ротивление - и  все-таки  радость.  И
жажда - внешняя, но моя: открыться, слиться, смешаться с миром...
     И - толчок. Мягкая ласковая преграда  между  сияющим  миром  и  мной.
Заботливая стена - она окружила, она укрыла,  она  защищает  меня.  Ортан,
думаю я, это Ортан! Я сам, говорит он, не помогай, сейчас мы выйдем,  и  я
открываю глаза: ночь, просто ночь, полная звезд и ветра...
     Мне страшно. Мне жалко. Зачем...
     - Ортан, - шепчу я. - Ортан! Что это было? Зачем?


     Мне не знакомо то, что нас связало. Это слегка  похоже  на  тэми,  не
только слегка - тэми радостно и свободно, а это тревожно  и  непонятно.  И
немного стыдно, ведь я вошел  потихоньку,  чтобы  она  не  заметила  и  не
закрылась. Я не знаю слов, чтобы это назвать. Они  за  Вторым  Пределом  -
там, где приходят ответы.
     - Ортан, - шепчет она. - Ортан! Что это было? Зачем?
     Я не знаю зачем. Я говорю:
     - Я тоже видел Начало. Общее мне показало.  Но  я  не  знаю  Древнего
Языка.
     - Зачем?
     - Оно вас не понимает. Вы не понимаете Сообитание, а  оно  не  поймет
вас. Я тоже не понимаю, - говорю я ей. - Я шел за тобой, но совсем  ничего
не понял.
     Она засмеялась. Ночной переливчатый смех,  тревожный  и  мягкий,  как
лепет ручья на перекате.
     - Ортан, - сказала она, - ты думаешь,  Норт  понял  бы  то,  что  нам
показали? Ты думаешь, я многое поняла? Да, - сказала она, - теперь я знаю,
как все это началось. Я знаю, почему нас загнали в клетку. Я знаю,  почему
Звездный Путь закрылся для нас. Я могу  догадаться,  почему  дафены  и  мы
всегда воевали. Ну и что? - сказала она. - Слишком поздно, чтобы  что-либо
изменить. Почему они не открыли нам этого раньше?
     - Не знаю, Элура.
     - А то, что было потом? Что это было, Ортан?
     - Оно поднимало тебя ко Второму Пределу. Чтобы прочесть, - отвечаю  я
и чувствую, как противятся правде слова. - Чтобы узнать из тебя  все,  что
ты знаешь. Что поняла, - говорю я, и мне неприятно, потому что это  правда
и все же неправда. - Ты бы не вернулась, - говорю я с тоской. - Не  смогла
бы. Твой ум не умеет.
     Опять смеется - сухо и резко.
     - И ты снова спас меня? Не слишком оно церемонится, твое Сообитание!
     - Ты не понимаешь, Элура. Это не смерть. Ты бы все равно  осталась  в
Общей Памяти. Погоди, - говорю я, - я попробую объяснить. Общая  Память...
понимаешь, это все, кто живет и кто жил. Понимаешь, -  говорю  я,  -  если
сейчас я умру, я все равно буду жить - такой,  как  есть.  Здесь  меня  не
будет - но я буду жить. И все, кто жил - ну, хоть тысячу лет назад  -  они
тоже живые. Если пройти за Второй Предел, можно говорить с  любым...  даже
увидеть, и он будет такой, как тогда. У меня есть друзья, - говорю я, -  я
даже не знаю, когда они  жили,  но  они  учили  меня  и  помогали  мне.  С
утратившими имена мне легче, чем с теми, кто жив... живущие ныне не  любят
раздумий. У них ведь есть для этого целая вечность. Там будут  мудрость  и
сила, но не будет вкуса плодов и чуда Четвертой ночи...
     Она не слышит. Она прижалась ко мне и шепчет:
     - Я не хочу! Ортан, я  боюсь  мертвецов!  Что  они  с  нами  сделают,
Ортан?!


     Все мы не выспались, и все не в духе. Припасы  кончились,  мы  лениво
жуем плоды, которые притащил откуда-то Ортан.
     - Мясца бы! - бормочет Норт. - Ноги протянем на травке!
     - Нельзя, - серьезно ответил Ортан. - Если дойдем  до  моря,  наловим
рыбы.
     Мне все равно, что есть и что пить.  Мне  все  равно,  что  над  нами
прохладное утро, полное птичьих песен, сияющее росой. Все все равно...
     Но что-то веселое, легкое... Фоил! Он ткнул меня  мордой  в  плечо  и
словно бы засмеялся, и я, удивляясь  себе,  улыбнулась  в  ответ.  И  мир,
сияющий и огромный, живущий и радостный мир вдруг улыбнулся мне.
     - Вперед! - сказала я весело и вскочила на ноги.  -  А  ну-ка,  Норт,
поторапливайся, если рыбки хочешь!
     Вперед! И трава уклоняется от ноги, я чувствую, куда можно ступить, а
куда нельзя, и жизнь вокруг, невзрачная,  мелкая,  травяная,  чуть  слышно
отзвучивает  во  мне  мгновенными  вспышками  узнавания.   Но   тоненький,
остренький страх во мне, недреманный колокольчик тревоги...
     - Элура, - говорит Норт. - Эта ночь... тебе... ну, ничего  такого  не
снилось?
     Фоил ведет нас: Ортан отстал, он разговаривает с Илейной. Я не  знаю,
что он ей говорит, но смутное тягостное ощущение... она  так  молода!  Она
так красива!
     - Нет, - говорю я, - мне не снилось. Мне показали наяву.
     - Что показали? Кто?
     - Не надо, Норт, - говорю я. - Об этом незачем говорить.  А  ты?  Что
тебя мучит?
     - Сон, - отвечает он. - Поганый такой сон, и будто все наяву. Будто я
- это сэр Нортон Фокс Пайл, - он невесело усмехнулся, - вот,  выходит,  от
кого я род-то веду! И вот, будто это я  начал  ту,  первую,  войну  против
дафенов.
     - Как же это было?
     - Пакость! - говорит он  с  досадой.  -  Если  правда,  так  то,  что
теперь... все поделом. А! - говорит он. - Ерунда! Кто это может знать?
     - Знают, Норт. Все знают, можешь не сомневаться.
     - Кто?
     - Что! Вот этот самый мир, куда мы пришли.
     Он смотрит с тревогой, и я ему говорю:
     - Норт, ты прости, я ничего не могу объяснить. Я не понимаю сама.  Ты
ведь знаешь: это Нелюдье, здесь другие законы, здесь правят могучие  силы,
которых нам не дано понять. Норт, - говорю я, - нам будет очень трудно!  Я
даже боюсь подумать о том, что нас ждет. Но мы должны продержаться,  Норт!
Мы должны ему доказать!
     - Кому?
     - Ему! - говорю я  и  гляжу  в  бесконечное  небо.  -  Ему!  И  пусть
попробует нас сломить!


     Онои!
     Я понимаю, Фоил.
     Горячее беспокойство Трехлуния, оно бушует вокруг, оно в каждом ударе
крови. Хмельная бездумная радость: запеть, закричать,  побежать,  обогнать
ветер. Искать, сражаться, любить - и быть счастливым. Все счастье:  победа
ли, пораженье ли, смерть - все радость, пока вершится Трехлуние.
     Я чувствую, как ослабело _т_э_м_и_, мы все еще вместе в чувствах,  но
мысли уже раздельны.
     Тебе пора, говорю я, иди! и он прижался ко мне, заглядывает в  глаза,
чуть слышный лепет, шелест уснувшей мысли - и он уже оторвался, он  летит,
беззвучный и легкий, Фоил - Черная тень - в сияющем дне перед первой ночью
Трехлуния.
     До встречи или прощай?


     Фоил опять умчался. Сегодня с утра он  беспокоен.  Танцует,  мечется,
жмется к нам, ласкается, пробует что-то сказать, но я не могу поймать  его
мысли. И вот - улетел. Сорвался с места, понесся, скрылся.
     - Что с ним? - спросила я Ортана. - Он чего-то боится?
     - Нет, - и в его глазах  спокойная  нежность,  а  в  голосе  ласковая
печаль. - Он ушел. Пора.
     - Пора - что?
     - Сегодня начало Трехлуния, - говорит  он  спокойно.  -  Третья  ночь
Трехлуния - время брачных боев. Он уже взрослый. Он должен драться.
     Фоил?  Драться?  Но  это   же   невозможно!   Ребячливый,   ласковый,
добродушный.
     - Он не может иначе. Это Трехлунье. Оно сильней.
     - И ты не боишься?
     - Боюсь, - отвечает Ортан. - Он не может  победить.  Он  еще  слишком
молод. Если он будет жив... он и я... он меня отыщет.
     - Почему? - говорю я. - Зачем?  -  а  думаю:  такой  ласковый,  такой
красивый...
     - Это нужно, - отвечает он убеждено. - У этэи почти нет врагов.  Если
не будет брачных  боев,  они  ослабеют  и  вымрут.  Только  лучшие  должны
оставлять потомство.
     - И у людей тоже?
     И он вдруг отводит глаза.
     - Я не знаю, как у людей. Для меня еще не было Трехлуния.


     Все жарче и жарче, а мы все идем  и  идем,  и  я  с  тоскою  думаю  о
привале. Я думаю, но не скажу - пусть  скажет  Норт,  я  слишком  привыкла
казаться сильной. Порой я завидую Норту: ему не надо  казаться.  Он  может
признаться в слабости - я не могу.
     Мы молча идем, сутулясь под тяжестью зноя. Усталость выгнала мысли из
головы, и это благо, что можно просто идти, что нет ни боли, ни  страха  -
только толчки горячей крови, только волны истомы - накатывается, как  сон,
и хочется лечь в траву, раскинуть руки и грезить - но  остренький  холодок
внутри, недреманный колокольчик тревоги, и я  ускоряю  шаг,  я  что-нибудь
говорю, и голос на нужный мог разгоняет чары.
     - Пора бы передохнуть, - говорит мне Норт и всовывает в  руку  горячу
флягу. Вода будто кровь, три  маленьких  теплых  глотка,  и  жажда  только
сильней, но я отдаю флягу Норту и спрашиваю, как Илейна.
     - Чудно! - говорит  она.  Глаза  у  нее  блестят,  и  голос  какой-то
странный. - Жарко, а хорошо. Петь хочется!
     - Видишь? - говорит Норт. - Опять наваждение, да еще похлеще ночного!
У самого так и играет по жилочкам. А ты?
     Он смотрит в глаза; у него непонятный взгляд - тяжелый, внимательный,
ждущий, мне странно и неприятно, но я так привыкла казаться! Я улыбаюсь  и
спрашиваю спокойно:
     - Что я?
     - Ничего, - говорит он как будто бы с сожалением.
     - Ортан, неплохо бы отдохнуть.
     - Скоро, - сказал он. - Вон роща, видите? Там будет вода.
     И мы ускоряем шаг.
     - Ортан, - говорю я, только бы не  молчать,  потому  что  так  горячо
внутри, так трепетно и беспокойно. - Ортан, а почему так пусто вокруг?
     - День Зова, - говорит он непонятно. - Первый Запрет.  Завтра  нам  с
Нортом придется драться.
     - Почему? - и добавляю: - С кем? -  Слава  Небу,  он  не  прочел  мои
глупые мысли!
     - Не знаю, - говорит  он.  -  Кого  встретим.  Завтра  и  послезавтра
большие охоты. С третьей по шестую ночи Трехлунья время  Второго  Запрета.
Нельзя охотиться вообще. Пока не думай об этом. Надо еще дожить до завтра.
     Он спокоен. Он так оскорбительно, так равнодушно спокоен!
     И я говорю:
     - Ортан, а Трехлунье - это действует на всех?
     - Нет. Только на тех, кому пора. Элура, -  говорит  он  и  смотрит  в
глаза, и взгляд у него, как у Норта, тяжелый и ждущий. - Это  Трехлуние  -
мое. Ты будешь со мной?
     Короткая жаркая радость: он хочет меня, я ему желанна!
     Холодная жгучая ярость: вот как? Меня, Штурмана, берут, как  беженку,
как деревенскую девку?
     Пронзительная печаль: а как же любовь? Так просто и грубо...
     - Вот как? - говорю я, и голос мой сух  -  так  сух,  что  мне  самой
царапает горло. -  Значит,  тебе  пора,  а  я  так  вовремя  подвернулась.
Наверное, я должна быть польщена, ведь Илейна и моложе, и красивее.
     Он смотрит с тревогой и молчит, а я не могу остановиться.
     - И что: я могу отказаться или это и есть плата за наше спасение?
     - Элура, - говорит он, - откройся! Я не понимаю, когда  слова.  Я  не
знаю, что тебе отвечать.
     - Ну и не отвечай! - я ускоряю шаг, но он  схватил  меня  за  руку  и
удержал, легко и бережно, как паутинку.
     - Элура, - сказал он, - я слышу: тебе плохо. Откройся, дай  мне  тебя
понять. - Сдвинул брови  им  вслушивается  в  меня,  и  я  никак  не  могу
заслонить свои мысли. - Нет, - говорит он, - я всегда о  тебе  думал.  Как
только увидел. Я просто не мог говорить, пока не пришла пора.
     - Сезон случки? - говорю я ядовито. - Гон?  Или  у  вас  есть  другое
слово?
     - Нет! - теперь он нахмурился и отдалился. И говорит  он  медленно  и
раздельно, словно уже не верит, что я способна понять.
     - Мы, люди, чужие для мира. Мы меняемся. У нас много плохих  зачатий.
Только дети, зачатые в пору Трехлунья, никогда не убивают своих матерей.
     Выпустил руку и быстро ушел вперед, и мир  мой  стал  сразу  тесен  и
глух.


     Удивительная  оказалась  роща,  сказочная  какая-то.  Плоские   кроны
сплелись в непроницаемый полог,  а  под  ними  прохлада,  зеленая  тень  и
тонкая,  мягкая,  будто  перина,  трава.  А  посредине  круглое  озерко  с
прозрачной до дна ледяною водой. Низкие деревца наклонили над ним  тяжелые
ветки: розовые, зеленые, алые плоды вперемежку с глянцевыми цветами.
     - Ой! - сказал Илейна. - Как красиво!
     - Привал гваров,  -  ответил  Ортан.  -  Они  не  любят  зимы.  Когда
становится холодно, они уходят.  Иногда  только  ночуют,  а  иногда  живут
несколько дней.
     - А что они делают, когда не кочуют?
     - Погоди, Элура, - ответил он. - Ты поймешь.
     Напились сладкой воды, обманули голод плодами - они были вкусные,  но
все равно не еда - и улеглись отдыхать на нежнейшей травке.
     Я медленно  опускалась  в  горячую  дрему,  все  плыло  покачивалось,
кружилось - и вдруг  толчок,  холодная  острая  ясность,  я  села  рывком,
открыла глаза и увидела ильфа. Золотисто-зеленая тоненькая фигурка, словно
луч, упавший сквозь толщу листвы.
     И вовсе он был не человек! Золотистая гладенькая шерстка  и  огромные
ночные глаза. Ни морщинки на тонком лице, но я поняла вдруг, как он стар.
     - Тише! - сказал он, - другие меня не видят. Существо  без  имени,  -
сказал он беззвучно, - не надо меня бояться.
     У меня есть имя! сердито подумала я.
     Это звук без смысла, как и тот, каким ты зовешь Наори.
     Наори?
     - Его имя для _т_э_м_и_ Онои, для Отвечающих - Наори.  У  него  много
имен, - сказал старик. - У него уже все имена, потому что он - взрослый.
     Я смотрю на него и не знаю, что спросить. Слишком много вопросов, они
сбились в клубок и мешают друг другу.
     - Нет! - сказал он. - Мне некогда  отвечать.  Я  уже  не  Живущий.  Я
пришел из Второго Предела, и Общее не помогает мне.
     - И ты не боишься?
     - Разумный должен делать то, что считает  правильным  сделать.  Общее
было неправо - нельзя решать за разумных. Я пришел, чтобы услышать тебя  и
чтобы дать тебе имя - истинное имя, которое  позволит  тебе  возвращаться.
Помолчи, - сказал он, - мне нужно войти.
     Он долго молчал, полузакрыв глаза, а потом открыл их и улыбнулся.  Но
улыбка не тронула тонких  губ,  она  просто  повисла  вокруг  него  легким
облачком доброты и веселья.
     - Бедные дети! - сказал он. - Общее вас боится, потому что  не  может
понять, а вы - только дети. Неужели в том мире, откуда вы пришли,  с  вами
не было взрослых?
     Мы не дети! подумала я сердито. А если и дети, то лишь потому, что вы
лишили нас мудрости наших предков!
     - Но они не были мудрыми, - мягко ответил ильф, и в беззвучном голосе
мне почудились печаль и участие. - Они убивали деревья и  губили  живущих.
Они портили горы и делали землю мертвой. Они боялись и убивали.
     - И вы загнали нас в горы? Заперли в клетку?
     - Мы дали вам богатый обширный край,  где  было  все,  что  надо  для
жизни. Мы дали вам время, - сказал старик. - Мы просто хотели узнать,  что
вы такое и чем вы станете, если вам не мешать.
     А мы истребили друг друга...
     - Потому, что мы оставили вас без присмотра. Детей  нельзя  оставлять
без присмотра - они еще не разумны и могут себе навредить. Смотри в  меня,
- сказал он, меня охватило тепло, спокойные,  ласковые,  золотисто-зеленые
волны качнули меня и  поставили  на  песок,  и  стало  так  радостно,  так
легко... - Я дал тебе имя, - сказал  мне  беззвучный  голос,  -  когда  ты
станешь взрослой, ты узнаешь его в себе, - и все уже плыло, покачиваясь  и
кружась, в прохладную зелень, в горячую дрему...
     - Ортан! - вскрикнула я в запоздалом испуге. - Ортан, что это было?
     - Я не знаю, - сказал он. - Откройся. Дай мне войти.
     И совсем как ильф, он молчал,  полузакрыв  глаза,  и  лицо  его  было
далеким и непонятным. И, как ильф, он улыбнулся, когда открыл  глаза.  Это
была просто улыбка, улыбка губ, но мне все  равно  почудилось  возле  него
легкое облачко доброты и веселья.
     - Все хорошо, - сказал он. - Общая Память  взяла  то,  что  ей  надо.
Теперь, - сказал он, - нам бы только дойти до моря.
     - Это твой друг? Один из тех?..
     - Да.
     - Он тебе помогает?
     - Нет, - сказал Ортан. - Он просто сделал то, что считал  правильным.
Мне нельзя помогать, - сказал он. - Я выбрал сам и  должен  сам  дойти  до
конца и принять то, что влечет за собой мой выбор.
     - Ортан, значит, нас оставят в покое?
     - Нас - да, - сказал он, и лицо его потемнело. - Это хорошо для  нас,
но плохо для всех людей.  У  нас  не  будет  права  на  выбор.  Сообитание
определит все само, потому что мы неразумны. Поспи,  -  сказал  он.  -  Мы
будем идти без привалов до самой ночи. Завтра нам не удастся много пройти.
     И я спросила, уже уплывая в дрему.
     - Ортан, а что такое Первый запрет?
     - Нельзя убивать взрослых самок, - ответил он неохотно.


     Ортан сменил направление и уводит нас на восток. Мы уходим все дальше
от прежнего курса; местность меняется, появились холмы и все больше рощ  -
не сказочных рощ-привалов, а самых обычных - из раскидистых растов.
     Мы идем и молчим; сегодня легче идти,  нет  истомы  и  этой  странной
тревоги. То, что я наговорила вчера... интересно, он сердится на меня  или
слова мои для него ничего не значат?
     Ортан замер и поднял руку. Он стоит и вслушивается в себя, и лицо его
неподвижно, как камень. Вечный серый гранит, неподвластный страстям...
     - Норт! - сказал он. - Мы будем  драться.  Нам  повезло:  это  только
луры. Если мы не нарушим закон, может быть, удастся спастись.
     - Какой еще закон? - спросил, усмехнувшись, Норт.  Кажется,  он  рад,
что удастся подраться.
     - Никакого оружия. Только руки и зубы.
     - Нич-чего себе! - сказал Норт.
     А потом появились звери. Серые хищники, не очень большие, но их  было
много. Десятка два или три.
     - Элура! Возьми Илейну и поднимитесь на холм. Вас не тронут.
     Не думая ни о чем, я взяла за руку Илейну и отошла немного назад. Это
безумие. Им не выстоять против стаи.
     Ортан и Норт стояли плечом  к  плечу,  и  я  вдруг  подумала:  а  это
красиво! Двое сильных мужчин против стаи зверей.
     А потом я не  думала  ни  о  чем.  Серая  волна  накатилась  на  них.
Налетела, окружила, сомкнулась. Вой, рычание, хриплый визг. И  опять,  как
тогда в горах: как будто что-то взорвалось. Мощное движение, за которым не
успевает взгляд, и Ортан уже на ногах, и несколько серых  тел  распластано
на траве. Он повернулся в Норту, ага, вот и Норт на  ногах,  но  тут  дело
хуже: яркая кровь на куртке, кровь течет по лицу, он шатнулся, но  устоял,
и опять на них налетела волна, туча серой ярости, воющего безумия.
     И снова взрыв, и опять волна откатилась, но что-то не  так,  зловещая
каменная тишина, словно день вдруг потемнел и превратился в вечер.
     И в руке у Норта окровавленный меч...
     Ортан глядел на Норта и горько молчал, но  Элура  была  уже  рядом  с
ними, и в руках у нее был самострел, беспощадный и ловкий, готовый к бою.
     - Говори с ними! - велела она. - Скажи: это  убивает  на  расстоянии.
Скажи: я убью всякого, кто сделает шаг...
     Один из зверей все-таки сделал шаг,  и  тонкая  стрелка  вонзилась  в
лохматое горло, и стая ответила хриплым воем.
     - Скажи: им придется убить меня, чтобы добраться до вас.  Ах,  вы  не
верите?
     Снова свистнула стрелка, еще одно тело бьется на сочной траве, и  она
засмеялась недобрым радостным смехом.
     - Пусть уходят! - сказала она, - а то и им придется нарушить закон!
     И стая медленно отступила.
     Она обернулась к Норту, улыбнулась в ответ на его восхищенный  взгляд
и спросила:
     - Как ты? Крепко порвали?
     - Да есть маленько, - ответил Норт.
     - Ортан, тут где-то есть вода? Надо заняться ранами.
     - Есть, но не очень близко. Ладно, - сказал  он.  -  Теперь  уже  все
равно.


     Теперь уже все равно, и это я виноват. Я  должен  был  драться  один.
Норт - человек, он не может  драться,  как  я,  и  нечестно  требовать  от
кого-от, чтобы он дал себя убить. Он не мог не нарушить  закон,  и  это  я
виноват, что позволил его нарушить.
     Норту трудно идти, и я ему помогаю.  Он  молчит,  ему  стыдно  передо
мной. Я тоже молчу - мне нечем его утешить.  Теперь  мы  обречены.  Теперь
все, что может убить в угодьях Трехлунья, поднимется против нас. Два дня и
ночь,  думаю  я.  Нам  с