шуткой
самого императора и приветствовал ее рукоплесканиями и смехом.
Затем вышел сам император, и красная надпись в воздухе живо
скользнула к лицу императора и стремительно нырнула ему в
рот,- во всяком случае, так это выглядело. А император,
проглотив буквы, огласил приветствие уже вслух.
     Вот и все, и сожри его Абинт, что же, скажите на милость,
в этом оскорбительного  для  трона,  императорского
достоинства  и  нерушимых традиций Дзиангаутси? Если бы,
скажем, он превратил  фантом императора в бабуина и заставил
пробежаться меж гостей, почесывая конечности,- ну, тогда еще
можно углядеть какое-то  поношение. А здесь-то? Реприза,
предваряющая выход главного героя, не более. Да нет, видимо,
это был только повод, настоящая причина была, конечно же,
другой... Помнится, кто-то из друзей намекал ему, что не надо
проводить столько времени у ног прекрасной Игмары - дескать,
ходят слухи, что юную прелестницу осчастливило высочайшее
внимание. Он тогда отшутился, что его сопернику нечего
опасаться - благосклонность Игмары, увы, не идет дальше
согласия наслаждаться его фантазией и изящным слогом. Но,
видимо, и этой благосклонности было достаточно для ревнивого
неудовольствия - император ждал только повода, и он дал его. А
кстати, не тот же ли самый приятель подстрекал его к той
шалости с лентой? Да, так и есть! О Абинт, что за люди! О
тэмпора, о морэс!
     Марк Юний всхлипнул - и с ипугом заметил, что он думал на
латыни. Потом с еще большим испугом он осознал, что до сих пор
не произнес про себя своего имени. Абинт, да он же не помнит
его! Погоди-ка, его зовут... нет, невозможно вспомнить.
Значит, вот оно как! Сослать в неведомую глушь к первобытным
существам, лишить радости, насовать ложных сведений о себе -
да так задурить мозги, чтобы он и себя не мог вспомнить! Да
уж, император отшутился изрядно. Или считать, что ему все-таки
повезло? - его могли  бы втиснуть и не в людское тело, а в
какой-нибудь лишайник в мирах ледяных пустынь, а то еще хуже.
А впрочем, нет,- нынешнее состояние - это как раз наихудшее
издевательство. Помнить все, чтобы тем горше терзаться, быть в
своем теле - но без своего имени!.. О Абинт! За что?!.
     Марк Юний проплакал всю ночь и проснулся поздно днем с
тяжелой головой. Он долго не вставал, вновь переживая
открывшееся прошлое. Брета, сочтя, что он заболел, спрашивала
Юния о чем-то, но он только отмахивался. Кое-как собравшись с
силами, он пошел к реке, умыл грязное лицо и присел у тихих
вод на камень. "Что же теперь делать?" - вот о чем пытался
размышлять мнимый римский изгнанник. Пока он был Марком Юнием,
считал себя гражданином и изгнанниником Рима, он еще мог
питать какие-то надежды и строить планы. Мало ли что - вдруг
аргументы в сестерциях возымеют действие и обидчивая
родственница цезаря попросит за него перед троном. Или умрет
сам цезарь. Или, воображая невероятное, сам Марк Юний
наберется духу для бегства и поселится где-нибудь в Марсалии
под чужим именем. Но теперь... Теперь это всего лишь мираж.
Римлянин Марк Юний мог вернуться домой - ему же, чудослову
Дзиангаутси,  возвращаться было некуда. Не было родственников,
чтобы снестись с ним и ободрить. Не было вестников, чтобы по
случаю отправить весточку к своим. Не было и не могло быть
даже такого случая - ничего не было. Даже в Рим он теперь
вернуться не мог. Марк Юний сознавал теперь, что его римские
воспоминания ложны - это была завеса, чтобы отгородить его
подлинное прошлое. Никакой золотой юности сибарита, никаких
роскошных купаний на курортах Италии и Малой Азии, никакой
родни - теперь, когда Марк Юний пытался вызвать живые образы
этой его будто бы юности, он видел только смазанные
расплывчатые черты. Скорее всего, такой семьи и такого рода в
этом самом Рима и вовсе не было. Все, чем располагал Марк
Юний,- это селение дикарей, Брета, козьи шкуры на лежанке. Так
что же ему делать?.. О Абинт, что делать?
     - Юний,- послышался голос за его спиной,- это были дети
Бреты, мальчик и девочка.
     Они что-то толковали ему на своем варварском наречии,
перемежая речь знаками и несколькими латинскими словами:
     - Там... идти.. гость... ты!..
     Они показывали в сторону поселка, и Марк Юний сообразил,
что кто-то хочет его видеть. Уж не его ли римские родичи? - с
горькой иронией подумал он. На полпути к поселку он увидел
этого гостя. Его походная одежда была нездешней - по виду, это
был, скорее, выходец из пределов империи. Так и есть -
незнакомец оказался торговцем, греком из Малой Азии, но,
однако же, с римским гражданством.
     - Ничтожный Иппократ приветствует Марка Юния Криспа! -
поднял он руку еще за дюжину шагов в шутливо-торжественном
салюте.
     Изгнанник Марк Юний, конечно, обрадовался бы этой
встрече - хоть и не ровня, но человек из его мира: можно
передать письмо на родину, узнать новости, отвести душу в
беседе. Ему же, безымянному изгнаннику-дзианганцу, все это
было безразлично. Иппократ, похоже, был если не обижен, то
удивлен столь холодным приемом, но, видимо, приписал это
меланхолии, владеющей изгнанником. Он объяснил Марку Юнию:
     - Мы гостили у... - грек тонко усмехнулся,- у царя Брода,
от него-то я и узнал о твоей горестной ссылке, Марк Юний. Я
решил непременно заглянуть к соотечественнику. Через полгода я
вернусь в Рим и смогу передать все твои пиьсма, если только ты
не ожидаешь какой-то иной возможности, более быстрой, чем эта.
Всегда буду рад помочь, чем могу, члену благородного дома
Криспов... К сожалению, Юний, я, увы, не могу усладить твой
слух свежими новостями - я сам уже несколько месяцев как из
империи.
     - Благодарю,- вяло отвечал Юний. - Нет, я не стану
посылать никаких писем.
     Иппократ недоуменно хмыкнул.
     - Понимаю, понимаю, эта глушь, конечно, навевает страшную
тоску,- проговорил он. - На этот случай могу предложить
кое-какое средство... - грек сделал паузу. - Можно сказать, я
нарочно приехал, чтобы снабдить тебя им, Марк Юний.
     - Что же это? - без интереса спросил Юний - он было
подумал, что речь пойдет о каком-нибудь наркотике.
     - У меня с собой большой свиток элегий Овидия,-
значительно проговорил Иппократ. - Что может лучше утешить в
печали, как не сознание, что кто-то другой разделяет ее с
тобой? Представь, Юний,- у меня чуть ли не все его
киммерийские стихи - ну, те скорбные элегии, что он написал в
ссылке в своей Скифии.
     - Да? - равнодушно переспросил Марк Юний. Те, кто в
Дзиангаутси обрабатывал его память, очевидно, не были слишком
добросовестны: он не мог вспомнить про этого самого Овидия
ничего путного - кажется, это был один из известных поэтов в
этом дикарском Риме.
     - Я уступлю задешево,- поторопился добавить грек, неверно
истолковав равнодушие Марка Юния. - Прости, не могу подарить
их тебе, все-таки я торговец, а не меценат.
     Марк Юний сделал неопределенный жест. Грек снова хмыкнул:
     - Странно, мне сказали, что ты тоже поэт. Не ожидал
такого м-м... безразличия.
     - Сколько ты хочешь? - спросил Марк Юний - в конце
концов, почему бы не ознакомиться с опусами местных
стихотворцев, подумалось ему.
     Глаза грека заблестели, и он сторговал неплохую, по его
мнению, цену. Дзианганец помнил, что у него с собой есть
какая-то сумма местных денег - много или мало, он не
представлял, их хранила Брета где-то в тайнике - на черный
день для него, Юния. Как он и предполагал, денег из тайника
оказалось вполне достаточно, чтобы сделать покупку,- а еще он
купил кое-что для Бреты и детей - нож мальчику и медное
зеркальце для девочки. Остаток дня Ипполит надоедал Юнию своей
болтовней и остался ночевать в поселке - к счастью, не у Марка
Юния, там было тесно. Прощаясь утром, Ипполит вновь спросил
Юния:
     - Может, мне все же что-то передать твоим на родине, Марк
Юний?
     Дзианганец подумал, что для этого греку пришлось бы
проделать слишком далекое путшествие, и криво усмехнулся.
Внезапно у него мелькнула сумасшедшая мысль, что этот торговец
никакой не Ипполит, а соглядатай императора Дзиангаутси. Может
быть, властелин сжалится, узнав о горестной доле изгнанника?
Снова криво улыбнувшись, Марк Юний сказал:
     - Что ж, передай там на моей родине, что изгнанник Марк
Юний Крисп не может вспомнить своего имени.
     Ипполит скорчил удивленную физиономию:
     - Не может вспомнить своего имени?
     - Да, именно так и скажи,- подтвердил Юний.
     Грек развел руками и обещал. Если он действительно из
Дзиангаутси, то Марк Юний сказал достаточно: он дал знать, что
вспомнил свою настоящую родину и что томится по ней и
страдает. Еще бы не страдать - как мог он, дзианганец и
чудослов, жить, не зная своего имени? Уже одно это было
пыткой, не говоря про саму ссылку. А впрочем,- снова загрустил
Марк Юний,- пустые надежды. Какой там инспектор из
Дзиангаутси! О нем забыли и думать, Марк вспомнил уже
достаточно, чтобы не сомневаться: никто из его приятелей и
покровителей не станет о нем терзаться настолько, чтобы
ставить под удар свое положение при дворе из-за какого-то
изгнанника. Нет, Дзиангаутси уже потеряна...
     Мешок со свитками стихов Марк Юний закинул куда-то на
чердак за стреху и так и ни разу не развернул ни единой
элегии - у него пропала охота к тому после ухода грека. Лишь
недели через три сын Бреты полез на чердак и уронил эти
свитки. Они с девочкой хотели было растопить огонь в печи
этими элегиями, но Брета заметила и спросила прежде Марка
Юния. Он хотел было уже согласиться, но любопытство толкнуло
его кинуть взгляд на эти писания.

     Вот и шестую весну среди гетов, в шкуры одетых,
     У киммерийских границ выпало мне отбывать...

     - прочитал он начало одного из стихотворений. Он уже не
мог оторваться  и дочитал до конца. Потом он прочел вторую
элегию, потом взял мешок рукописей и ушел с ним к реке, к
своему камню и там сидел до вечера, читая и перечитывая стихи
варварского поэта. Нет, он не был особенно впечатлен -
искусство этого мира было, конечно, столь же дикарским, как и
все остальное. Можно ли было это сравнивать с фантоматикой
Дзиангаутси, с изощренным чудословием диадзиалей империи или
переливами умельцев звуковых облаков! Но грек-торговец
оказался прав в другом: судьба, печаль и обида этого Овидия,
дзианганец не мог не признать этого, были весьма сходны с тем,
что испытывал он сам.

     Не о возврате молю...
     сделай изгнанье мое не столь суровым и дальним!..

     Да, вот и он мысленно взывал теперь о том же, готовый
славословить и даже откровенно низкопоклонствовать перед
троном. Вот бы его вернули хотя бы на Карсу, планету, что
стала на языке дзианганцев синонимом глухомани! Да, да, все
в точности сходится...  Или вот это:

     Чаще пиши - и сотни причин победишь, чтоб отныне
     Мне не пришлось искать, чем тебя оправдать.

     Это тоже было знакомо Марку Юнию - он ломал ночами
голову, гадая, пытаются или нет его друзья хотя бы как-то
снестись с ним, если уж не вернуть в Дзиангаутси. Он перебирал
причины, по которым могла бы не удаться попытка отыскать его
или дать ему знак, гадал, кто из друзей мог бы быть
настойчивей в том... что говорить... все вы одинаковы, друзья
мои, хоть в Римской империи, хоть в галактической... А
интересно, что же произошло с этим Овидием? Простили его или
он так и окончил свои дни в ссылке? Юний пожалел, что не
расспросил торговца-грека.
     Эти стихи что-то изменили. Марк Юний начал немного
интересоваться происходящим вокруг и даже иногда выбирался
вместе с Кином, сыном Бреты, на охоту в лес.  В основном,
конечно, охотился мальчишка - Юний больше разглядывал природу,
деревья, травы, птиц и стрекоз. Но как-то раз и дзианганец,
пульнув из самострела почти наугад, добыл дикую утку,-
впрочем, плавал за ней опять же Кин. В таких походах он
поневоле, чтобы как-то объясняться с мальчиком, кое-что выучил
из языка селения, а мальчик нахватался римских слов, вот на
этой тарабарщине они и разговаривали.
     Как-то в этих скитаниях по окрестностям, не так далеко от
деревни, они очутились вблизи одного странного сооружения,
наполовину каменного, что было диковинкой для народа Брода и
Граба. Кин объяснил, что это древнее капище, святилище предков
его рода. Мальчик испытывал суеверный ужас перед этим местом.
Юний понял его так, что мало кто из селения Граба бывает
здесь,- святилище было почти заброшено.
     - Как же так,- возразил Юний,- я вижу дым!
     Над крышей капища, действительно, курился в небо
небольшой дымок, показывая, что на алтарь, вероятно, как раз
возложена жертва.
     - Это редко,- возразил Кин. - Сюда иногда приходят... -
он произнес незнакомое слово.- Давай уйдем!
     Юний не торопился - он, наоборот, хотел заглянуть внутрь.
В этот самый момент дым над святилищем повалил необычно густо
и рывком шарахнулся в сторону Марка Юния. У дзианганца
зазвенело в ушах и закололо в кончиках пальцев рук, а вслед за
тем в этом дыме показалось лицо: седобородый старик с
пронзительным взором необычайно молодых глаз. На миг Марком
Юнием овладело чувство, что этот старик положил его себе на
ладонь, как какую-нибудь букашку, и бесцеремонно разглядывает.
Юний дернулся - и как будто вышел из забытья. Никакого лица и
завесы дыма перед ним не было, но все же Юнию стало не по
себе, а попросту сказать - по-настоящему жутко, и он вместе с
Кином поспешил прочь.
     Вечером он расспросил Брету об этом загадочном святилище.
Та подтвердила слова сына. Брод и Граб не одобряли памяти о
старых богах, однако же, и не разрушали капища. Когда-то в
древности это было одним из великих святилищ предков Бреты,
здесь жили великие волхвы и происходили великие действа. Но
теперь, с упадком древнего союза племен, редко-редко кто-то из
пришлых друидов или волхвов посещал капище и совершал там
обряды,- очевидно, в пределах их собственного мира память о
нем еще как-то теплилась.
     - Сейчас там живет Зар, уже целый год,- сказала Брета. -
Он великий кудесник.
     - Ты его знаешь? - спросил, заинтересовавшись, Марк Юний.
     - Граб не велит нам ходить туда,- уклончиво отвечала
женщина. Она улыбнулась. - Но я знаю, что он лечил у Зара свою
грыжу.
     Дзианганец вспомнил об одном враче-геронтологе в
Дзиангаутси: иные из коллег обличали его перед троном как
шарлатана, однако, как гласила молва, тайком проходили у него
циклы оздоровления. Что ж, люди везде одинаковы,- невольно
подумал он.
     Осенью, только собрали ячмень, Брод пригласил Юния к себе
на праздник урожая. Марк Юний видел такой в деревне Граба и не
испытывал большого любопытства. Однако Кин горел желанием
сопровождать Юния, и тот отправился к Броду.
     Праздник отличался большей роскошью и многолюдьем
сравнительно с тем, как это было у Граба, оно и понятно, все
же это было селение вождя. Но главное, тут состоялся ритуал -
с благодарственным воскурением тука богам и предкам, с
возлиянием в огонь пива и греческого вина, со всеобщим
молением - и с последующей вакханалией, а вернее уж,
сатурналией, ведь дело, как-никак, было по осени. Так или
иначе, все ели, пили, плясали, парни помоложе любились с
девушками,- в общем, шло обычное варварское гуляние.
     Но не это, конечно, поразило Марка Юния. Еще до начала
обрядов он заметил близ жрецов племени одного старика, чье
лицо показалось ему знакомым.
     - Это Зар, из нашего капища,- на ухо шепнул Кин.
     Юний вздрогнул - он в этот лишь миг сообразил, что лицо
Зара было тем самым, что испугало его тогда, явившись в дыму
святилища. Как будто Зар и не выделялся среди волхвов Брода,
но только на беглый взгляд: наблюдая внимательно, Марк Юний
заметил нечто особенное и в самом госте-кудеснике, и в
отношении к нему жрецов. Зар не был среди них старшим и не
распоряжался обрядом, и однако же - чувствовалась какая-то
боязливая почтительность с их стороны.
     Затем пошли песнопения, воистину варварские - грубые,
дикие, с резкой чередой падений и взлета суровых сильных
голосов. Юний не разбирал слов и не понимал песен, но ему было
ясно, что это что-то столь же простое и дикое,- во всяком
случае, не элегии Овидия. А уж с переливом образов мастеров
звуковых полотнищ Дзиангаутси это и сравнить было невозможно.
И тут произошло нечто, потрясшее дзианганца. В какой-то момент
- Марк Юний, забывшись, не уловил этого - ритм этих голосов
овладел, казалось, не только вниманием людей, но и всем
окружающим миром, и вдруг - небо раскрылось над селением
Брода, и один за другим над головами людей появились боги:
Великая  Мать, дарующая произрастание всему живому,
тучегонитель, рыжеволосый и с пучком молний в руках, бог-ветер
и бог-огонь, и богиня-охотница, и прочие. Они простерли руки в
жесте благословения над толпой людей, и в один миг громыхнул
гром, и брызнул дождь, и сотряслась земля, и подали голос
звери в лесу и селении - и в эту минуту Зар повернулся и
пронзительно взглянул в глаза Марка Юния. Казалось, он
говорил: ну, а про это ты что скажешь? - а еще через мгновение
все это исчезло, как не было вовсе.
     Потрясенный выше всякой меры дзианганец не мог придти в
себя. Как они это делают? - ошеломленно размышлял он. Без
фантоматов, без энергийной комбинаторики, без браслетов
силы... А может, ему померещилось?
     - Ты видел? - спросил он Кина.
     - Богов? - переспросил мальчишка. - Конечно!
     Значит, если показалось, то не ему одному. А может, это
просто массовая галлюцинация? Ну да - все настроены, что это
должно случиться, разогреты пивом и этими дикарскими песнями и
плясками, ожидают одних и тех же видений - ну и, дожидаются,
в конце концов! Вот только он-то ничего такого не ждал и не
знал... видимо, его захлестнула волна общей мысли... Не так уж
странно - он восприимчив, как все художники, вот и... Но эти
объяснения не очень-то ему помогли - возвращаясь в дом Бреты,
Марк Юний уносил это потрясение и память о проникающем взгляде
старого волхва.
     Вскоре после этого он проснулся ночью от какого-то
странного беспокойства. Ему подумалось, что горит лучина, но
нет - изба была освещена другим, не ярким, но ровным
белым светом, совсем не похожим на мигающее пламя лучины. И в
этом мягком белом свечении он увидел, как Брета делает нечто
странное, ему померещилось - прядет пряжу. Но нить она тянула
не из комка льна, а - почудилось Юнию - из большой белой
птицы, спокойно сидящей на столе. Тихо-тихо женщина что-то
напевала. Марк Юний изумленно заморгал. Он пробовал разглядеть
происходящее получше, но очертания всех предметов смазались,
белая птица - кажется, это был белый лебедь - превратилась
просто в комок белого сияния, а затем стало темно, и через миг
Марк Юний снова провалился в забытье.
     Утром Брета сказала:
     - Зар говорит, из тебя может получиться певец. Хочешь, я
отведу тебя к нему?
     - Певец? Из меня? - дзианганец расхохотался. О Абинт, что
за дикарские выдумки! Он, первый среди диадзиалей галактики,
будет драть горло в этих звериных песнопениях! Зар думает, что
у него получится! Ха-ха!..
     Но в одну из прогулок по осеннему лесу ноги сами вынесли
Юния к капищу. Вообще-то, ничто не принуждало его - просто
дзианганец был поблизости и не удержался от любопытства. Он
осторожно обошел святилище и остановился неподалеку от входа.
На траве поблизости сидел Зар и играл на инструменте вроде
рожка. Звуки были очень необычными - они напоминали звуки
леса, природы: то шелестели листья, то чирикали пташки, то
кричали гуси или какие-нибудь иные водные птицы, то ржал конь
или ревел медведь, то плескала вода и шуршал камыш... Не видь
Юний своими глазами источника звуков, он бы так и подумал,
что это несутся голоса леса. Но он все видел и слышал сам - и
не мог не признать, что это уже было настоящим искусством,- не
таким, как в Дзиангаутси, но чем-то не хуже. А затем Зар
отложил свой рожок и, слегка раскачиваясь из стороны в
сторону, начал нараспев произносить какие-то заклинания, а
скорее, так показалось дзианганцу, стихи - язык этот был
незнаком Юнию.
     На поляне перед святилищем