лее ласково сказал Умнов, даже от солянки
оторвался для вящей убедительности.  -  И  к  тому же я  не пишу о  сельском
хозяйстве.  Я, видите ли, специалист по вопросам нравственности, духовности.
Экономические проблемы - не моя компетенция.
  - Во-первых, что я перечислил, впрямую касается людской нравственности,
неразрывно с ней связано,  -  строго заметил Василь Денисыч.  - А во-вторых,
обижаете, товарищ Умнов, крепко обижаете. Уж не думаете ли вы, что весь этот
товарищеский  ужин  затеян  для  того,  чтобы  сагитировать  вас  на  пустое
воспевание наших показателей?  Если думаете, то зря. Время воспеваний кануло
в Лету,  осуждено партией, а значит, и нами, ее солдатами. Дело надо делать,
а не болтать попусту.  Нам - наше, вам - ваше. Нам - пахать, сеять, строить,
варить сталь.  Вам -  писать о простых тружениках, об их духовной стойкости,
бичевать  недостатки,  но,  конечно,  не  забывать и  о  победах...  Кушайте
соляночку,  кушайте,  простывает... Лариса, солнышко, ты плохо ухаживаешь за
нашим гостем, выговор тебе с последним предупреждением.
  В  который  раз  ошарашенный неудержимым словесным потоком,  так  и  не
понявший,  что от него хотят, а чего - нет, в чем упрекают, а за что хвалят,
Умнов реально ощутил, что Лариса взялась за него крепко, напуганная, видать,
последним предупреждением. Она властно забрала у него ложку, сама зачерпнула
его солянку и понесла эту ложку к его рту. Кормление, так сказать, младенца.
Умнов дернулся,  задел ложку щекой,  солянка пролилась -  хорошо,  обратно в
тарелку, а не на белоснежную крахмальную скатерть.
  - Ну что же вы,  -  укоризненно сказала Лариса, - не строптивьтесь. Мне
мужчину покормить - одно удовольствие.
  - Не привык, знаете ли, - только и нашел, что ответить.
  Выхватил  у   девушки  ложку,   начал   быстро,   не   чувствуя  вкуса,
демонстративно хлебать.  Отметил,  однако,  что  никто из  присутствующих не
обратил внимания на  незапланированный "фо  па",  все  ели,  пили,  звенели,
брякали, хрустели, чавкали, крякали, ахали, повизгивали, булькали и пыхтели.
Не до Умнова им было.
  И  в  сей  же  момент в  зал влетел,  впорхнул,  вкатился на  скользких
подметках  кремовый  директор  с  хохломской  табуреткой  в  руках,  за  ним
поспевали две  его сотрудницы,  которые несли нечто прозрачно-пластмассовое,
сильно напоминающее колесо для  розыгрыша лотерей.  А  оно им  и  оказалось.
Директор водрузил его посередь зала на табуретку и возвестил:
  - Долгожданный сюрприз: игра в фанты.
  И  закрутил колесо,  то  завертелось,  замелькали в  нем туго свернутые
бумажки.  Кремовые  помощницы  директора  синхронно  пританцовывали  в  такт
вращению колеса,  директор хлопал в ладоши -  тоже в такт,  а невесть откуда
возникший на  эстраде фантом-ударник тут  же  выдал  стремительно-виртуозный
брейк на трех барабанах.
  Колесо остановилось, директор сунул в него руку, достал фант, развернул
и сообщил:
  - Номер тридцать два!
  За столом зашептались,  зашушукали,  загудели.  Ловким движением Лариса
запустила руку во внутренний карман умновской куртки - тот даже среагировать
не  успел!   -  и  вытащила  картонный  прямоугольник,  на  котором  крупно,
типографским способом, было выписано число 18.
  - Не повезло,  - вздохнула Лариса. - Не ваш номер. И не мой, - показала
свою карточку с цифрой 5.
  Умнов мамой был готов поклясться, что никакой карточки у него в кармане
не было.  Иллюзионистка, страшно подумал он о Ларисе, но выразиться вслух не
успел.  Где-то в изножье буквы П вскочила дама, приятная во всех отношениях,
лет эдак пятидесяти с гаком,  в голубом костюме-двойке, с розой в петлице, с
пионом в выбеленных перекисью,  высоко взбитых волосах, с миногой на вилке в
правой руке и  со стаканом черешневого -  в  левой,  взмахнула в  энтузиазме
вилкой -  минога легко слетела с зубьев, взяв курс через стол и приземлилась
точно  на  тарелке  мордастого типа  в  джинсовой  куртке.  Тип  возликовал,
крикнул: "Виват"! - и схрупал залетную миногу, даже не поморщившись.
  Что  происходит,  мелькнула банальная мысль у  несчастного Умнова.  Что
творится здесь,  какая,  к дьяволу, фантазия родила эту ужасную бредятину?..
Но не было ему ни от кого внятного ответа.  Напротив,  цветолюбивая дама еще
более запутала ситуацию, воскликнув жеманно:
  - Хочу фолк-рок! - и показала директору картонку с объявленным номером.
  И  все захлопали,  застучали ножами по  тарелкам,  ложками по стаканам,
вилками по столу, закричали:
  - Верно!..   Здорово!..   Прогрессивно!..   В  духе!..  Национальной!..
Политики!.. В области!.. Культуры!..
  Директор  свистнул  в  два  пальца,   как  Соловей-разбойник  со  стены
трапезной,  незамеченные до сих пор Умновым двери позади эстрады разъехались
в  разные  стороны,  и  из  них  вышли  три  добрых молодца с  синтезатором,
бас-гитарой  и   ритм-гитарой  и  две  красных  девицы  -   без  музыкальных
принадлежностей,  стало быть -  певицы.  А ударник, как известно, на эстраде
уже  наличествовал,  шуровал  палочками  по  барабанной коже,  кисточками по
тарелкам, металлической указкой по блестящему трензельку - создавал фон.
  - Па-а-апросим! - гаркнул директор и зааплодировал.
  И  все  зааплодировали.  И  Умнову  ничего  не  оставалось делать,  как
сдвинуть пару  раз  ладоши,  хотя ничего доброго он  от  этих фолк-рокеров в
русских национальных костюмах не ждал.
  Ритм-гитара  взяла  нужный  тон,  властно повела за  собой  бас-гитару
синтезатор, натужно воя, определил основную мелодию  ударник подстучал тут и
там,  подбил бабки своими колотушками,  а  красны девицы цапнули микрофоны и
лихо вмазали по ушам:
  - Не  забудь...  -  жали  они  на  низах,  -  материнское поле...  поле
памяти...  поле любви...  Нам Россия...  дала свою долю...  Ты  своею...  ее
назови...
  И  ни  на  миг  не  задержавшись,  в  эту  суперпатриотическую текстуху
серьезным припевом влез весь состав рокеров:
  - Память,  память,  память...  в-вау,  бзымм,  бзым...  Память, память,
память... в-вау, бзымм, бзым...
  А  ударник  привстал  и  начал  вышибать  русский  дух  из  иностранных
барабанов,  иностранным тарелкам здорово  досталось,  а  синтезатор всемирно
известной фирмы  "Ямаха"  мощно  точил  народную  слезу  крупного калибра  в
металлическом ритме рока,  и все это было так скверно, что у Умнова и впрямь
побежала нежданная слеза:  то  ли  от перебора децибелов,  то ли от крепости
соуса,  поданного к  бифштексу,  то  ли от обиды за хорошую рок-музыку и  за
честное слово "память", на котором вяло топтались трапезные музыканты.
  А  народу  между  тем  происходящее сильно  нравилось.  Кто-то  всласть
подпевал,  кто-то в такт подхлопывал, кто-то ритм на столе ладошкой отбивал,
а Василь Денисыч, сложив руки на груди, отечески кивал и улыбался.
  Поймав взгляд Умнова, он наклонился к нему и прокричал на ухо:
  - Рок-музыка -  любовь молодежи. Нельзя у молодежи отнимать любовь, как
бы кому этого ни хотелось.
  - Это не рок-музыка, - прокричал в ответ Умнов. - Это какофония.
  - Не судите строго,  -  надрывался Василь Денисыч.  - Вы там, в Москве,
привыкли ко всяким "Машинам времени" или "Алисам",  а у нас в глубинке вкусы
попроще. Зато содержание - поглубже.
  - Это про память-то поглубже?
  - "Память" -  слово хорошее,  его  не  грех и  напомнить кое-кому,  кто
страдает выпадением памяти...
  Разговор скатывался на  грань ссоры,  и  Умнов не прочь был ее развить,
даже успел спросить:
  - Кого вы имеете в виду?..
  Но  Василь  Денисыч  не  ответил,   поскольку  песня  закончилась,  зал
всколыхнулся аплодисментами,  рокеры наскоро раскланялись и  скромно исчезли
за раздвижными дверями.
  А  Василь Денисыч снова встал,  торжественно поднял стакан с компотом и
начал новый тост:
  - Хочу выпить этот компот за нашу молодежь.  При знаюсь:  поругиваем мы
ее,  все недовольны:  то нам не так,  это нам не эдак.  То у них, видишь ли,
волосы длинные,  то брюки в цветных заплатах, то песни непонятные, то музыка
вредная.  А молодежь не ругать -  ее понять надо. А поняв - помочь ей понять
нас и пойти дальше вместе.  Ведь идти-то нам вперед порознь никак нельзя, а,
братцы мои?..  То-то и оно...  Вот и выпьем за то,  чтобы она,  молодежь, то
есть,  нас, стариков, понимала, а уж мы-то ее поймем, раскусим, у нас на это
силенок хватит.
  Все,  натурально,  хлопнули по стакану,  овощами или рыбкой закусили, а
Умнов ехидно спросил соседа:
  - Понимание - силой, так выходит?
  - Передергиваете,  товарищ журналист,  на  слове ловите.  Есть у  вашей
братии манера такая:  слова из контекста выдирать. Я ж о духовном, о вечном,
а вы сразу про драку, про телесные наказания... Нехорошо, Андрей Николаевич,
неэтично.  Чтой-то  в  вас еж какой-то сидит -  ощетинились,  насторожены...
Зачем?  Мы к вам по-дружески,  по-любовному,  как исстари принято...  Ну-ка,
расслабьтесь,  выпейте с комсомолом на брудершафт компотику...  Лариса,  ату
его!
  Раскрасневшаяся Лариса стакан взяла  -  а  Умнов  свой  после  тоста за
молодежь так из горсти и не выпускал, - заплела свою руку за умновскую:
  - На "ты", Андрей Николаевич!
  На  "ты" так на  "ты".  Когда это Умнов отказывался с  женщиной на "ты"
перейти,  пусть даже по приказу свыше.  Да и чего сопротивляться?  И приказы
свыше в  радость бывают,  нечасто,  правда,  но  тут  как раз такой случай и
выпал.
  Дернули клубничного,  Умнов ухватил Ларису за плечи,  притянул к  себе,
норовя в губы, в губы, а она увернулась, подставила крутую щеку:
  - Не все сразу, Андрюшенька.
  И  сама его  в  щеку чмокнула,  да  так звучно,  что соседи обернулись,
засмеялись, загалдели:
  - Совет да любовь!
  - Радости вам на жизненном пути!
  - Миру да счастья!
  А кто-то невпопад:
  - Миру - мир!
  И опять все засмеялись шутливой оговорке, даже Умнов слегка улыбнулся.
  Странная штука:  он всерьез чувствовал себя малость подшофе, будто и не
компот  пил,  будто  в  компоте  том  распроклятом притаились скрытые  лихие
градусы,   вовсю  сейчас  разгулявшиеся  в  крепком,   вообще-то,  умновском
организме.  Но  не  градусы то  были никакие,  а  тот не поддающийся научным
измерениям общий  тонус  застолья,  когда даже  бифштекс с  солянкой пьянят,
когда разгульное настроение перетекает из  клиента в  клиента,  из персоны в
персону,  и вот уже за "сухим" столом все -  навеселе, но - чуть-чуть, самую
малость, в той легкой мере, которая только и требуется для общей радости.
  - Василь Денисыч, - Умнов вдруг, сам себе изумляясь, обхватил соседа за
богатырскую спину, хлопнул по плечу, - ты, брат, похоже, мужик неплохой.
  - Это точно, - легко улыбался Василь Денисыч. - И я рад, что ты, Андрей
Николаевич,  это понимать начал. Значит, мы - на верном пути. И, как в песне
поется, "никто пути пройденного у нас не отберет".
  - В каком смысле? - не понял Умнов.
  - Во всех, - туманно пояснил Василь Денисыч. - И в личном не отберет, и
в общественном, в масштабе державы - хрен кому, пусть только покусятся...
  Странный он человек, думал о соседе Умнов, разнеженно думал, но остроты
мысли  не  потерял,  даже  наоборот:  обострилась мысль,  внезапную четкость
обрела.    Странный   и   страшноватый.    Работает   под   Иванушку,    под
мужичка-лапотничка:  весь он,  видите ли,  посконный,  весь избяной, родовая
память, мать-Расеюшка, народ-батюшка. А все тексты его зашифрованы донельзя,
без поллитра компота не разберешься.  На первый взгляд ахинею несет,  а если
копнешь глубже,  задумаешься:  ой,  есть там что-то недоговоренное,  намеком
прошедшее,  а намек-то,  похоже,  угрожающий, опасный. Сейчас бы самое время
копнуть  его,   начальничка  пресерого,  вытащить  скрытое  на  свет  божий,
вывернуть его наизнанку, да не время, момент не тот - веселись, публика!
  Только и спросил походя:
  - Василь Денисыч, а вы кто?!
  - Человек, Андрей Николаевич!
  - Я не о том. Должность у вас какая?
  - Должность?..  Простая должность. Отец города я. Краснокитежска. И все
мы здесь - Отцы его.
  - Я серьезно.
  - И я не шучу. Чем вам моя должность не нравится? Не мной придумана, не
я первый, не я последний...
  А заводила-директор уже вновь барабан крутил. Вытащил номер:
  - Пятый!
  - Мой! Мой! - закричала Лариса. - Песню петь станем.
  - Какую песню? - склонился к ней Умнов.
  - Какую хочешь, Андрюшенька.
  И  уже  давешние  рокеры  опять  на  эстраде  возникли  да  плюс  к  их
электронике из тех же дверей концертный рояль выплыл, а еще и баянист вышел,
и  скрипач не  задержался,  и  два русоголовых балалаечника уселись прямо на
пол, скрестив по-турецки ноги в кирзовых прахарях.
  - Ой,  мороз,  мороз...  -  чуть слышно затянула Лариса,  -  не  морозь
меня...  -  голос ее крепчал,  ширился,  захватывал тесный зал,  - не морозь
меня, моего коня...
  Умнов  закрыл  глаза.   В   голове  что-то   закружилось,   замелькало,
засверкало, песня почти стихла, голос Ларисы доносился, будто сквозь толстый
слой воды.  Что со мной, что? - лениво, нехотя думал Умнов, компоту, что ли,
перепил? Ой, тяжко как... И, не открывая глаз, откинулся на стуле, попытался
расслабиться:  аутотренинг -  великая вещь!.. Раз, два, три... двенадцать...
двадцать один...  Я спокоен, спокоен, я чувствую себя легко, хорошо, вольно,
я  лечу  над  землей,  я  ощущаю  теплые  потоки воздуха,  они  обвевают мое
обнаженное тело, я слышу прекрасные звуки...
  И словно сверху,  с югославской четырехсотрублевой люстры,  не открывая
глаз,  сквозь сомкнутые веки увидел родное застолье.  Все  внизу пели,  пели
разгульно и вольно, до конца, до беспамятства отдавшись любимому делу.
  - Ой, мороз, мороз... - тянула Лариса.
  - Нам  всем  даны стальные руки-крылья,  -  выдавал хорошо поставленным
баритоном Василь Денисыч,  отец Краснокитежска,  истово выдавал,  а верней -
неистово, - а вместо сердца - не скажу чего...
  - О  Сталине мудром,  родном  и  любимом,  -  пели  складным дуэтом два
пожилых тенора в серых костюмах - тоже, видать, из Отцов, встречавших Умнова
у границы Краснокитежска, - прекрасную песню слагает народ...
  Три томные девицы в  сарафанах и  кокошниках -  из  Ларисиной команды -
самозабвенно голосили:
  - Влюбленных много -  он один,  влюбленных много -  он один, влюбленных
много - он один у переправы...
  Мощная  дама,  требовавшая  давеча  фолк-рока,  пела  сквозь  непрошено
набежавшие слезы,  рожденные,  должно быть,  сладкой ностальгией по  ушедшей
юности:
  - Ландыши,  ландыши,  светлого мая  привет,  ландыши,  ландыши -  белый
букет...
  А ее сосед -  ее ровесник -  обняв могучий стан женщины и склонив ей на
плечо седую гривастую голову, подпевал ей - именно подпевал:
  - Знаю:  даже писем не  придет -  память больше не нужна...  По ночному
городу идет ти-ши-на...
  И еще звучали в зале знакомые и незнакомые Умнову песни,  романсы, арии
и  дуэты!  А  скрипач на эстраде играл любимый полонез Огинского.  А пианист
играл любимый чардаш Монти.  А  баянист играл музыку к  любимому романсу про
калитку  и  накидку.  А  балалаечники играли  любимые частушечные мотивы.  А
фолк-рокеры играли сложную,  но  тоже любимую вариацию на тему оперы "Стена"
заморской группы "Пинк Флойд".  И  все звучало не  вразнобой,  не  в  лес по
дрова,  а  на  диво слаженно,  стройно,  как недавно -  во  время встречи на
границе города.  Там,  помнилось Умнову, этот престранный эффект унисонности
уже имел свое загадочное место...
  И чувствовалось внизу такое жутковатое стадное единство,  такая мертвая
сплоченность против всех,  кто  не  поет  вместе с  ними,  что  безголосый с
детства  Умнов  быстренько спустился с  люстры,  открыл  глаза,  поднялся со
стула,  стараясь не шуметь,  не скрипнуть половицей, пошел на цыпочках вдоль
стены,  дошел -  незамеченный!  -  до тайной дверцы с  чеканкой,  открыл ее,
дверцу, и припустился по служебному коридору, метеором пронесся через пустой
холл,  из которого исчезли даже дежурные портье, вмиг взлетел на свой второй
этаж, на ходу вынимая из кармана ключ от номера, от волнения едва попал им в
замочную скважину,  распахнул дверь,  шмыгнул в  прихожую,  дверь захлопнул,
ключ  с  внутренней стороны  дважды  повернул и  только  тогда  расслабленно
прислонился к  холодной стене,  голову к ней прижал,  зажмурился и задышал -
часто-часто, как будто провел глубоко под водой черт знает сколько пустого и
тяжкого времени.
  А может, и провел - и впрямь лишь черт сие знает.
  Не зажигая света, сбросил кроссовки, в носках прошел в спальню, быстро,
по-солдатски, разделся, поставил ручной будильник на шесть утра и нырнул под
холодящую простыню,  накрылся с головой, зарылся в глубокие пуховые подушки:
ничего не видеть,  не слышать, не помнить. Самое главное: не помнить. Черт с
ней,  с  памятью  -  пусть  отключается назло  большому Отцу  города  Василь
Денисычу!
  И то ли устал Умнов невероятно,  то ли впрямь опьянел от сытного ужина,
то ли сказалось нервное напряжение последних сумасшедших часов, но заснул он
мгновенно - как выпал из действительности. И ничего во сне не видел.

  Будильник зудел комаром: настойчиво и мерзко. Умнов его слышал, но глаз
не открывал. Раннее вставанье было для него пыткой, он - сам так утверждал -
и в журналистику пошел лишь для того,  чтобы не просыпаться бог знает когда.
И  не  просыпался никогда,  дрыхнул  до  девяти  как  минимум,  поскольку  с
некоторых пор семьей обременен не был,  малые дети по утрам не плакали,  а в
любой редакции жизнь творческого человека начинается часов с одиннадцати.  А
тут...
  Он резко сел в постели,  внезапно и жутко вспомнив про "а тут". Сна как
не бывало. Одна мысль: бежать.
  Оделся,  покидал в сумку разбросанные накануне вещички,  подумал: а как
насчет расплаты?  Конспирация требовала уйти из  гостиницы по-английски,  не
попрощавшись даже  с  портье и  кассиршей,  но  чистая совесть не  допускала
жульничества.   Явилось  компромиссное  решение.   Достал  блокнот,   выдрал
страничку,  написал на ней фломастером:  "Уехал рано. Будить никого не стал.
Оставляю деньги за  номер  -  за  сутки".  И  приложил к  страничке десятку,
оставил все на журнальном столике,  вазочкой придавил и вышел, крадучись, из
номера.
  Парадная  лестница  -  налево   направо  указывала картонная табличка с
милой надписью от руки:  "Выход на случай пожара".  Словно кто-то специально
повесил  ее  напротив умновского номера,  приглашая к  весьма  сомнительному
выходу,  но Умнов-то как раз ни в  чем не усомнился   мысль о тайном побеге,
владевшая им,  не допускала никаких иных,  и Умнов одержимо ринулся направо,
полагая, что пожар - налицо, раздумывать некогда.
  Как  ни  странно,   но  он  оказался  прав:  запасная  черная  лестница
вывела-таки его во двор, где - как и ранее предполагалось! - стояли мусорные
баки,  с  вечера переполненные,  украдкой ночевал чей-то  "Москвич"-фургон с
казенной  надписью "Китежбытслужба",  гуляли  два  грязно-серых  кота,  явно
страдающих летней бессонницей.
  Один равнодушно прошел мимо Умнова,  а  другой задержался и поглядел на
него сверху вниз желтыми с узкими черными зрачками гляделками.
  - Чего уставился?  -  спросил довольный началом событий Умнов.  - Лучше
проводи к выходу из этой клоаки.
  Кот,  не отвечая,  повернулся и медленно зашагал вдоль стены. Хвост его
торчал,  как антенна, и, как антенна, подрагивал на ходу. Умнов пошел за ним
и  через  некоторое пустяшное время увидел ворота,  а  сквозь них  виднелась
знакомая площадь.  Кот свернул антенну и  сел на нее с чувством выполненного
долга.
  - Спасибо,  -  сказал ему Умнов и  аж  вздрогнул:  кот в  ответ солидно
кивнул головой.
  А может, это показалось Умнову: мало ли что помстится спросонья...
  Но он тут же забыл о коте, увидев родной "Жигуленок", одиноко стоящий у
гостиничного козырька, устремился к нему, оглядевшись, впрочем, по сторонам:
нет,  вроде никто не преследует, да и парадный вход в "Китеж" закрыт изнутри
- сквозь стекло видно -  на  вульгарный деревянный засов и  вдобавок украшен
очередной лаконичной надписью:  "Мест н