е  позументщик
проволоки навил целую комнату, англичанину  два  крепких  мужика  крутили,
сменяясь, машину, он точил  палки  железные.  От  стекольщиков  невиданной
фигуры бутылей, стекла листового, пузырьков навалили два полных покоя.  Из
Петербурга навезли в телегах серы, медного купоросу, руд и солей разных  -
иное клали в большие кадки, иное так, на пол. А потом стихло  на  усадьбе.
Вольных мастеров барин, наградивши, отпустил. В огороженном  наглухо  доме
остались сам, ближние  слуги,  да  девок  пяток  посмышленее  под  началом
Лизаветы.
   В новой деревне бывшие дворовые месячину получили,  какой  не  видывали
век. Круп всяких, муки, другого припасу телеги накладывались с верхом.  За
молоком для детей сказано  было  приходить  на  барскую  ферму.  От  такой
благодати мешалось в голове. Многие  пугались:  "Неспроста!  Он  еще  себя
окажет".
   И оказал.
   Староста обошел село и деревню - ведено вести  детей  осьми  да  девяти
годов барину на смотрение. Зазвенел по  избам  бабий  стон,  хватались  за
своих малых: "Не дам, не пущу! Бога  забыл,  на  что  ему  дети?"  Нашелся
бывалый человек, успокаивал:
   - Не иначе тиатер станут играть.
   - Мальчишек-то зачем?
   - Мальчишки - первое  дело.  Для  амуров.  Щеки  свеклой  мажут,  крылы
прицепляют и на проволоку. Повисят - сымут.
   - Долго висеть?
   - Ништо - оттерпятся.
   Детей собрали к усадьбе. Барон  смотрел.  Выбрал  девочек  и  мальчишек
четыре десятка. Их сразу увели в дом, тем же вечером вернули по избам.
   На закате у колодцев разговоры:
   - Лизавета там командует. Теперь барская барыня.
   - И чего делали?
   - Мыли... Кашей кормили. С коровьим маслом.
   - Ну-у?.. И все?
   - Алексей-актер, хоровод с ними водил.
   - Тогда, выходит, тиатер... А барин?
   - Что барин - приходил, поглядел.  Яблок  рыжих  приказал  принесть  со
старой инжереи, давал. Мишку - садовника  Василия  младшего  -  гладил  по
голове... Барина они не боятся - не понимают.
   На третье утро Лизавета с Алексеем рассадили накормленных, умытых малых
в большом танцевальном зале за особо сколоченные низкие столы. Над  липами
парка стояло солнце, его блики рассыпались по стеклам, железкам, что барон
заранее приготовил на высоком длинном столе у передней стены под хорами.
   Вошел  Колымский.  Мужицкая   ребятня,   привычная   старших   слушать,
присмирела.
   Барон раскрыл окно, вернулся на середину зала.
   - Дети, вот светит солнце, оно несет нам силу. - Взял круглое стекло. -
Можем эту силу поймать.
   Наставил стекло на лужицу воды, на столе  налитую.  Там  зажегся  яркий
кружочек. Зашипело, пошло паром.
   Ребятишки за малыми столиками подались вперед. Некоторые встали.
   Барон подошел к окну.
   - И ветер имеет силу - вон ветку качает. И в травах и  в  деревьях  она
есть. И в земле солнечная сила запасена.


   Отбушевала желтая  лиственная  метель,  леса  просквозились  напросвет.
Трижды падал и стаивал снег, потом лег прочно.  Для  других  господ  самое
праздничное время - что  ни  день  бал  либо  охота.  Дергают  крестьян  в
загонщики, столовый запас везти на помещичью кухню, дров да всякого иного.
У Колымского же вздохнули вольно. В деревне и на селе отмолотились еще  за
октябрь, теперь в короткий день чинили хомуты, сани, навостривали  топоры.
Девки стали собираться в избах  попросторнее,  прясть,  лапти  вязать  под
песню - опять заведение, какого давно не было.
   Барином отобранная детвора из усадьбы возвращалась сытой,  рассказывала
чудеса. И петь в дому заставляют, и кувыркаться,  и  танцевать,  и  всякие
игры играть. Понаделаны тряпочные шары, на тех шарах литеры  -  надо  шары
кидать, ловить и литеры те выкрикивать. (Восьмерых, кто выкрикивать  никак
не сумел, барон от усадьбы уволил).
   Рассказывали и про дивные  стекла  -  видно  сквозь  них  вовсе  мелких
букашек,  коих  в  одной  капле  воды  сто  сот.  Про  колеса,  от  солнца
крутящиеся, про то,  как  из  двух  чашек  светлую  воду  сливают,  и  она
лазоревой становится. Главное же, как поняли в деревне, был огород в новой
оранжерее. Делали большие деревянные корыта на подставках,  скопом  носили
туда навозу, песку, дерну (а в которые  мелких  камешков).  Барон  тоже  с
детьми носил. Сажали овощи заморские и наши. Иные корыта были стеклянные -
там видать, как  белые  тонкие  корни  пробираются  сквозь  землю.  Огород
разделили детям по грядке,  каждому  поливать,  соли  разной  сыпать,  как
указано. От проростков отщипывали кусочки, смотрели через круглые стекла -
зачем, неизвестно. Всей той заботы - танцев, пения, игры, шаров  тряпочных
и огорода - выходило на три четверти суток. Под масленую все были отпущены
домой. Оказалось, читать могут - даже и девки. От такой страсти в  деревне
растерялись. Старики качали головой: вроде такого еще не бывало.
   По праздничному времени над рекой, как в дальние, еще до Смаилова годы,
устроили гору. До великого поста там от света до вечера шум,  гам,  песни.
Но бароновы выученики, хоть до санок куда как охочие, только и  спрашивали
тятьку да мамку, когда же обратно в усадьбу. Больше всего разговору у  них
про тамошние чудеса и какой у кого на огороде  овощ.  Называли  незнаемое:
"картофь", "куруза".
   За зимние месяцы, как еще при старом барине заведено, управитель  Тихон
Павлович отпустил мужиков в извоз. Повозвращались, дело к весне,  скотина,
лошади отощали. Сенцо, известное дело, пополам с соломкой, а у  кого  и  с
крыши дерут. Тут приказ - снег, землю отбрасывать с тех канав, куда  траву
валили, брать  по  три  воза  на  корову.  Открыли,  ахнули.  Трава,  хоть
потемнелая, комканая,  но  свежа,  коровы  ее  рвут  -  толстым  суком  не
отогнать. И сразу новое - на барской и на своей мужицкой пашне  ставить  в
снег легкие хворостяные изгороди. На сей раз взялись, не одинуясь, со всем
рачением, дружно.  А  потом  последняя  команда.  За  зиму  управитель  со
старостой всю господскую землю разбили  на  участки.  Барщинные  дни  были
объявлены   упраздненными,   крестьянским   и   бывшей   прислуги   дворам
обрабатывать полученный надел барской пашни за треть  урожая.  Иной  семье
больше пятнадцати  десятин  падало.  Лошади  тоже  барские  были  даны  за
необидный выкуп. Ну, кинулись мужики пахать, боронить, сеять!  Многие,  от
такого простору ума решившись, сутками не входили в избу, неделями. Только
молились за долгий Колымскому век -  не  приведи  господь,  помрет,  тогда
наследники жадные, либо в казну. На той  отчаянной  работе  трое  получили
"грызь".
   А на усадьбе дети  всю  весну  складывали  каменный  дом.  Сами  кирпич
выжигали, вязали оконные рамы,  как  барон  да  специально  взятый  старик
плотник показывали, стеклили (стекольному литью тоже учились),  навешивали
двери. Настелили крышу и в том дому  поселились,  только  по  воскресеньям
домой отпускаемые. Тогда же барон отправил  в  деревню  девок,  стряпух  и
прачек, поначалу оставленных. Дети в черед  стали  стирать,  варить  щи  и
кашу. Овощи, в оранжерее выращенные,  тоже  ели,  много  хваля.  Приносили
родителям в избы, навязывали отведать.
   Лето пришло - сушь. По губернии недород. Урожаем сам-три помещики  один
перед другим хвалились. В бароновых же владениях даже безмощные,  отвыкшие
от крестьянских трудов дворовые собрали сам-шесть.
   Святили хлеб первого умолота. Колымский кланялся в церкви истово, когда
надо, на колени. Осенью на барском гумне, куда по счету свозили  урожай  с
участков, управитель  Тихон  Павлович  отмеривал  обещанную  третью  долю.
Неподъемными мешками мужик рвал и рвал зерно с земли, а его все было много
в куче.
   От бароновых учеников доходило, что изготовлено в  усадьбе  колесо,  от
коего искра бьет, и той искры силу дети по бумажкам учатся считать -  сего
последнего взять  в  ум  уж  вовсе  невозможно  было.  А  потом  перестали
мальчишки с девчонками говорить, чему учит барон, что  заставляет  делать.
Как отрезало. Из тех, кого Колымский отобрал, осталось всего  три  десятка
душ...
   Полетели белые мухи, стала река, улегся санный путь. Но в селе никто не
спешил отпроситься в извоз. Впервые с  незапамятных  годов  хлеба  у  всех
было,  что  и  половины  хватит  до  нови.  Взялись  чинить  избы,  сараи,
поправлять  заборы.   По   воскресеньям   выходили   мужики   из   церкви,
останавливались в кружки. Рожи красные, распаренные, тулуп нараспашку - не
сходится на сытом пузе. Постояв, хмыкали, крутили бородами.
   Коли так и дале пойдет, что же будет?


   Однако ничего особого не было.
   На второй год  при  малом  пожаре  в  усадьбе  сгорел  (так  сказывали)
доезжачего сынок. Его спасаючи Федор-слуга сильно обгорел, однако, бароном
леченный,  оклемался.  На  третьем  году  синей  водой   отравилась   (так
сказывали) бывшего повара дочка Тут жаловаться - бога гневить. И в деревне
то свинья младенца съела (старуха слепая в страду не доглядит), то  лошадь
копытом, то в болото, а чаще всего горячкою. Повыли,  конечно,  матери,  а
отцы рассудили: "Бог дал, бог взял. Барину же Колымскому многие лета". Сам
он, как отпевали девку, стоял у гроба. Голова непокрытая -  только  теперь
заметили, что седая прядь ото лба назад.
   И снова спокойно потекла жизнь в имении. Мужики уже  были  богатенькие,
от рекрутчины очередной откупились. Многие ставили  новые  избы,  выделяли
сыновей. Кое-кто начал на дне сундука под холстами  прикладывать  рубль  к
рублю - для вольной.
   Барон, ни во что в деревне не мешаясь, опять засел со своими малыми.  В
них - на тринадцатом-четырнадцатом году -  уже  была  большая  отличка  от
деревенских. Ростом сильно обогнали однолеток. Балуясь, могли и  взрослого
побороть. Кверху прыгали, над землей вертелись и опять на ноги.  Девки  их
были не стеснительные. Краснеть, рукавом закрываться - такого  от  них  не
дождешься.  По  крестьянскому  делу  ребята   из   усадьбы   отстали,   но
сноровистые. Если чего не знают, показать,  и  быстро  сумеют  хоть  копны
ладить. Главное же -  повадка.  Стан  прямой,  шаг  легкий,  руки  точные,
ухватистые, разговор свободный, без запинки, скорый. Взгляд тверд.
   Родители перед этими детьми уже робели.


   Долгими  зимами  наползали  на  Россию  снега  -  от  Архангельска   до
украинских ковыльных степей, - веснами и  летом  откатывались  обратно  за
студеные моря к обледенелым полнощным островам, где людям во  вечные  века
не жить. Потемкин-князь ходил воевать турка - двести музыкантов у  него  в
обозе, кордебалет, мимическая труппа,  сотня  пригожих  девок-вышивальщиц,
ювелиров два  десятка.  Усатые  гренадеры  рыли  степную  целину,  строили
подземные залы для балов. Но желаемое свершилось. Последний крымский  хан,
Ширин-Гирей,  не  надеясь  на  запуганный  Стамбул,  уступил  свои   права
Екатерине.
   Ее благословенное царствование пошло на третий десяток. Всемилостивейше
были подтверждены исключительные права дворянства на владение крепостными,
с купцов сняли презрительную подать, которая  делала  их  неотличимыми  от
рабов. Давно еще сказала царица,  что  желает  сделать  свой  народ  столь
счастливым  и  довольным,  сколь  человеческое   счастье   и   довольствие
простираться могут на сей земле. И  сделала.  Таких  подарков  история  не
знала еще - Египту и Древнему Риму не тягаться. Если на европейскую мерку,
так целыми странами с населением наградила Григория,  а  потом  и  Алексея
Орловых, Потемкина. В Зимнем дворце, в особом апартаменте  возле  спальни,
сменяли один другого  любимые  сыны  ее  народа.  Завадовский  был  осыпан
золотом и бриллиантами, Зоричу жаловала титул графа и обширнейшие земли  в
Белоруссии,  Корсаку,  певцу  (этот  был,  правда,  иностранец),  миллион.
Ланского за пылкость  -  дворцами,  деревнями  на  целых  семь  миллионов.
Сильный Ермолов, юный, нежный Дмитриев-Мамонов и многие иные тоже были  не
обижены.  Десятками  и  сотнями  тысяч  мужиков  порадовала  верных   слуг
отечества.   Каждый   при   великой   императрице   благоденствовал.   Для
статс-секретаря  Безбородко  в  далекой  Италии  отыскивали  красавиц,  за
большие деньги везли в Северную Пальмиру, и добрые имения отдавал он  тем,
которые   умели   его,   стареющего,   особо   раззадорить.    Обласканный
матушкой-государыней, завел  привычку,  в  "винт"  играя  на  своей  даче,
залпами из пушек возвещать о  каждом  ремизе  противника.  Двоих  пушкарей
подряд при такой забаве разорвало. Ну и  пусть!  Бедна,  что  ли,  натурой
необъятная  Россия?  Пол-Европы  от  нашенских  щедрот  кормится  -  целые
сосновые леса, вековые дубовые рощи уплывают за границу, золото,  серебро,
дешевый хлеб -  наши-то  крестьянишки,  господь  с  ними,  поголодают,  не
привыкать. Но зато слава по всему свету. Зато у вчерашнего  лакея  палаты,
что не всякому королю, герцогу равняться. И дворянские дети по-французски.
   Истинно парадиз.


   - Федя, а Федя, бросай кирку!.. Слышь меня, довольно.
   - Слышу, Степан Петрович. Да все равно когда-никогда помирать.
   - До этого еще поживем... Кончай. Давай руку, поднимайся,  хватит.  Нам
вообще хватит, больше не надо. Забьем ящик и спускаем к реке.
   - ...А зачем деревья все наклоненные? От руды?
   - Руда ни при чем. Урманный лес, почва зыбкая... Теперь направо берем -
вон она, наша протока. Пропустим, не выберемся отсюда.
   - Дикие места, Степан Петрович, жуть. Тут людей небось не бывало вовек.
Только зверь.
   - Еще загребай. Скоро разлив. Передохнем ночью.
   - Какая ночь? Ночи-то нет. Ну, забрались мы,  Степан  Петрович.  Солнце
вовсе не заходит. И звезд нет.


   - Господа! Господа, чуть не забыл! Новость - барон наш вернулся. Третья
неделя, как  засел  у  себя.  Опять  у  него  грохот,  гром.  Дым  зеленый
поднимался - в деревне видели.
   - Вы  мне  про  барона  не  говорите.  Сколько  живет,  ни  визита,  ни
приглашения. Как будто меня нет. Я такого не прощу.
   - Сколько ж его не было?
   - Вот, считайте, с февраля. Приехали с камердинером  на  двух  телегах,
словно мужики. Ящик привезли отчаянной тяжести. Загорелые оба, черные.
   - Как же губернатор такие наглости терпит? Дворянин - и  на  телеге!  А
стена? Может, барон фальшивые деньги... Или шпион турецкий.
   - Да на что фальшивые при его богатстве?  Это  уж  вы  далеко  хватили,
Гаврила Федорович. Опытами занят. Подобно Ломоносову желает очесами разума
проникнуть в утробу природы.
   - Эх, Сергей Иваныч, у тебя у самого кажен день книжка в  руках.  А  от
чтения прилив в голове - всякому известно.
   - Все к развращению умов. Детям крестьянским подлым не грамота нужна, а
простота и невинность нравов. Опыты! А вот каков он в другой материи,  где
ревность на богоугодные дела?
   - Так-то так, друге мои. Но  мужик  не  ленится,  по  десятине  в  день
скашивает у Колымского. В "Экономическом магазине" про  картофель  бароном
публиковано.
   - Вот и я говорю. Девки у него какие  в  дому  -  слух  был  -  рослые,
красивые на подбор. Неужели не продаст хоть пару? Я  б  сотни  по  три  не
пожалел.
   - По три-то?! За выученных  -  кто  ж  вам  отдаст.  Нынче  за  рекрута
четыреста просят.
   - Господа! Господа, довольно! Играть-то начнем ли, нет?  Не  наше  дело
другие грехи осуждать, нам бы за свои у бога прощения  допроситься...  Эй,
Петька, карты!


   Он проснулся на широкой постели один. Лизавета неделю назад отпросилась
в дальнюю деревню к дядьям.
   В проеме распахнутого окна светлое небо чертили стрижи,  которым  скоро
улетать. Запах полыни, ромашки снизу из сада - осень.
   Нежился, одолела сладкая лень. Вчера уже в полночь,  дежурный  спросил,
когда будить ребят, и получил ответ: "Никогда!"  Последние  двадцать  дней
слились на  усадьбе  в  непрерывный  аврал.  Все  ученики  и  сам  ставили
электростанцию. То есть она была уже почти готова  -  с  прошлого  августа
опытным путем выводили формулы, рассчитывали обмотки генератора,  набирали
сердечники, мучились с центровкой роторного вала. Но к его приезду все еще
лежало в разных местах бухтами провода, лопатками турбины, изоляторами.  И
хоть мощность всего сотня киловатт, пришлось бросить привычный распорядок.
Первые два дня еще  пробовал  продолжать  вечерние  чтения,  но  мальчишки
засыпали, даже когда Мольер в  лицах.  Работы  были  вроде  некрупные,  но
требующие неотрывного внимания. Проваливалось то там, то здесь  -  грелась
обмотка в моторе, сгорали в лампочках угольные  нити.  Проверяли  и  снова
брались  переделывать.  В  поисках  ошибок  девушки  оказались  выносливее
парней, но и они, румяные красавицы, сдали, осунулись к концу назначенного
срока. Однако вчера к ночи загудело ровным,  вибрирующим  звуком,  зажегся
свет в механичке, уже не людской, а электрической силой сняли на  токарном
станке ровную стружку...
   Солнечные  прямоугольники  оконной  рамы  легли  на  паркет.   Часы   с
бронзовыми амурами прозвонили восемь.
   Подумалось, что ребята спят все до одного, но в наступившей тишине  ухо
уловило  дальний  рокот...  Сережа,  "главный  электрик",  встал,   гоняет
турбинку.
   Иногда он пытался ставить себя на место учеников.  Что  они  чувствуют,
просыпаясь утром, зная,  что  могут  изобрести  еще  никому  на  свете  не
известный двигатель, что весь день будут отмыкать дверцы к ошеломляющим  и
тоже никому не ведомым тайнам природы? Дом, сад, огород, поле, всякая вещь
и всякое растение полны  загадочной  силы,  которую,  кроме  них,  открыть
некому. Такого не будет у детей его современности - грандиозное  городское
окружение уже создано умными взрослыми, школьникам остается только  учить.
Его же воспитанники все сами. И  при  этом  знают  ведь,  что  в  соседних
барских домах девушки-кружевницы сидят, привязанные к стулу, что их порют,
проигрывают в карты. Но  ученики  бароновы  не  озадачиваются  собственным
положением. Привыкли.
   Где-то стукнула дверь. Встают.
   Опять начинается. Десятки спрашивающих взглядов.  "Степан  Петрович,  а
если окислы железа... Степан  Петрович,  а  когда...  почему?"  Размеряешь
дневное время по минутам, но постоянно, как бы из ничего, возникают  новые
темы. Вот выйдешь сейчас из спальни, и сразу затянуло в поток, из которого
не выберешься до глубокой  ночи.  Установлено,  что  с  вопросами  к  нему
обращаться  только  в  два  послеобеденных  часа,  а  в  остальное   время
расписание. Но не выдерживают - кому действительно надо, а кто из  детской
ревности. В результате копится и копится груда неоконченного.
   Вот он "посеял" для физиков возможность "открыть" радиоволны, а все нет
и нет.
   Да еще разные пятнышки.
   Случайно узнал, что Григорий, бывшего  лакея  сын,  по  воскресеньям  с
родителями  вовсе  перестал  разговаривать,  в  хозяйстве   не   помогает,
высокомерен. Или, например, с девчонками. Подросли, влюбляются. В него,  в
своего учителя. То и  дело  ловишь  особый  взгляд  украдкой,  вспыхивают,
бледнеют, когда обратишься. И вообще много  всякого.  Вчерашним  утром  на
стене поймали неизвестного - оказался дворовым  князя  Соколова-Щербатова.
За обедом Алексей сказал, что в пруду за оранжереей всплывает дохлая рыба.
Удивлялся, невинная душа - с чего бы?
   Глянул на часы. Все еще лежа, отбросил льняную простыню.
   Итак, что сегодня, кроме расписания?
   Послать письма трем-четырем  соседям  поважнее.  (Кому  именно,  скажет
староста, который все обо всех знает.) "...ради  перестройки  усадьбы,  не
имея возможности принять, счастливейшим себя почту..."
   Наиболее заносчивых мальчишек прикрепить в деревне к одиноким, больным,
беспомощным. Гриша пусть  ходит  к  парализованной  старухе  прачке.  Чтоб
обмывал, выносил, чтоб в грязи, в гною. (И самому дать пример сострадания,
смиренности.)
   Пойманного княжеского дворового  отпустить  с  запиской,  будто  пьяным
подобрали возле дома.
   Сделать, чтобы в левом флигеле вибратор Герца работал в момент, когда в
правом народ будет возле колебательного контура.
   Для физической лаборатории ночью готовить призмы.
   Вечером во время чтений вскользь сказать, что юным