ние.
   Пообедали вдвоем с "физиком" Сережей. Тоже не компания. Еще  год  назад
не отбиться было от  его  вопросов.  А  тут  отстраненные  глаза,  бледен,
молчит, весь в себе. Влюбился,  бедняга,  а  девушка  сохнет  по  красавцу
Григорию.
   Прогулялся в парке. Все не кончается и не кончается воскресенье.
   Сел на скамью в заросшей плющом беседке возле пруда - почистить бы его,
показать ребятам настоящее спортивное плавание.  Да  где  там,  не  дойдут
руки...
   Сзади на аллее голос:
   - Неужели тебя не мучает? Откуда учитель знает все?
   Сжалось  все  тело.  Мучительно  захотел  стать  маленьким,  влететь  в
щелочку, скрыться.
   - Он знает, Гриша. Чувствованием проник в природу дольше всякого.
   - Не только чувствует - в том-то и дело! Пусть испытание натуры  -  еще
можно понять. Но он-то сразу готов на техническое решение. Видит процесс с
такой точностью,  что  лишь  в  ходе  выскочит.  Что  зависит  от  свойств
естества, людям еще не  известных.  Мы  прежде  мнили,  будто  своим  умом
постигаем устройство мира. Но то был обман. Он все знал загодя. Потому я и
мыслю, что он бог.
   - Не горячись! Ну что ты так зычно, Гриша?
   - А ежели бог, это подло. Богу  не  место  среди  людей.  Коли  у  него
безграничное знание, на что он с нами, со смертными, соревнует? Когда  все
наши открытия - подсказка, мы, выходит, куклы.
   Ушли.
   Выпрямился на скамье, огляделся.
   Обваливается высокая башня его трудов. С грохотом, звоном, рассыпаясь в
падении на куски, рушится великий план.
   Слишком, значит, легко все давалось - быть сильным, умным, щедрым. И за
эту легкость всему чужой. Для  крестьян  небывало  добрый,  но  все  равно
барин, враг. А воспитанники - вот этот разговор.
   Поднялся со скамьи, вдруг шатнуло. Плечом на выходе  из  беседки  задел
косяк, так что доска, наполовину оторвавшись, повисла.
   И сразу взрыв. С неожиданной злобой схватил, оторвал, кинул  на  траву.
Вцепился в другую, верхнюю, тоже оторвал и бросил. Стал отдирать  плющ  от
деревянной решетки, вывернул ее всю из рамы, ударил об землю, развалил.
   Сердце вдруг судорожно забилось в груди.  Замер,  прислушиваясь.  Потом
встряхнул головой.
   Почему он так вот с беседкой? Перед этим в доме двигатель  разрезал,  и
здесь как прорвалось что-то, давно копившееся. Неужели  возненавидел  все,
созданное за эти годы? Вернее, не сейчас возненавидел,  а  всегда.  Всегда
подспудно. Неужели это так? Что-то делал - хотя бы  разбойников,  на  него
напавших, раскидал, связал, а потом развязывал  -  и  гордился  этим.  Сам
внешне гордился, а внутри, в самой глубине жило ощущение, что все лживо.
   Но почему лживо? Разве не он,  а  кто-то  другой  за  него  месяц  плыл
океаном, не зная, не представляя себе, есть ли земля гам, дальше.
   А здесь, в восемнадцатом  веке,  во  зло,  что  ли,  употребил  силу  и
проворство?
   Может  быть,  раздвоение  началось,  когда  стал  учить  детей,  взялся
выполнять задуманную программу? Но, положа руку на сердце, не  было  тогда
раздвоения! Наоборот, был безоглядно счастлив, и ничего не таилось в самых
глубинных слоях сознания, в самых укромных уголках.
   Да и с другой стороны, чем же ему было заняться, раз уж сюда попал -  в
карты играть, гарем завести, как Смаилов?
   Все вопросы, вопросы. И нет ответов.
   Рывком поднялся со скамьи, сердце сразу вскачь, и полная обессиленность
тела. Руки-ноги ватные - как никогда.
   Постоял, утишая стук в груди. Побрел, едва переставляя ноги, к главной,
парадной части парка, к фонтану, заброшенному, давно не  действующему.  На
открытом месте солнце уже пекло,  желтизной  сияли  вазоны,  статуи  нимф.
Обветшалым,  как  на  полотнах  Борисова-Мусатова,  стоял  родовой  дворец
Смаиловых. Однако только снаружи. Стены крепки, и долго ему еще стоять.
   Выходит, восемнадцатый век оказался  сильнее  того  запала,  той  груды
знаний, что он, Стван, принес сюда  из  Мегаполиса.  Получается,  напрасны
шесть лет бессонных ночей, выдуманная им система  учебы,  вечерние  читки,
седина в волосах.
   Куда же теперь деваться? Опять никому не нужен.
   Кольнуло сердце - неожиданное ощущение,  какого  прежде  не  испытывал.
Дернуло ветром -  или  ему  почудилось?  Сдвинулась  голубая  декоративная
елочка у мраморной террасы - или сознание мутятся?
   Помотал головой, строго глядя на елку. Стала на место.
   Прошелся вокруг фонтана.
   Эх, очутиться бы сейчас на отмелях  кембрия!  Одному,  загорелому.  Без
ответственности, без проблем. Чистая глубина неба, в теплой воде  радужная
медуза поднимает свой парус, перламутром блещут россыпи раковин. Шагал  бы
и шагал, вольный, к уходящему горизонту...
   Звук-удар донесся слева. Приглушенный, как бы из-под земли.
   - Неужели?!
   Замер, прислушиваясь.
   Еще хлестануло ударом. И тут же целая серия их.
   - Сделали!
   Свежестью обдало лицо и шею. Расправил плечи.
   Значит, добились белобрысые мальчики-механики. У  него  не  получалось,
сам стал в тупик. А они смогли. Ну, молодцы, золотые  руки!  Он-то  думал,
все гуляют по воскресеньям.
   Снова серия. Длинная.
   Усмехнулся. К черту печаль! Ничего страшного не происходит. Да, кое-кто
из  ребят  сомневается.  Но  переломный   возраст.   Первое   закономерное
разочарование во взрослых, свидетельство собственного возмужания.
   Напрасно он так ошеломился в беседке. Просто сам не  в  форме,  да  еще
праздничный пустой день. Но дело идет, выполняется то, что задумано.
   Сразу энергичный, крепкий, гибкий, скорым шагом к левому флигелю, чтобы
обогнуть его и с той стороны в подвал, где стрельбище.
   И остановился, будто сзади веревкой дернуло.
   Но ведь руки-то просятся ломать, жечь.
   Необъяснимо! Разум говорит одно, а интуиция наоборот. Зовет уничтожать,
что ребята сделали. И требует, чтобы скорее. Не медлить. Как на пожар.
   Вдруг снова в сердце. Даже не укол - кинжалом.
   Неожиданный ветер  дернул  кверху,  столбом  закрутил  с  аллеи  черные
прошлогодние листья.
   И этот столб идет к нему.
   Справа налево понеслись мраморные нимфы, позеленевший купидон в  центре
фонтана, лестница на террасу. Помчались в  быстром  вращении.  Глянешь  на
купидона - остановится. Чуть отпустил взглядом - снова понесся. В  воздухе
вдруг возникло узкое, белой пылью лунного света присыпанное лицо с темными
провалами глаз - серебряный человек. Галлюцинация, конечно!
   Мир  мчался  вокруг  него  все  быстрее  -  уже  не  остановить.  Стван
чувствовал, что и его сейчас понесет. Грудь, живот, плечи  стали  легкими,
несуществующими.
   Спросил себя - может быть, так умирают?



СУДЬИ

   - Где я?.. Вернее, когда?
   - Никогда.
   - Вы, наверное, сами думали о  том,  что  напоминаете  бегуна,  большую
часть пути тайно от других  состязателей  проехавшего  на  машине.  У  вас
неимоверный  гандикап.  В  вашей  власти  знания  двухсот   лет   развития
человечества. Обладать таким сокровищем - само по себе злоупотребление.
   Стван только кивал.
   - Вам нет равных. Ваше присутствие унижает каждого.  Посмотрите,  когда
вас  нет,  Федор  герой  среди  деревенских.  Вы  пришли,  он   становится
маленьким.
   - Я это понимал. Я старался...
   - Мы знаем. Собственно, вас никто  не  обвиняет.  Мы  просто  обсуждаем
положение...  Вероятно,  по-другому  и  не  могло  быть.   Сама   ситуация
ненормальна. Наш  промах,  не  были  взвешены  последствия.  Вы  хотели  в
прошлое, суд пошел навстречу. А позже некоторые  стали  рассматривать  это
как эксперимент.
   - При вас люди умолкают. Вы замечали?
   - Ну да, - Стван опять кивнул. При нем и раньше, в той  прежней  жизни,
умолкали. Впрочем, сейчас упреки не трогали его. Оравнодушел к собственной
судьбе. И как будто знал в себе присутствие чего-то такого, чего не отнять
никаким новым приговором.
   - Мы отдаем вам должное. Вы не распускались.
   Судьи сидели за длинным столом, и Стван тут же вместе с ними.  Напротив
председательствующего.
   Разговор продолжался. Вне времени. Не идущий в зачет веков. Было  очень
спокойно, обыденно. Похоже на рядовое совещание  где-нибудь  в  институте,
когда не слишком давят насущные проблемы, и можно спокойно побеседовать.
   А кругом сложнейшая громоздкая  аппаратура  Защиты  от  Времени,  из-за
которой огромный зал казался тесным. За трубчатыми стенами ничего - период
до рождения Вселенной.
   Судьи были те же, кто тогда участвовал. Стван помнил их. В  отличие  от
него самого их вовсе не состарило за минувшие десять лет.  Такие  же,  как
были.
   Все непрофессионалы. Только на председательском месте Юрист.
   Сейчас вступил Инженер - узкое лицо, большие глаза.
   - Подождите! Давайте установим, что именно  мы  будем  рассматривать  -
судьбу вот... осужденного?
   - Вы следили? - спросил Стван.
   Инженер с некоторой неловкостью улыбнулся, пожав плечами.
   - Приглядывал.
   - А почему этот костюм - серебряная обтяжка?
   - Защита, больше ничего. Я совсем ненадолго к вам спускался, всего лишь
на часы и только два раза. Костюм, чтобы  не  набраться  микробов  холеры,
оспы, не перенести сюда. - Повернулся к председателю. -  Так  что  предмет
обсуждения - Стван или судьба России, даже человечества?
   - В известном смысле, - сказал Социолог, - это одно и то же. На прошлом
заседании подсудимый жаловался на отсутствие борьбы в нашей современности.
Действительно, есть  целые  слои  граждан,  которым  вовсе  не  приходится
бороться, и с этим явлением надо развернуть борьбу.
   - Отвлекаемся. - Председатель остро посмотрел на  Ствана.  -  У  вас  в
подвалах усадьбы испытывается автоматическое  оружие.  Предупреждаем,  что
это очень серьезно.
   - Позвольте мне закончить, - вмешался Социолог. - Мы сейчас вернемся  к
тому, о чем вы говорите. - Повернулся к Ствану. - Но дело-то в том, что вы
своей школой и мастерскими как раз уничтожаете возможность борьбы и деяния
для целых поколений. Фарадей, Баббидж, Менделеев  -  им  уже  нечем  будет
заняться. Придавлено вдохновение гениев, а заодно  и  тех  миллионов,  кто
добавлял,  совершенствовал.  Тесла  не  станет  ломать  голову  над  своим
трансформатором. Человечество получает все даром...
   - А Пушкин?! - перебил Филолог. - Не будет  Пушкина,  вы  представляете
себе!  Ни  Пушкина,  ни  декабристов,  ни  Герцена...  Кощунственно!  Люди
оказываются обворованными на самые прекрасные страсти и жертвы. Вы  берете
себе все, что за два  века  создано  напором  мысли,  страданиями  сердца,
подвигом.
   - Не себе.
   - Хорошо. Для других. Мы знаем. _Но через себя_. А в результате то  же,
что было. Только хуже, потому что вы все  огрубляете,  примитивизируете  -
как пересказ классического романа в учебнике.
   - Более того, - поднял  руку  Философ,  -  задуманное  вмешательство  в
историю, в характер и порядок движения материи так велико, что неизвестно,
возникнете ли вы лично при новом ходе истории.  Нет  наконец  уверенности,
что против такого посягательства не восстанет само  Время.  Только  теперь
нам становится понятно, насколько тонок его феномен. Вдруг черный взрыв, и
нет ничего.
   Стван встал.
   - Но крепостное право. Кто не жил в екатерининскую эпоху...
   - Позвольте, позвольте! - Тонколицый  Инженер  радостно  заулыбался.  -
Восемнадцатый век не так уж обделен. С юной  энергией  Россия  выходит  на
мировую арену, фрегаты поднимают  паруса,  при  громе  пушек  идут  полки.
Полтава, Кунерсдорф, Чесма,  Кагул...  А  искусство!  А  русские  женщины!
Вспомните, как Виже Лебрен описывает русских женщин той эпохи.
   Что-то детское было в этих судьях - теперь после  промежутка  в  десять
лет Стван почувствовал. Люди, которые не переживали голода,  боли,  страха
смерти, разочарований.
   - Я не об этом, - сказал он. - Да, великие достижения в мире за  двести
пятьдесят лет. Но колонизация Азии, Африки, мировые войны. Неужели все эти
муки не перевешивают поэмы "Мертвые  души"?  Собственно,  Гоголь  и  писал
затем,  чтобы  все,  изображенное  там,  исчезло.  Мне  удивительно,   что
человечество, имея наконец возможность влиять на прошлое, не воспользуется
ею. Разве мало давила тяжесть зла, павшая на прежние поколения?
   - Это обсуждается, - сказал Историк.  (Он  был  повзрослее  других.)  -
Вопрос сложен. Отвращая, например, две уже случившиеся мировые  войны,  мы
можем породить три новые.
   - А диктат материи? Жуткий первобытный эгоизм живой клетки, который уже
при новом  строе  противостоял  всем  усилиям  государства,  рождая  ложь,
карьеризм,  воровство.   Или   сама   природа,   космос,   Вселенная?   Их
непредсказуемый  и   вовсе   не   спровоцированный   человечеством   бунт.
Катастрофическая передвижка земной коры,  кометы,  массами  бомбардирующие
Землю, Звезда, наконец, опасность Звезды! Ведь это уже террор  со  стороны
материи - взрыв сверхновой вблизи Солнечной системы... Я хотел  приблизить
контроль.
   - Вы его отдалите. - Историк повернулся вместе  с  креслом  к  большому
экрану за своей спиной. - Нами  просчитано  несколько  вариантов  развития
после того, как вы  объявите  отмену  крепостного  права.  -  Он  защелкал
клавишами и кнопками.
   На экране мелькали сцены одна за другой. Слишком быстро, чтобы понять.
   - Подождите... Это что?
   Высветился парк возле здания, где Стван когда-то  смотрел,  взобравшись
на дерево, в окно  бальной  залы.  Поваленная  статуя,  зарево  пожара  на
дальнем плане. Два лакея обшаривали лежащего на аллее человека в камзоле -
Стван узнал владельца  усадьбы,  полного  краснолицего  брюнета.  Один  из
лакеев на что-то оглянулся позади себя, поспешно  выпрямился,  отскочил  в
сторону.
   - Кто?.. Соколов-Щербатов, князь?
   - Не помню. - Историк перебирал клавиши. -  Да,  кажется...  Дворянство
будет практически истреблено.
   Возникло поле сжатой ржи, все усеянное трупами  людей,  коней.  Высокие
гренадерские  шапки,  драгунские  ружья.  Был  вечер,  в  небе  с  криками
кружилось воронье.
   Историк задержал кадр.
   - Первая большая битва. Здесь вы расстреляли драгунский  и  кирасирский
полки. И три батальона гренадер.
   - Много таких битв?
   - Много.  Екатерина  догадалась  объявить  вас  Анти-Христом.  Техника,
которой вы владели, доказывала народу справедливость этого утверждения.
   - И кто побеждает в конце концов?.. Мы вошли в Петербург?
   - Империя, во всяком случае, рухнула.  Екатерина  со  двором  бежала  в
Пруссию, но умерла по дороге.
   Историк  быстро  менял  картины.  Мелькнули  объятые  пожаром  деревни,
большое поле, где рожь вперемешку с молодым кустарником,  горящий  Невский
проспект.
   - Вот это важная сцена.
   Стван шагнул ближе к экрану.
   Незнакомая площадь перед храмом, вся забитая народом. Помост, устланный
коврами. Красного бархата кресло, в котором мужчина.  Колокольный  звон  и
дым пожарищ. (Стван заметил, что толпу на площади удерживают, теснят ближе
к помосту вооруженные.)
   - Сделайте крупнее.
   Теперь помост был виден вблизи. Худой изможденный человек с короной  на
седых, растрепанных ветром волосах что-то злобно говорил  стоящим  тут  же
людям с автоматами -  каждая  фраза  подчеркнута  резким  движением  руки.
Взгляд подозрительный, злой, на щеках  красные  пятна.  От  носа  глубокие
морщины к тонким губам.
   Историк  подрегулировал  звук.  Резко  ударило  слитным  гулом   толпы,
топотом, даже как будто запахом гари. Донесся обрывок фразы:
   "...угольных пригонят, не сплошать..."
   Затем на все звуки наплыл всеобнимающий медный вал колокола.
   - Узнаете? - спросил Филолог.
   - Я?.. - Стван отшатнулся - Неужели я?
   - После сражения с  поляками  под  Тулой  вы  решаете  принять  царскую
корону.
   - С поляками?
   - Польша отделилась в девяносто четвертом. И сразу начала  интервенцию.
Турки тоже хлынули на Украину. Остановились перед Царством Войска Донского
- дальше казаки не пустили.
   - Ваших сподвижников, - сказал Юрист, - остается все меньше  и  меньше.
Несколько человек были убиты в разных губерниях, когда развозили манифест.
Ну а некоторые будут казнены вами же.
   - ?
   - Хаос в стране. Два десятка учеников оказались каплей в  море,  тысячи
нужны были, десятки тысяч. В результате повсюду  новые  вожди,  борьба  за
власть, грабежи, поджоги, а потом  голод,  эпидемии,  иностранные  войска,
религиозные течения и секты одни против других. Заросли поля, население за
два  года  сокращается  почти  наполовину.  Перед  этим  обвалом   проблем
начинается раскол в среде ваших учеников, кто-то отпадает.
   Историк пустил следующую серию кадров.
   - А дальше? После Тулы.
   На экране мелькнуло что-то яркое.
   - Что это?
   - Один из вариантов. Перед битвой за Киев, чтобы не  губить  людей,  вы
решаете устроить демонстрацию - на Русановских  болотах  взорвать  атомную
квант-бомбу.  Потом  приказ  отменяется,  но  Григорий,  давно  задумавший
отделиться от вас, поднимает бомбу и взрывает на  большой  высоте.  Людьми
было воспринято в качестве конца  света.  Массовые  самоубийства,  десятки
тысяч бросали хозяйство, шли в леса.
   Он поднял руки.
   - Хватит! Мне все понятно.
   Историк выключил экран.
   -  Да  вы  успокойтесь,  -  сказал  Философ.  -  Этого  же  ничего   не
происходило. Расчет машины, видение, мираж. А на усадьбе у  вас  все  пока
тихо... Вот выпейте воды.
   - Да... А вот как мне теперь - просто жить? Существовать в прошлом, как
трава, как улитка, ни во что не вмешиваясь?
   - Решайте. Мы полностью полагаемся на вас.



ПРОЩАНИЕ

   Какой же то был вечер!
   В двусветном зале бронзовые грифоны держали в лапах восковые свечи.  На
столе фарфоровый сервиз,  хрустальные  бокалы,  ножи  и  вилки  золоченого
серебра,  бутылки  из  княжеского  много  лет  не  отпиравшегося  погреба,
ананасы, апельсины из оранжереи, срезанные цветы в вазах.
   Двадцать восемь мальчишек с девчонками и он сам.
   Как хорошо знал каждого и каждую. Все в разное время болели,  ранились,
жглись во время  опытов,  со  всеми  были  переживания.  Теперь  на  лицах
сменялись удивление, боль, задумчивость. Но отвращения не было.
   - И вот он - я! Обыкновенный человек.
   Долгое молчание. Они не переглядывались. Наконец Гриша сказал:
   - Нет, Степан Петрович.  Обыкновенных  мы  знаем  -  их  тут  много  по
усадьбам, про них известно. А вы делали нас.
   Все глаза потеплели.
   Стван вздохнул освобожденно.  Далеко  еще  было,  к  счастью,  до  того
помоста на площади, до атомного наводящего ужас просверка в небе.
   Взял бокал. И они все тоже подняли, чтобы  впервые  в  жизни  коснуться
губами вина.
   Лилась через усилитель мажорная соната Генделя - специально этой  зимой
приглашали  из  Петербурга  немцев  да  итальянцев-музыкантов,  записывали
целыми концертами.
   Танцевали полонез, гавот,  девушки  под  песню  водили  хоровод.  Снова
садились за столы. Решено было в последний раз вольно говорить о том,  что
было, что знали, чего добились.
   - А помните, Степан Петрович...
   - А помнишь, Таня...
   Вышли в сад. Рассвет отбросил туманные тени. Опять  музыка.  (Пусть  уж
слышат за  стеной,  кому  доведется.)  Смотрели  друг  на  друга,  равные,
красивые, озабоченные высоким, - как в те новые века, которые еще грядут.
   Всю следующую неделю  разбирали  станки,  устройства,  агрегаты.  Днем,
ночью дымила плавильная печь, туда целиком бросали  инструменты,  приборы,
машинные блоки, схемы. Потом в пруду топили слитки  ноздреватого  хрупкого
сплава. По всему дому  битое  лабораторное  стекло  хрустело  под  ногами.
Бумагу  и  химикалии  жгли,  кое-что  взрывали  в  парке.  Здание   внутри
постепенно приобретало прежний контур. Но  облик  разоренности  -  полы  в
покоях испорчены, мебель поломана, стены в дырках. Всю  работу  рассчитали
по дням, спланировали сами ребята. Но делалось дело почти молча, с  малым,
только необходимым разговором. Не острили.
   Стван же отключил многолетнее  напряжение,  отпустил  себя.  Бродил  по
парку, по  опустевшим  залам  дома.  В  одиночестве,  без  спешного  труда
восемнадцатое