ВОЛКОВ АЛЕКСЕЙ

ГЕНИАЛЬНЫЙ ПЕНЬ
НА ВОЙНЕ, КАК НА ВОЙНЕ
ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ
ЭПИЛОГ




                             ГЕНИАЛЬНЫЙ ПЕНЬ


     Шел четвертый час вахты. Хануфрий Оберонович  Парсалов,  руководитель
нашей группы практикантов астроучилища, сидел в своем излюбленном кресле в
углу центрального поста, попыхивал своей  неизменной  трубочкой  и  лениво
перелистывал "Вестник астронавигации". Витька с Педро сидели в другом углу
за терминалом компьютера и от  нечего  делать  рассчитывали  галактические
координаты корабля. А я... Я сидел перед контрольным пультом  и  с  тоской
разглядывал на экране опостылевший рисунок незнакомых  созвездий.  Корабль
шел по заданному курсу, и на  ближайшие  несколько  световых  лет  никаких
происшествий не предвиделось.
     Монотонное гудение кондиционеров убаюкивало, и я  уже  начал  клевать
носом, но тут тишину нарушила внезапно вспыхнувшая перепалка.
     - Ты посмотри, что у тебя получилось! - раздраженно восклицал  Педро,
тыкая Витьку носом в экран. - Так что, по-твоему, мы сейчас прямо в центре
Тау Кролика?
     -  А  кто  мне  доказывал,  что  в  этом  расчете  вместо   линейного
интегрирования надо применять нелинейное  дифференцирование?  -  защищался
Витька.
     - Так если бы ты вместо лямбды-штрих подставил в  формулу  тэту,  все
получилось бы нормально,  пень  ты  галактический!  -  вскипел  Педро,  и,
повернувшись к Парсалову, патетически воскликнул: -  Хануфрий  Оберонович,
разве я не прав?
     Хануфрий Оберонович медленно опустил журнал,  не  спеша  затянулся  и
задумчиво обронил:
     - На вашем месте, молодой человек, я бы  не  употреблял  необдуманных
выражений. Однажды мне довелось побывать  на  планете,  где  слово  "пень"
служит синонимом высшей мудрости. Впрочем, это длинная  история.  -  И  он
снова уткнулся в журнал.
     Мы  были  заинтригованы.  Всему  астроучилищу  было   известно,   что
неоднократно облетевший за свою жизнь всю галактику Хануфрий Оберонович  -
неистощимый источник невероятно правдивых историй, в которых он сам  играл
не последнюю роль. Но разговорить его было невероятно трудно. Если же  это
удавалось сделать, то упорство достойно вознаграждалось.
     Поэтому мы молча переглянулись и Педро, как самый смелый  из  нас,  с
убедительно разыгранным удивлением произнес:
     - А как же это может быть? Про разумные  деревья  нам  еще  ничего  в
училище не говорили. Ну, а пень ведь даже и не дерево.
     - Мало ли о  чем  вам  еще  не  говорили.  В  галактике  и  не  такое
попадается.
     Хануфрий  Оберонович  отложил  журнал,  не  торопясь  набил   трубку,
поудобнее расположился в кресле и, выпустив клуб дыма, начал:
     - Давно это было. Летел я тогда  в  свободном  поиске.  Задание  было
обыкновенной - обследовать сотни три звезд в одном из  рукавов  галактики.
Работа, сами понимаете, скучноватая. В корабле ты один,  поговорить  не  с
кем, разве что с компьютером, а мне достался занудный  экземпляр,  который
желал беседовать только о шахматах и математике.  Так  что...  -  Парсалов
махнул рукой. - Планеты попадались неинтересные, у аборигенов на уме  было
только поесть да поспать, словом, на второй сотне я окончательно заскучал.
И тут, то ли на сто сорок второй, то ли на  двести  восемнадцатой  планете
мне повезло. Но понял я это не сразу.
     Как сейчас  помню,  планета  эта  мне  сразу  понравилась,  была  она
зеленая, сплошь леса да лужайки.  Крупных  хищников  там  не  было,  и  я,
оставив на корабле тяжелый бластер, с удовольствием вышел прогуляться. Иду
я - благодать, да и только: солнышко светит теплое, зверьки мелкие в траве
бегают, птички квакают, даже деревья на  наши  дубы  похожи.  Вышел  я  на
полянку посреди дубовой рощи  и  удивился  -  людей  нет,  деревья  рубить
некому, а вся полянка в пнях. Да и пни не простые, верхушка куполом, а  на
нем трава растет и как-то странно шевелится, хотя ветра нет. Подошел  я  к
самому большому пню, потыкал его сапогом, призадумался, и вдруг в голове у
меня голос раздался: - "Если не знаешь, что такое,  так  надо  обязательно
сапогом пинать?".  Удивился  я,  огляделся  -  никого.  Стал  пень  вокруг
обходить, а в голове опять: "Да не мельтеши. Ты что, постоять спокойно  не
можешь?". Я так и сел, прямо на ту травку, что на куполе  шевелилась.  Что
тут началось! Давно я таких слов не слышал.  Вскочил,  стою,  пошевелиться
боюсь. "А кто это?" - спрашиваю. "Да я,  кто  же  еще?".  "А  где  вы?"  -
говорю. "Да здесь же я, рядом. Пень я, неужели не понятно?".
     И тут до  меня  дошло.  Слово  за  слово,  разговорились  мы,  и  так
заболтались, что вернулся я на корабль лишь когда стемнело.  Пень  попался
неглупый, да и я по умному разговору стосковался, с трудом дождался утра -
и опять на полянку.
     Прохожу мимо кустарника, а оттуда  три  зверька  вылезают,  на  наших
ежиков похожие. Веселые такие, поют, да  так  радостно,  что  я  сам  чуть
подпевать  им не  начал,  да вовремя  спохватился -  слов-то  не знаю  все
равно...
     - Каких слов? - ошарашенно спросил Витька.
     - Каких, каких? Обыкновенных - солнышко, мол, греет, травка растет, и
еще что-то, не помню уже. разве я не сказал, что песенка та у меня тоже  в
голове звучала? И понял я тогда, что не одни пни на этой  планете  разумом
обладают.
     Смотрю, что дальше будет. Тут ежики еще веселее запели, и  дружненько
пошли прямиком на ту полянку, где пни стоят. Я за  ними.  подходим  мы,  и
вдруг кто-то из пней как закричит, телепатически, конечно: "Ежики  идут!".
Дальше случилось такое, что я глазам своим не поверил - пни  начали  корни
свои из земли вытягивать. А как вытянут, так в  сторону  ковыляют.  Помню,
удивился я тогда - что ежики пню сделать могут? Слышу, ежик кричит:  "Куда
же вы, ребята, погодите!". Подскочили все  трое  к  одному  из  пней,  что
вылезти не успел, расселись вокруг и опять поют.  Минуты  не  прошло,  как
пень корни вытянул и чуть ли не в пляс пустился.
     Понемногу веселье стало  стихать,  ежики  ненадолго  замолкли,  потом
затянули грустную песню. В ней было все: и  тоска  одиночества,  и  горечь
утраты (непонятно чего), и печаль по бесцельно прожитой жизни. Хорошо  они
пели, даже меня проняло. Стою, чуть не плачу.  А  что  с  пнем  творилось!
Жалко ему стало ежиков,  захотелось  помочь,  утешить.  Ежики  всхлипнули,
поднялись, и продолжая грустно напевать, поплелись к зарослям  кустарника.
Пень - за ними, а сам бормочет: "Я с вами, ребята.."
     Больше я их не видел.
     Долго стоял я в раздумье, но так  ничего  и  не  понял.  И  тут  меня
озарило, можно же у пней спросить, что же тут происходит. Они как  раз  на
полянку вернулись и на прежние места зарываться стали.  Отыскал  я  своего
знакомого, подсел к нему и начал выпытывать. Пень повздыхал, повздыхал,  и
тут его прорвало. История оказалась печальная, и даже немного жуткая.  Вот
что я узнал.
     Никто уже не помнит когда, но в незапамятные времена  шевельнулась  у
молодых дубков мысль, затем вторая, и пошло, и пошло. Одна  беда  -  ствол
большой, веток да листьев много, мысли растекаются, никак  их  воедино  не
соберешь, да толком не поразмыслишь. А  тут  другая  напасть  -  то  ветка
отсохнет, то гусеницы листву обгрызут, а в каждом листочке  что-нибудь  да
есть. Осенью так вообще на глазах глупеешь, ветер как дунет, мысли  так  и
разлетаются в разные стороны. Но нашелся  гениальный  дубок,  решил  мысли
воедино собрать, к корням поближе, где надежней.  Собрал,  получилось,  да
так у него после этого мысль взыграла, что понял он, надо их  и  дальше  в
одном месте копить, да желудям наказать, чтобы когда в рост пойдут,  мысли
при себе держали, да по стволу не размазывали.  С  тех  пор  и  пошел  род
дубовый умнеть да умнеть. Потихоньку научились  меж  собой  разговаривать,
друг и друга ума-разума набираться. Каждый свой ум у корней  складывал,  и
начал тот ум принимать форму то ли  ореха,  то  ли  желудя  большого.  Кто
умнее, у того и желудь  под  корнями  больше.  А  чтоб  червяк  его  какой
случайно не попортил, самые умные свои умы в основание ствола переместили.
     Дальше - больше. Каждый год на дубе много желудей созревает. Обычных,
конечно. Но ведь каждому надо немного ума отдать, к  осени  опять  глупеть
начинаешь. посовещались дубы  и  решили  -  чем  сотню  туповатых  желудей
плодить, лучше десяток покрупнее, да поумнее. Так и сделали. Потом  другой
вопрос появился. Дуб сто лет растет, двести лет растет, ствол  все  толще,
да толще становится. На рост много сил уходит, да еще листья  отращивай...
Дубы и тут выход нашли: как отрастил себе под корнями ум побольше -  ствол
побоку за  ненадобностью.  Сделал  себе  по  окружности  ствола  трухлявый
поясок, ветер дунул - вот и пень готов. А  чтобы  с  голосу  не  помереть,
весной на макушке  травку  отрастил  -  и  порядок.  Потом  и  переползать
научились, в роще-то темновато, да и молодым где-то расти надо. А  так  на
полянку выполз, корни пустил - и благодать.  Солнышко,  друзья-пни  рядом.
Что еще для счастья надо?
     Но и тут дубам не повезло. Издавна в дубовых рощах ежики жили. Ребята
они были простые, безобидные, и дубам особо не вредили, разве  что  осенью
молодыми желудями подкармливались. Но с тех пор, как на дубах умные желуди
вызревать начали, и ежики понемногу начали умнеть, хотя  до  пней  по  уму
дотянуться так и не сумели. Дубы на такое  безобразие  смотреть  спокойно,
конечно же, не могли. Шутка ли, растишь потомство, растишь, каждый  желудь
наперечет, а тут какой-то ежик его раз - и на обед схрупал...  Но  к  тому
времени, желудей умных наевшись, ежики тоже  научились  с  дубами  мыслями
обмениваться. Поговорили тогда пни с ежиками  по  душам,  и  договорились.
Пока дуб молодой, желуди у него тоже мелкие да не шибко умные,  так  пусть
ежики ими и пользуются. За это обещали ежики умные желуди, что  на  старых
дубах растут, собирать и в хорошие места пересаживать.
     Только дубы с облегчением вздохнули,  тут  новая  беда  навалилась  -
росянки обнаглели. Что за росянки? Обыкновенный хищный кустарник.  Они  на
упавших дубовых стволах поселялись, да потихоньку ими  питались.  А  чтобы
стволы трухлявились поскорее, поливали в  кончиков  листьев  своим  соком,
потому их росянками и прозвали. Санитары леса, да и только. Всем от  этого
польза была - и желудям место освобождалось, и гнили в лесу было меньше.
     Несчастье подкралось незаметно. Съели росянки как-то весной по случаю
несколько пней, что от зимней спячки  еще  толком  проснуться  не  успели.
Заползали по их кустам мысли,  и  начали  они  кое-то  соображать.  только
сосредоточиться-то на кусте мыслям негде,  поумнеть  росянки  вроде  бы  и
поумнели, а потребности старые остались - лишь бы  пожрать,  да  побольше.
Пни  им,  очевидно,  повкуснее  стволов  показались,  только  как  до  пня
добраться?
     Переплелись росянки корнями, долго думали, и додумались до нехорошего
дела. Не раз они видели - отыщут ежики хорошую полянку, и ведут туда  пней
с песнями. Только как их заставишь пень прямо к росянкам привести?  И  вот
научились некоторые росянки листья рюмочкой скручивать и росой  наполнять.
А роса не простая - веселящая. Бегают летом ежики  по  своим  делам,  пить
хочется, до воды порой далеко. Ну,  и  стали  к  рюмочкам  прикладываться.
Много ли ежику надо? Рюмочку выпил - и уже песни  петь  хочется.  А  песни
веселее в  друзьями  петь.  Стали  ежики  к  росянкам  компаниями  ходить.
Возвращается такая компания домой, по норкам, и хочется им с лучшим другом
- пнем - радостью поделиться. Они и делятся. Пню тоже повеселиться хочется
- не  все  же  время  философствовать,  да  и  музыку  пни  издавна  тонко
чувствовали. Одна у ежиков беда - радость  быстро  выветривается,  хочется
еще глоточек хлебнуть. И бредут они обратно, вселенской  скорби  полны,  а
пень за ними ковыляет, утешить хочет. Забредет за  ежиками  в  кусты  -  и
крышка.
     Попробовали пни с  ежиками  говорить,  убедить,  да  что  они  могут?
Слушает ежик, кивает, раскаивается, а друзья позовут  -  он,  по  простоте
душевной, за ними, чтобы не обидеть. Так эта трагедия и тянется,  и  конца
не видать, и выхода не видно.
     Парсалов нахмурился, замолк и начал заново набивать потухшую трубку.
     - Что же дальше-то было? - не выдержал Педро.
     - Дальше... - Хануфрий Оберонович  выпустил  огромный  клуб  дыма.  -
Вернулся я на корабль и всю ночь глаз не  сомкнул,  все  думал,  как  пням
помочь. Ничто мне в голову так и не пришло. Решил было с  отчаяния  поутру
все росянки в корнем повыдрать, да вовремя одумался - кто же тогда  стволы
есть будет? Экология - штука сложная... Одно мне  осталось  -  еще  раз  с
ежиками поговорить, может, одумаются.
     Попросил я утром всех ежиком, что в роще жили, на полянку собрать. Ну
и картина была, скажу я вам! Кругом иголки да  иголки.  Все  пришли,  даже
старичков и ежат маленьких из норок принесли. Расселись вокруг  меня,  уши
насторожили и слушают.
     Долго я с ними  говорил,  телепатически,  конечно.  И  уговаривал,  и
убеждал, и стыдил, и истории правдивые  из  своей  жизни  рассказывал,  уж
очень они ежикам  понравились.  Слушали  они  меня  -  не  оторвать  было.
Чувствую, раскаиваться начали, еще немного - и убедил бы я их.  Только  не
выдержал. На четвертые сутки разморило меня на солнышке, и уснул.
     - Ну, а ежики? - спросил Витька.
     - Да что  ежики?  Как  я  заснул,  так  они  наперегонки  к  росянкам
помчались. За три дня жажда-то их замучила.
     - Эх, жаль, - вздохнул Педро. - Выходит, так все пни и пропали?
     - Разве я это говорил? - возразил Хануфрий Оберонович. - Зря  я,  что
ли, три дня распинался? Пока ежики меня слушали, росянки сами себя извели.
     - Как?! - дружно воскликнули мы.
     -  Да  осень  просто.  Пойло-то  им  девать  было   некуда.   Рюмочки
переполнились, сок стал на землю проливаться,  пришлось  самим  его  пить.
Понравилось. Так потихоньку насосались, что и те немногие мысли, которые и
раньше собрать не могли, расползлись неизвестно куда. А как поглупели, так
и самогонку свою гнать разучились. Так что ежики  повздыхали,  потоптались
немного, да и пошли обратно.
     А пни мне в благодарность самый умный желудь в  подарок  выбрали.  Из
последнего урожая. Хотел я его на Земле посадить, на не вышло.  Положил  я
его на кухне в кастрюльку, да забыл. А дурак  киберповар  его  за  большой
орех принял, да в салат покрошил. Я его и уплел за милую душу. Через  пару
дней сижу за пультом и вдруг  чувствую  -  вместо  курса  о  смысле  жизни
рассуждаю. Шевельнулась у меня в голове страшная догадка,  помчался  я  на
кухню, а кастрюлька пуста. Расспросил я киберповара,  он  мне  во  всем  и
признался. С тех пор меня порой на философию и тянет.
     - А почему на философию? - не понял Педро.
     Парсалов с сочувствием  посмотрел  на  него,  выпустил  клуб  дыма  и
пояснил:
     - Из желудя того великого философа растили. И скажу я вам. гениальный
бы из него пень получился...
     И  Хануфрий  Оберонович,  вздохнув,  откинулся  на  спинку  кресла  и
задумчиво прикрыл глаза.




                          НА ВОЙНЕ, КАК НА ВОЙНЕ


     Практика на Тумбе была в полном  разгаре.  Каждый  день,  нацепив  на
спину контейнеры для образцов и обвесившись геодезическими  приборами,  мы
выходили из корабля на сбор ценнейшей информации, уже  занесенной  во  все
справочники. каждый вечер мы с  горечью  убеждались,  что  справочники  не
врут, и единственным утешением для  нас  являлись  контейнеры,  от  отказа
набитые насекомыми, растениями и камнями.
     Проползла  неделя,  и  мы  впервые  за  все  это  время  собрались  в
кают-копании и  с  азартом  набросились  на  те  развлечения,  которые  до
чертиков надоели нам за время полета. Витька с Педро, позабыв обо всем  на
свете,  рубились  в  четырехмерные  шахматы,  в   которых   фигуры   через
произвольное  время  исчезали  из  одного  места   игрального   куба,   и,
поболтавшись в небытие, внезапно появлялись в  другом,  попутно  меняя  то
цвет, то значение.  Ниубий,  сопя  от  усердия,  пополнял  свою  коллекцию
бабочек-катамаранов, прикалывая отдельно правое  тельце,  отдельно  левое,
отдельно перемычку, стараясь не помять шесть боковых крылышек и седьмое на
перемычке.
     Остальные  практиканты,  разбившись  на  две  четверки,  самозабвенно
играли  в  космический  бой,  барабаня  по  клавишам  терминалов,   а   я,
отключившись от  всего,  с  наслаждением  погрузился  в  замусоленный  том
древнейшего фантаста Александра Волнова "Галактика принадлежит нам".  этот
роман я с большим трудом выпросил перед отлетом у прадедушки, и сейчас уже
проглотил на одном дыхании первую книгу - "По  следу  Гырдля",  и  был  на
середине второй - "Гырдль разбушевался". Ничто уже не могло оторвать  меня
от бессмертных строк: "...он знал,  что  подлый  наймит  врага  скрывается
где-то на звездолете и уже убил часового у корабельного склада постельного
белья, но отвлекаться не было времени. Крейсера под пиратским  флагом  уже
охватили  всю  переднюю  полусферу  и  вели  беглый   огонь   из   тяжелых
восьмидюймовых  орудий.  Болванки  ядерный  снарядов  со   зловещим   воем
проносились в  пустоте  и  падали  на  звезды  за  кормой,  сбивая  с  них
протуберанцы. Одна из них сбила  корабельный  флаг,  но  отважный  Добров,
невзирая на обстрел, поднял  новый,  и  алый  стяг  гордо  развевался  под
напором встречного вакуума. "Кто же убийца?" - напряженно думал  Впередов,
ловя в перекрестье прицела сверхмощной электромагнитной пушки  флагманский
корабль Гырдля. - "Может, Предателев? А где, кстати,  он?  Ладно,  выясним
потом... Главное. не отвлекаться..." В этот момент тяжелая рука легла  ему
на плечо, и он понял, что коварный убийца стоит сзади..."
     Тяжелая рука легла мне на плечо, и я вздрогнул. "Конец", -  мелькнула
мысль, но сзади пахнуло знакомым дымком, и у  меня  сразу  же  отлегло  от
сердца.
     Хануфрий Оберонович со своей неизменной трубочкой внимательно  изучал
мою книгу.
     - Ерунда, - изрек он,  наконец,  свое  мнение.  -  Разве  так  воюют?
Атомные болванки какие-то... Страшнее пишущей машинки оружия нет. Это я на
себе испытал. довелось мне как-то одному с целой планетой воевать...
     В кают-компании мгновенно воцарилась мертвая тишина.  Двенадцать  пар
сгорающих от любопытства глаз уставились на Парсалова.
     Хануфрий Оберонович немного  помолчал,  потом  вздохнул,  и,  бросив:
"Погодите, я сейчас", - вышел.
     Я уже давно заметил, что  привычная  обстановка  космического  полета
изменила характер Парсалова. Молчаливый на Земле, здесь  он  стал  намного
разговорчивее, и иногда даже  без  нашей  просьбы  делился  с  нами  своим
богатым опытом.
     Вскоре дверь кают-компании открылась, и появился Хануфрий  Оберонович
с пухлой папкой под мышкой.  Он  бережно  положил  ее  на  стол,  развязал
тесемки и вынул пачку обгорелых листков явно неземного происхождения.
     Парсалов сел в  свое  любимое  кресло,  и,  не  спеша  набив  любимую
трубочку, начал:
     - Давно это было. Обследовал я тогда звездное скопление  в  созвездии
Хвостозуба. программа была напряженная, времени мало, и на  планеты  я  не
садился; делал вокруг  каждой  десяток  витков,  запускал  зонды,  собирал
информацию - и дальше. И вот сижу я  как-то  вечерком  в  рубке,  трубочку
покуриваю и разглядываю на экране, что мне  телекамеры  зонда  показывают.
только зонд ниже облаков  спустился,  как  в  внизу  в  лесочке  вспыхнуло
несколько огоньков, а через секунду экран погас.
     Понял я, что посадки не миновать. Сразу видно - цивилизация попалась.
Простым облетом не обойдешься.
     Долго я место посадки выбирал. Уж очень не хотелось  меж  двух  огней
оказаться. Наконец сел. Вижу: вокруг  траншеи  понакопаны,  воронок  тьма,
блиндажи разбитые, в общем, все как полагается в цивилизованном мире.
     Хожу,  здешний  уровень  развития  определяю