашим зонтом до автобуса? Дождь лил - ужас!.. Кажется, последний дождь, на
другой день повалил снег... Вы в автобусе дали телефон, а на следующей
остановке я вышел.
     В трубке после паузы прозвучало:
     - А... Помню. Вы такой высокий, черноволосый.
     - Он самый, - обрадовался я. - Как вы там?
     - Нормально, - ответила она нейтральным голосом.
     - Это хорошо. В нашем ненормальном мире... Ты чем занимаешься сегодня
вечером?
     - Пришла со службы, буду готовить ужин. Включу телевизор.
     - А что идет? - спросил я, стараясь, чтобы не выглядело, что
напрашиваюсь в гости.
     - Какой-то фильм, - ответила она, тоже тщательно выравнивая интонацию,
чтобы я не дай бог не подумал, что она приглашает настойчиво, даже зовет,
мужчины этого не любят и боятся. - Приключенческий... Потом звезды эстрады.

     - Это уже ничего, - одобрил я. - Я бы на часок заскочил к тебе на
чашку чаю. Как ты?
     - Заходи, - ответил в трубке ровный голос. - Откуда звонишь?
     - С Киевского, - соврал я.
     - Как раз мясо пожарю. Запиши, как доехать...
     Я был не на Киевском, но нужно заскочить в гастроном, а ближайшие
закрылись, нужно пройти пешком почти две остановки.

     Я шел к ее дому напрямик, запоминая дорогу обратно к метро. Ночью все
выглядит иначе, легко запутаться, а в позднее время спросить не у кого,
если же опоздаешь на пересадку, то лови такси, а это шесть рублей тю-тю.
     Лариса открыла дверь, улыбнулась, пропуская в прихожую. Я с
неловкостью втиснулся, я всегда почему-то в прихожей смущался. Лариса тут
же ускользнула на кухню, там шипело и булькало, оставив раздеваться и
переобувать домашние тапочки.
     Живет одна, но плюнуть в глаза тому, кто скажет, что это квартира
женщины, которая живет одна. Одинокая, но не одна. В ванной в глаза сразу
бросился изящный бритвенный прибор, блеснули лезвия “Жиллет”, а в
стаканчике - две зубные щетки. Это не значит, что живет кто-то из мужиков,
дураку ответит с усмешкой, что подмышках бреет, а умный и не спросит -
понятно, это и есть уют. Если кто подзадержится, то утром можно сразу на
службу... Может, это и бывает последней каплей, когда колеблешься:
пересилить себя и встать из теплой постели в холод и ночь, или остаться до
утра.
     Я пришел на кухню, сел. Она суетилась возле плиты, на сковородке
вкусно шипело, я с неловкостью подгребал ноги, когда она осторожно
распахивала холодильник - кухня маловата.
     Она гремела кастрюлями, а я украдкой рассматривал ее со спины. Рослая,
сложена неплохо. Видно, замужем была недолго, если была. У плиты старается,
но ощущение такое, что чаще питается всухомятку. Для гостя на стол летит
дефицит - тут мы еще не европейцы, - к тому же знала, что приду, а мясной
магазин - вон через улицу. Мол, мужик без мяса - не мужик, а голодная
обозленная тварь.
     - Проголодался? - спросила она, не оборачиваясь.
     - Да нет, ничего.
     - Еще минут пять! Мясо почти готово.
     Рядом со сковородкой разогревается мелкая кастрюлька, подпрыгивает
крышка, и по всей кухне расходится аромат гречневой каши.
     Я вспомнил, что пора сказать что-нибудь приятное, и заметил, что у нее
очень уютно (хрен там уютно!), но она расцвела, стала рассказывать, как
подбирала обои, искала им в тон шторы, а я рассеянно кивал, украдкой
посматривая на часы: пятнадцать минут до метро, полчаса до пересадки:
перекрывают в час, так что отчаливать нужно не позже половины первого...
     Взгляд рассеянно скользил по верхушке кухонного шкафчика, где
выстроились два ряда фирменных бутылок. “Бехер”, естественно, коньяк
“Наполеон”, глиняные бутылочки “Рижского бальзама”, деревянные сувенирные с
Кавказа - вино в них плевое, но из-за бутылок берут. Штук восемь маячат во
втором ряду, видок таков, словно один приемщик пустой тары поставляет эти
декоративно-нищенские выставки на весь город. В детстве бабушка
рассказывала про соседа, что по бедности ел картошку в кожуре, а потом на
крылечке, чтоб на виду народа, ковырялся в зубах: мол, ел мяса вволю.
     - Готово, - сказала она.
     Я опять с неловкостью смотрел, как она выкладывает на множество
тарелочек ломтики селедки, масла, специи, зелень... Жалование у нее, судя
по всему, не очень, как бы не остаться должным. Как и почти любой мужик,
мой разумоноситель больше всего на свете боится остаться в долгу. Пока
хорошо, то никто никому, а как на разрыв, то такое присобачат! Не только
кормили-поили, но одевали и на бутылку в карман совали.
     - Вкусно? - спросила она.
     - Спасибо, хорошо.
     - Положить еще?
     - Нет-нет, спасибо.
     Мясо оказалось жестковатым. Она сама жевала-жевала, потом украдкой
выплюнула. Ясно, на бутербродах и концентратах. Приятно, что для него
старается, однако же - обязывает... Когда слишком хорошо - тоже нехорошо.
     - Ну, - сказал я, откупоривая бутылку, - за знакомство.
     Потом она сварила кофе. Черный, крепкий. Я сам предпочитал его чаю, и
теперь не спеша, тянул горячую темную жидкость. Мороженое осталось в
холодильнике, гастрономический разврат - превращать такой замечательный
кофе в кофе-гляссе, это уж как-нибудь в другой раз.
     Я скосил глаза. Заметила ли, что я неосторожно намекнул, если, мол,
будет неплохо, то можно и дальше. Правда, намекнул так, что в любой момент
легко отпереться, мало ли что брякнул.
     - Спасибо, - сказал я, отодвигая чашку. - Прекрасный кофе. Хорошо
готовишь.
     - Рада, что понравилось, - ответила она с готовностью. - Иди в
комнату, я быстренько помою посуду. Боюсь, как бы тараканы не завелись.
     Я шагнул в комнату. Знакомый диван, телевизор в углу, цветной
календарь на стене, стандартная мебель на стенка, где за стеклами немного
посуды, немного книг, немного безделушек.
     Вытащил альбом репродукции Чюрлениса, бегло просмотрел знакомые
иллюстрации, давая время убрать посуду, потом вдвинул на место, потянулся
за ксерокопией Булгакова, но пальцы царапнули что-то глянцевое, в супере,
непривычное, и я впервые удивился, ощутил даже некоторое неудобство, ибо в
трех предыдущих квартирах, даже в четырех, возле Чюрлениса непременно стоял
Булгаков, а не Хейли, которому место на три пальца левее, а дальше должно
быть на толщину ладони тоненьких книжечек молодых поэтов... Так и есть, но
обязательные книжки о животных стоят не в том порядке...
     Надо пореже звать ее по имени, сказал я себе. Хорошо, было бы три Любы
подряд. Однолюбом бы был. А тут, так сказать, во избежание легче что-нибудь
годное на каждый случай: лапушка, кошечка, ласточка, птенчик... Гм, для
птенчика крупновата. Еще обидится! Но не коровой же звать... Или китом.
Ну-ка, ну-ка... В одном из предыдущих вариантов называл одну такую же,
только попышнее, облачком. Сойдет.
     Когда впервые пришел вот так к женщине, я не помнил, то было десяток
килограммов назад, но до того часа так и жил в том же дне, бесконечном,
раздробленном на двадцатичетырехчасовые интервалы, а следующего дня так и
не наступило, когда бы он сделал следующий шаг, неважно какой, но чтобы
настал другой день.
     - Ну вот и все, - сказал она, входя в комнату. - Тараканов можно не
бояться. Включить телевизор?
     - Давай, - согласился я.
     Она мазнула по сенсорному переключателю, села рядом. По экрану
величаво задвигались оперные певцы, аккомпаниатор за роялем исправно
барабанил по клавишам. Умница, передачу выбрала правильно, а то если бы
футбол или детективчик, то все время бы невольно косился в телевизор,
отвечал бы невпопад и вообще был бы на нуле.
     Вдруг громко и неуместно зазвонил телефон. Оба вздрогнули. Я физически
ощутил, как ей не хочется снимать трубку - телефон рядом с ним, - уже
приподнялся, чтобы выйти в туалет и дать ей возможность поговорить, но она
уже сняла трубку:
     - Алло?
     В трубке послышался мужской голос. Я не слышал слов, но она
нахмурилась, наконец сказала нейтральным голосом:
     - Нет-нет, сегодня не могу... Ну, как тебе сказать... Ты очень
понятливый...
     Она положила трубку. Я кивнул на экран, спросил:
     - Передача из Большого?
     - Похоже.
     Она взглянула мне в глаза, и разговор завязался:
     - У тебя хороший альбом Чюрлениса. Помню, в Домском соборе...
     - Кикашвили...
     - Алла Сычова потолстела...
     - Архитектура Кижей...
     Мы шли по проторенной дороге, заасфальтированной, оснащенной
указателями с именами звезд, поворотных знаков, уже показалась,
расстеленная постель, но путь к ней шел еще через трехминутный разговор о
музыке, без нее нельзя, нужно упомянуть о выставке молодых художников:
”талантливые, но зажимают”, вскользь коснуться гастролей Мирей Матье...
Успевает! К метро можно выйти для гарантии на четверть часа раньше.
     - Конечно, зажимают их, - согласился я, - молодые, творят
нестандартно...
     - И Мирей Матье...
     Я притянул ее к себе. Раньше тайком загибал пальцы: о поэзии, о
музыке, не забыть о выставке картин, теперь о театрах, вскользь о
консерватории - здесь дуб дубом, но нельзя не упомянуть вовсе, - еще о
турпоездке, а там уже два последних этапа - где отдыхал и куда поедет в
следующий отпуск...
     Раньше я менял тему, потом отстоялось “вечное”, и уже только
подставлял имена новых звезд, названия новых книг, и дуэты с женщинами
стали слаженными, словно обе стороны тайком друг от друга разучивали партии
на два голоса.
     Я стал ее обнимать, балдежить, и в какой-то момент она шепнула, пряча
лицо:
     - Выключи свет.

     Все-таки есть своя прелесть в общение с этими, нераскрепощенными. Их
осталось мало, но все-таки откуда-то берутся. Им и свет выключи, и не
пытается руководить, сама подстраивается молча и стеснительно, языком не
молотит, что мне мешает всегда, а сказать неловко.
     Времени улетело больше, чем рассчитывал. Я внезапно увидел под собой
раздетую женщину, увидел себя, вспотевшее и еще разгоряченное животное,
увидел всю эту чужую комнату, и внезапный стыд как кувалдой ударил по
голове.
     Я пошатнулся, свалился набок. Дыхание все еще тяжело вырывалось из
груди, внутри свистело, но мозг начал работать лихорадочно, взахлеб, словно
все это время его держали за горло, а теперь властные пальцы разжались, и
он что-то кричал, верещал, торопил, предостерегал....
     Она ласково положила ладонь мне на грудь:
     - Тебе было хорошо со мной?
     Я едва не закричал от ужаса и омерзения, но вопрос был привычный, я
уже слышал уже сотни раз, и разумоноситель ответил за меня так, как отвечал
всегда:
     - О, да! Было так здорово.
     - Мне тоже, - прошептала она.
     Я лихорадочно размышлял, как мне здесь исчезнуть, а возникнуть в пусть
тоже чужой, но привычной для разумоносителя квартире. Но пока я в этом
теле, пока я в этой эпохе, я обречен подчиняться законам этого дикого мира.
А это значит, что до метро придется рысцой, а там электричка может не
сразу, ночью интервалы размером со щели между галактиками.
     - Чаю не хочешь? - предложила она робко.
     В ее голосе впервые прозвучало что