спокойно объяснила Лариса. - Если только уа-уа, но
спасибо - это вы чересчур...
  - А-а, - облегченно протянул Молочков, а Василь Денисыч рассмеялся:
  - Молодец,  девка!  Поддела Эдуарда...  Ты,  Эдуард,  кончай  сам  себя
хвалить. Ты по делу.
  - Я по делу,  -  заторопился Молочков.  - Я против Качуринера ничего не
имею,  он -  специалист, высшее образование еще до войны получал. Я призываю
его:  придите к  нам  открыто.  Мы  вас  встретим,  все покажем,  расскажем,
объясним.  Газета помогать делу должна,  а не мешать ему. А как нам помочь -
кто лучше нас самих знает? Так пусть спросят... Все, я кончил.
  - А кончил,  так и отдохни, - сказал Василь Денисыч. - Кто следующий?..
Давай, Земновский.
  Вскочил розовый крепыш, председатель колхоза с летящим именем "Ариэль",
и зачастил, зачастил:
  - Да,  был очерк, да, я огорчился, потому что нет человека, который был
бы,  как остров, так классик иностранный писал, мы все живем одной семьей, и
если обо мне пишут,  то какой же остров,  надо спросить у односельчан, что я
не сделал, потому что сделанное - на виду, а что не сделал, то люди знают, а
я тоже знаю, что не сделал, вот Дом культуры построил, а рок-ансамбля до сих
пор не организовал, молодежь жалуется, и Василь Денисыч отечески журил, да и
вообще я пока с молодежью плохо работаю, мотоциклами пока не всех обеспечил,
а они на комбайн просятся, а комбайнов на всех не хватает, твой мужик, Иван,
пришел,  со  мной обо всем поговорил,  а  про недостатки не  спросил,  потом
напечатали,  а Василь Денисыч мне на бюро: ах, какой ты у нас со всех сторон
положительный,  а если тебя копнуть поглубже, так я и говорю, копните, что ж
не  копнуть,  жалко мне,  что ли,  копните,  а  я  покаюсь,  признаю ошибки,
пообещаю исправить,  и не угрожал я вовсе никому,  вот,  и вообще, надо было
написать о трудностях в колхозе,  дожди прошли, зерно тяжко идет, а люди-то,
люди какие,  золотые люди,  где  маяки,  прав Молочков,  не  надо нам  ваших
Набоковых,  хотя Сахаров тоже врал, когда писал, что у нас на трудодень одна
картошка,  за  такие  слова можно и  на  бюро,  я  накатаю заявление,  пусть
попрыгает,  а книга у него,  прав Василь Денисыч,  с недостатками, полно там
недостатков,  чего он про нас пишет, будто у нас на трудодень одна картошка,
это когда было, а теперь надо все переписать...
  - Погоди-погоди,  -  остановил его Василь Денисыч. - Ты не части, ты не
Анка-пулеметчица. Как ты относишься к работе газеты?
  - А что,  я как все,  я неплохо отношусь,  они работают,  газета каждый
день  выходит,  но  прав Эдуард,  спрашивать надо,  пусть Качуринер или  его
гаврики спрашивают,  а мы ответим, мы знаем, как отвечать надо, всю жизнь за
что-то отвечаем, и ничего - живы пока...
  - Кто еще?  -  Василь Денисыч встал и  обвел глазами присутствующих.  -
Лариса, ты?
  - Нечего мне говорить,  -  сварливо сказала Лариса.  -  Скучная газета,
скучные материалы,  молодежь ее плохо читает.  Сколько раз мы твердили Ивану
Самойловичу:  создайте при газете молодежную редакцию,  в центре везде такие
есть. А он не хочет. Так что я пока помолчу.
  - Слышь, Иван, что комсомол говорит?.. Ответить хочешь?
  Качуринер поднял лицо от блокнота.
  - Я все записал, товарищи. Спасибо за конструктивную критику. Мы учтем.
Соберем редакцию,  обсудим и учтем. И предложение комсомола учтем. Мы всегда
все учитываем.
  - Правильно,  -  сказал Василь Денисыч.  - Социализм - это учет. И учти
еще  одно.  Мы  тебя  не  топить собрались.  Мы  к  тебе,  Иван,  по-доброму
относимся,  любим тебя по-своему.  И  помочь хотим.  Нам какая газета нужна?
Боевая.  Но чтоб зря патроны не переводила!  Держи порох сухим, Качуринер. В
пороховнице,  но сухим. Где наш бронепоезд, помнишь? То-то и оно... В общем,
работай пока спокойно.  Но не успокаивайся, не успокаивайся... Пошли дальше,
товарищи.
  Кто-то взмолился:
  - Перекур, Василь Денисыч.
  - Погодишь.  Раз  Качуринер о  театре упомянул,  то  есть смысл вопросы
переставить.  Мы  сейчас театр коротенько послушаем,  и  перекуришь себе  на
здоровье. Давайте сюда директора...
  Кто-то  из сидевших у  двери выглянул в  приемную,  позвал театрального
босса.  Босс вошел в кабинет,  робко остановился у входа.  Босс был немолод,
лыс, мал ростом, одет в потрепанный клетчатый костюмчик-тройку и вельветовые
полуботиночки типа "Долой мозоли!".
  - Здравствуйте, товарищи, - робко поздоровался босс.
  - Здоров, товарищ Пихто. Тут тебя не было, а Качуринер тебе врезал.
  - Мне? - удивился босс.
  - Ну,  не тебе лично,  а театру. Так что ты давай, говори, какие у тебя
проблемы?  Поможем всем миром.  И Качуринера помочь заставим А то ему все бы
критиковать.
  - Зашли бы вы к нам в театр,  Василь Денисыч,  -  жалобно начал босс. -
Режиссер труппу  забросил,  а  труппа-то  -  раз,  два  и  обчелся,  все  на
спецзаданиях,  сами знаете, работать некому. И что самое главное - не хотят.
Зарплата им, видите ли, мала. Тем, кто остался. Грозятся: объявят голодовку,
откажутся от зарплаты, создадут худсовет.
  - Так создали же, - удивился Василь Денисыч.
  - Все равно недовольны. Другой хотят. Одно слово: артисты... А режиссер
по спецобъектам бегает, а когда в театре, то - зверь. Репетирует - пулей, на
бегу, и все - на крике, на оскорблениях. Меня не слушает совсем. Придите, а,
Василь Денисыч?
  - Ты  что,  Пихто,  ко мне на прием с  этим вопросом записаться не мог?
Сразу на большой хурал явился. Ха-арош гусь...
  - Я  не  знал,  что хурал.  Я  просто пришел.  И  вот товарищи могли бы
прийти. И товарищ Качуринер тоже. Ну, не надо днем, так хоть на спектакль...
  - Эт-то верно,  -  согласился Василь Денисыч.  - Театр мы подзапустили.
Многое людям доверили,  большие полномочия на  них  возложили,  а  сами -  в
кусты.  Стыдно.  Мне,  во всяком случае, стыдно... Надо сходить к людям. Я в
ближайшее время не смогу, а кто сможет? Качуринер, сможешь?
  И тут Умнов,  молчавший до сих пор и только жалевший, что не захватил с
собой  магнитофона,   не   сунул  куда-нибудь  в   карман  -   материал  шел
фантастический!  -  тут  довольный Умнов руку поднял,  как первоклассник,  и
спросил - сама кротость:
  - Можно я схожу, Василь Денисыч? Прямо сейчас и схожу, не откладывая...
Чего мне про выборы на заводе слушать? Я на них был. Свидетель, так сказать,
триумфа...
  В кабинете повисло тревожное молчание.
  Чего они испугались, думал Умнов. Или я опять что-то не то ляпнул?
  Василь  Денисыч  пожевал  губами,   почесал  затылок,   потер  щетинку,
подросшую с утра, и наконец сказал раздумчиво:
  - А что?  Идея хорошая.  Вы -  человек свежий, разберетесь в ситуации и
нам расскажете. В московских театрах небось бывали?
  - Приходилось, - не соврал Умнов.
  - Вот и сравните.  Хоть и масштабы разные,  а суть -  уверен!  -  одна.
Люди.  Артисты. Те же яйца, только в профиль... Понял, Пихто? Сейчас с тобой
товарищ Умнов пойдет, Андрей Николаевич, журналист из Москвы. Все ему покажи
и расскажи,  -  добавил подчеркнуто: - Все, что в самом театре делается... -
встал,  пошел к рабочему столу.  - Объявляю, товарищи, перерыв на пятнадцать
минут.  Курите.  А вы, Андрей Николаевич, задержитесь. Пока они себя травят,
мы  с  вами  парой слов перекинемся...  Пихто,  подожди Андрея Николаевича в
приемной.

  Они   остались  вдвоем   в   кабинете.   Умнов   по-прежнему  сидел   в
кресле-люльке-ловушке для унижения посетителей.  Василь Денисыч умостился за
своим  саркофагом из  карельской березы.  За  его  спиной  на  стене  висели
портреты всех руководителей Советской державы,  начиная с Ленина.  В отличие
от Маяковского Василь Денисыч "чистил" себя подо всеми сразу - чтоб, значит,
стерильнее быть.
  - Я вас слушаю внимательно, - сказал Умнов.
  - Это я вас внимательно слушаю, - улыбнулся Василь Денисыч.
  - Не понял. Кто кого хотел увидеть?
  - Какая разница -  кто.  У  вас есть вопросы,  догадываюсь.  Задавайте.
Отвечу по мере возможности.
  - И велика мера?
  - От вас зависит.
  - То есть?
  - Мера откровенности зависит от вашего желания понять.
  - Что понять?  Вас лично?  Ваших ряженых из кафе? Или ряженых с завода?
Или всех других ряженых?..
  - А  вы,  Андрей Николаевич,  не ряженый?  Вы у  нас всегда -  в  своей
одежке?
  - По возможности, - не стал врать Умнов.
  Василь Денисыч сочувственно кивнул.
  - То-то и оно. А возможностей - кот наплакал. Какие у вас возможности -
у газетчика-то опытного? Нуль целых нуль десятых.
  - Врете!  - Хамить так хамить. Разговор, похоже, откровенным получался.
- И  раньше можно было честным оставаться,  А уж сегодня -  нечестным просто
нельзя быть... Я Краснокитежск в виду не имею.
  - Раньше -  честным?..  Не  смешите,  Андрей Николаевич.  Вы -  человек
молодой,  послевоенного,  так сказать,  посева,  не  буду вам про сталинские
времена рассказывать.  Давайте недавнее вспомним,  когда товарищ Умнов вовсю
знаменитым стал,  когда его статьи -  нарасхват.  Еще бы:  о  нравственности
пишет,  о моральном потенциале нации!..  Вития!.. А вития знал о наркомании?
Знал.  О  проституции?  Знал.  О взяточничестве и коррупции в любых эшелонах
власти  -   снизу  доверху?  Догадывался,  догадывался.  О  том,  что  самое
бесклассовое общество в  мире  полегоньку становится самым  кастовым?  Знал,
знал,  знал!..  Что ж  не писал о  том?  Что ж  не разоблачал с присущим ему
гражданским гневом?  Не напечатали бы?.. Верно, не напечатали бы. Но вы ведь
и  сами не рвались написать.  Вот она честность:  не могу молчать!  Классик,
помнится,  выдохнул.  А,  вы не классик,  вы молчали. Сами себя оправдывали:
чего  зря  биться,  все  равно не  опубликуют.  Цензор внутри вас  был  куда
страшнее цензоров государственных: те только отнимали у слова свободу, а вы,
вития  народный,  его  свободу  в  зародыше убивали.  Этакий,  с  позволения
сказать,  абортарий слова.  И не подпольный -  официальный. Одних творческих
союзов для вашего брата-гинеколога штук семь слажено, коли не ошибаюсь... Вы
мне  сейчас скажете,  что  были  люди,  которые...  Были.  Бились головой об
стенку.  Иногда разбивали.  Голову, конечно. Стенка - она на века. Согласен:
герои. Безымянные. Согласен, многие со временем имена обрели. Посмертно. Так
вед не вы.  Вы у нас не герой, Андрей Николаевич. Вы жить хотите. Вы умело и
ловко  искали  компромисс  между  совестью  вашей,   личной,   и   совестью,
определенной свыше.  Для всей страны определенной. Ну и для средств массовой
информации -  особо...  Вон вы на мой иконостас поглядываете, на тот, что за
спиной висит. Ну-ка вспомните, кого из них вы в своих статьях не цитировали?
Двух-трех - из вычеркнутых? А всех остальных - по мере требований времени?..
Молчите?  Умеете слушать,  хорошее качество...  Только не думайте, что я все
это вам в  осуждение говорю.  Да помилуй бог -  нет!  Я  все это вам твержу,
поскольку  уважаю  вас.   Верю  вам.   Единомышленника  в  вас  вижу...   Не
противьтесь,  не надо -  именно единомышленника.  Вот парадокс:  вы во мне -
врага, а я в вас - друга... Именно потому вы - здесь... Я ваш главный вопрос
знаю:  почему вы  уехать не  можете?  Почему сегодня утром вы  по замкнутому
кольцу ездили,  как рулем ни крутили -  все в  Краснокитежск попадали?  Так,
да?..   Отвечу...   Потому  что  вы  из  него  и  не  выезжали.  Потому  что
Краснокитежск -  ваш город.  Он -  в вас.  Внутри.  В печенках.  В мозгу.  В
сердце.  И  его не  вытравить никакими перестройками.  А  стало быть,  и  не
выбраться из него...  Спросите:  выбираются?  Бывает,  к сожалению. Не можем
удержать. Так кто выбирается? Те самые герои, которые - не вы. У Лермонтова,
кажется:  богатыри,  не  вы...  Кстати,  там же:  плохая им  досталась доля,
немногие вернулись с поля...  Ах,  как верно, как живо! Что значит - на века
сделано!..  И  останется верным на века.  Потому что это только вам кажется,
будто стенки больше нет,  не обо что головой биться. Есть она, есть, дорогой
мой друг,  только не бетонная -  согласен,  но -  резиновая. Вы в нее лбом -
бах,  а  она -  поддается.  Вы еще -  бах,  а она -  дальше.  И у всех у вас
возникает сопливое романтическое чувство:  нам нет преград! Ни в море, ни на
суше!  Путь впереди чист!  Все дозволено!..  Все?  А хрен-то! У резины какое
качество?  Поддаваться -  до предела растяжимости.  Предел этот пока далеко,
бейтесь  лбом,  двигайте стенку.  Но  когда-нибудь  его,  предела  то  есть,
достигнут,  и  тогда не  позавидую я  тем,  кто стенку-то  -  лбом,  ох,  не
позавидую...  Ка-ак  резина пойдет назад,  ка-ак сметет она всех,  кто ее на
прочность  проверял!..   Представили  картиночку?   Воображение-то   у   вас
творческое,  художническое,  небось страшненько стало,  а?  Даже мне,  волку
старому,  и то страшно...  Но страхи - страхами, а жизнь идет. И стенку вы и
иже с вами пихаете почем зря. А мы вам на освободившемся пространстве миражи
строим.   Гласности  хотите?   Жрите  тоннами!  Демократии?  Купайтесь!  НЭП
вспомнили?  Кушайте окрошечку,  гости дорогие! Приказано перестроиться? Мы -
люди служивые,  солдаты партии,  мы  приказам всегда повинуемся.  Потому что
твердо знаем:  стенка все равно назад пойдет.  Экспрессом помчится!..  Так я
вам и предлагаю:  не ломайте комедию, становитесь в наши ряды. Тем более что
вы их и не покидали. А весь пафос ваш гражданский - тот же мираж... Ну а что
до  ваших пустых возражений:  мол,  не  то время,  мол,  сколько уже преград
сломано, - так ведь эту песенку еще когда пели... - и он запел уже известным
Умнову хорошим баритоном:  -  Нам нет преград ни  в  море,  ни на суше...  -
оборвал песню: спросил задушевно: - Уразумели, Андрей Николаевич?
  Умнов молчал.  Ему было страшно.  Нет,  не  Василь Денисыча он боялся -
себя.  Себя!  Что  он,  Умнов  Андрей  Николаевич,  тысяча  девятьсот  сорок
четвертого  года  рождения,   русский,   член  КПСС  с   семьдесят  второго,
разведенный, политически грамотный, морально устойчивый, образование высшее,
журналистское -  что он,  профессиональный борец за газетную правду, ответит
старому  волку?..  Попытается его  переубедить?  Бред...  Спорить  с  ним?..
Мать-покойница говорила:  из двух спорящих один -  дурак,  другой - сволочь.
Она иной спор в  виду имела,  но и здесь Умнов дураком оказаться не хотел...
Промолчать?.. А не слишком ли много в своей жизни он уже промолчал?..
  - Уразумел,  Василь Денисыч,  -  медленно, будто раздумывая, проговорил
он.   И  впрямь  раздумывал:   что  дальше?   -   Вы  правы:  много  во  мне
Краснокитежска,  много...  Все было, и молчал, когда орать хотелось, и врал,
когда правда кому-то неудобной казалась,  и  "Ура!" вопил со всеми вместе...
Было...  Здорово это вы придумали:  абортарий слова...  Сколько я  их убил -
слов...  И героем не был, нет, не был. Завидовал героям - это да. Мучительно
завидовал!  До бессонницы.  А сам -  слаб человек... - Он сейчас не с Василь
Денисычем разговаривал,  а с собой. - Говорят: время лепит людей. Наверно...
В пятьдесят третьем мне исполнилось девять лет. Тогда, в марте, я и не понял
толком,  что умер бог,  умерла эпоха.  Ваша эпоха... У меня семья счастливой
была:  никто на войне не погиб,  никого ваша эпоха в лагерях не скрутила. Но
никто и  поклонов богу не бил.  Отец всю жизнь инженерил,  даже в  партию не
вступил.  Мать -  детей воспитывала.  Жили... А в пятьдесят шестом мне всего
двенадцать стукнуло,  и материалы двадцатого съезда я по-настоящему только в
институте и прочитал. А это уже шестидесятые шли. Опять - ваши годы... Я еще
не знал,  что они уже -  ваши,  я еще сопляком был.  Помню, сочинил рассказ,
самый  первый  мой,   про  человека,   который  возвращается  из   лагеря  в
коммунальную квартиру,  в свою комнату,  а за стенкой по-прежнему живет тот,
кто в сорок седьмом на него донос настрочил.  Ну и все такое... Не придумал,
знал этих людей... Притащил в одну редакцию, в другую, в третью. Никто вроде
и не говорит, что плохо, все в один голос: сейчас не стоит ворошить прошлое.
Осудили -  да.  И  баста!  Ворошить не стоит...  Вот так у  меня первый урок
демократии  и  состоялся...   Вам,   наверно,   странно,  что  я  вроде  как
исповедуюсь?  Я не исповедуюсь,  нет.  И уж упаси бог - перед вами! Я просто
пытаюсь понять,  что же такое во мне есть,  что вы меня за своего приняли...
Кстати,  возвращаю комплимент: вы тоже хорошо слушаете... Итак, о чем я? Да,
об уроках демократии. С тех пор у меня их было - не счесть! И каждый убеждал
все больше и больше:  на дворе -  не только ваши годы,  но и мои. Они хорошо
надо мной поработали -  эти годы.  Вырастили. Выпестовали. Вылепили. Сделали
почти похожим на всех вас... Верный сын Отечества... Правоверный... И только
одно меня от вас отличало:  та самая зависть к безымянным героям,  которой у
вас -  ни на дух.  Вы их -  ненавидели. Я им - завидовал. Я хотел стать, как
они.  Понимаете:  хотел!  И  поэтому  в  каждом  жизненном  конфликте  искал
компромисс.  Чтоб ни нашим,  ни вашим. Серединка на половинку. И журналистом
таким стал:  серединка на  половинку.  Не золотое перо,  Василь Денисыч,  не
кидайте мне кость.  Блестит -  да,  но,  как известно,  не  все то золото...
Кстати,  не такой уж я злой гинеколог,  как вы славно выразились,  не всегда
слово в зародыше убивал. Знаете, сколько моих статей ваш брат - начальник от
журналистики не напечатал? Том составить можно! Другое дело, что я за них не
дрался.  Отступал.  На заранее подготовленные позиции.  Думая:  временно.  А
время не на меня работало.  Статья -  не роман, она стареет. Сейчас этот том
никому не нужен, поезд ушел... А может, не ушел?.. Может, потянет еще?.. Вот
вы говорите:  демократия, гласность, жрите тоннами. А нам не надо тоннами. С
голодухи-то -  тоннами?  Чревато... Представьте: в стране глухонемых открыли
способ слышать и разговаривать. И мы еще только учимся - кто хочет! - первые
шаги делаем.  Как в  букваре:  мы  не  ра-бы,  ра-бы не мы...  Предвижу ваше
возражение:  все  надо  делать вовремя.  Учиться разговаривать -  с  раннего
детства.  Великовозрастных Маугли не сделаешь Демосфенами.  Да нам -  я свое
поколение имею в виду -  нам бы не Демосфенами, нам хоть бы проклятую немоту
прорвать!  Хоть по складам научиться:  мы не ра-бы!  И знайте:  прорвем!  Та
самая зависть и заставит.  А Демосфенами пусть наши дети становятся -  им-то
самое время учиться говорить,  думать, видеть. По-моему, перестроиться - это
не  значит сразу  стать другим.  Сразу только лягушки прыгают.  Знаете,  что
Ленин о перестройке писал?.. Да-да, именно Ленин, именно о перестройке! Так,
по-моему: вреднее всего было бы спешить... Да я другим не стану. Не сумею. И
не  хочу!  Я  вот  о  чем  мечтаю:  убить в  себе вас!  Вы  что считаете,  в
Краснокитежске -  все краснокитежцы?  Дудки!  Вы что считаете,  здесь все по
собственной воле  существуют?  Да  откройте вы  город  -  треть сразу уйдет!
Уверен!  А  вторая треть вслед им посмотрит,  на вас обернется и тоже уйдет.
Те,  кто по старой поговорке живет:  и хочется,  и колется... И останетесь в
городе вы с вашей третью -  подавляющее меньшинство.  Мамонты. Сами вымрете,
Василь Денисыч...
  - Все? - зловеще спросил Василь Денисыч.
  - Можно и еще, - усмехнулся Умнов, - да лень что-то.
  - А вы сюда посмотрите...
  Василь  Денисыч  неожиданно резво  вскочил,  подбежал  к  стене,  вдоль
которой протянулся стол заседаний.  Стена -  это Умнов давно заметил -  была
затянута серыми занавесками,  как в каком-нибудь генштабе.  И как в генштабе
за ней обнаружилась огромная, во всю стену, карта Советского Союза. Странная
это  была  карта,  будто  рисованная  от  руки.  В  школе  такие  называются
контурными,  слепыми:  ни имен городов,  ни названий гор, рек, озер, морей -
только  два  цвета,  перемешанные в  знакомых контурах страны,  -  зеленый и
красный.  И не понять было,  какого цвета больше:  зеленые пятна,  пятнышки,
точки наползали на красные, красные всплывали в зеленых массивах, щупальцами
разлетались  по  необозначенным  низменностям  и  возвышенностям...  Еще  не
пони