а тарелки.
  - А где помидоры? - склочно спросил Умнов. - Шашлык с помидорами жарят.
Или не знаете?
  - Вах, что за человек! - Гиви на секунду оторвался от тяжкой работенки.
- То  ему скатерть грязная,  то  ему помидоров нет!..  Не  завезли помидоры,
дорогой!  Понимаешь русский язык:  не завезли!  Завтра приходи. А пока такой
шашлык кушай.  Такой шашлык тоже вкусный,  -  и метнул на стол две тарелки с
шашлычными ломтями.
  Акцент его -  показалось или нет? - во время последней тирады стал явно
слабее.
  - Поешь шашлычок,  Андрюшенька,  - почти пропела Лариса, и в двух синих
стволах-колодцах Умнов заметил явно веселые искорки,  или, как принято нынче
писать,  смешинки,  озорнинки,  лукавинки,  -  он хоть и жестковат,  но есть
можно...
  Она положила свою руку на умновскую,  чуть сжала ее. Смотрела на Умнова
без улыбки,  строго,  и тот почему-то отошел,  смягчился,  даже расслабился.
Зацепил вилкой кусок баранины,  подумал: мало того, что она - иллюзионистка,
так  еще  и  гипнотизировать  может.  И  с  чего  это  он  сдался?  Взглядом
уговорила?..
  Он  посмотрел  на  Ларису.  Та  сосредоточенно  жевала  мясо,  запивала
традиционным краснокитежским клубничным  компотом,  на  умновские  страдания
внимания не  обращала.  Ну и  черт с  тобой,  обиделся Умнов и  навалился на
шашлык.  Тот  и  правду оказался жестким,  да  еще  и  жирноватым.  Эдак они
прогорят в два счета, подумал Умнов, поглядывая по сторонам. Столиков в зале
было  штук  тридцать,  обедающих -  полным-полно.  Между  столиками челночно
сновали  явно  усталые девушки-официантки,  таскали тяжелые подносы с  едой.
Умнов насчитал четверых по  крайней мере.  Четверо официанток плюс  Гиви.  И
плюс Гоги.  И, наверно, плюс еще кто-то. Не много ли для кооператоров?.. Или
они на чем-то ином прибыль вышибают? На контрабанде помидорами, например...
  - Я пройдусь.  - Умнов встал и, не дожидаясь реакции со стороны Ларисы,
неторопливо пошел по залу.
  Ни Гиви, ни Гоги в зале не было. Какая-то официанточка, тыкая пальчиком
в пупочки микрокалькулятора,  кого-то обсчитывала: либо в переносном смысле,
либо в буквальном.  Умнов деловито прошел мимо,  завернул за деревянный щит,
отделявший кухню от  зала,  и  остановился,  укрывшись за выступом стены.  В
кухне работали трое женщин и трое мужчин:  кто-то у плиты,  кто-то на резке,
кто-то на раскладке.  Итак,  плюс шесть...  От кухни шел коридорчик, в конце
которого виднелась узкая дверь с латинскими буквами WC.  Вот и повод,  решил
Умнов,  целенаправленно руля  по  коридору к  замеченной двери.  По  пути он
миновал и другую -  с надписью "Заведующий".  Она была неплотно прикрыта,  и
оттуда  слышались  голоса.  Говорили  трое.  Два  голоса  показались  Умнову
знакомыми,  третьего он никогда не слыхал. Но именно третий произнес то, что
заставило Умнова продолжить спонтанно начатую игру "в Штирлицу".
  - ...мне  все  это  подозрительно,  -  вот  что услышал Умнов -  конец,
видимо, фразы или монолога.
  Услышал, остановился, замер и принялся подслушивать.
  - А плевать мне на тебя,  -  произнес другой -  со знакомым голосом.  -
Подозревай, сколько хочешь.
  - А на Василь Денисыча тоже плевать?
  - Василь Денисыч мог бы раньше предупредить.
  - Значит, не мог.
  - Мог или не мог - поздно решать, - вмешался еще один, тоже со знакомым
голосом. - Вопрос в другом: что он знает?
  - Да многое? И что с того?
  - Это,  ребята, не ваша забота, - сказал незнакомый. - Вы за что деньги
получаете?  За дружбу. - Или он имел в виду кафе "Дружба"? - Зарплата, между
прочим, будь здоров, как у народных...
  - Я и так заслуженный, - обиженно сказал первый знакомый голос.
  - Ну  и  играл бы  своих гамлетов,  заслуженный.  За сто тридцать минус
алименты.
  - Ты мои алименты не трогай, рыло!
  - А за рыло можно и в рыло.
  - Кончайте,  парни,  -  вмешался второй знакомый. - Работа есть работа.
Роль не хуже других. Только надоела - сил нет... Ты мне лучше скажи, Попков,
какого черта нас впутали в эту историю?
  - Нужно было кооперативное.
  - Вывеску? Других вывесок мало? Полон город вывесок...
  - Но-но, полегче на поворотах...
  - Попков,  милый, чего полегче, чего полегче? Не пугай ты нас, пуганые.
Ну вернут в труппу на худой конец - и что? Только вздохнем...
  - Скорей задохнетесь, - хохотнул незнакомый Попков - Еще раз повторю: в
труппе потолок какой?  То-то и оно...  Ладно, гаврики, вышла накладка или не
вышла - не нам судить Есть головы поумнее. Идите, рассчитайте гостей. Василь
Денисыч столичного хмыря ждет...
  Умнов пулей промчался по коридору, нырнул в туалет. Но дверь не закрыл,
оставил щелочку. И в щелочку эту увидел, как из кабинета заведующего сначала
вышел  огромный мужик  в  тесной  кожаной куртке,  огромный черный  мужик  с
квадратным затылком -  Попков,  значит,  а  за ним -  Гиви и  Гоги...  И это
последнее -  невероятное!  -  так  поразило Умнова,  что  он  даже  не  стал
вспоминать: где видел первого мужика...
  Значит,  Гиви и  Гоги?..  А  где  же  акцент?  А  где  псевдокавказские
штучки-дрючки - ты меня уважаешь? Кушай шашлык, дорогой! Где все это? И еще.
Что такое -  роль, труппа, заслуженный, народный?.. Зарплата сто тридцать?..
У кого сто тридцать?  У актера?..  Выходит,  Гиви и Гоги...  Во бред!.. Нет,
точно,  Гиви и Гоги ушли из театра и взяли патент на кафе.  Ладно, допустим.
Но непохоже -  Умнов голову на отсечение давал! - это кафе не кооперативное.
Бывал  он  в  маленьких,  приветливых,  теплых  частных кафушках,  где  тебя
встречают как  дорогого друга,  где кормят вкусно и  сытно,  где обслуживают
быстро и вежливо,  где скатерти чистые,  наконец!  И народу в таких кафушках
работает -  трое,  от силы -  четверо.  И то еле-еле на каждого -  рублей по
триста чистой прибыли.  В месяц.  При адском труде... А здесь?.. Здесь штат,
как в обыкновенной государственной забегаловке.  И кормят,  кстати, также. В
смысле -  плохо...  Нет,  если они и из театра, то кого-то здесь играют. Для
чего?!
  С  этим безмолвным воплем Умнов выскочил в  безопасный пока коридорчик,
промчался мимо кухни, притормозил и лениво вышел в зал. Около их стола стоял
Гиви и  встревоженно озирался.  Лариса сидела с загадочной улыбкой на лице -
женщина-сфинкс после приема окрошки.
  Тут Гиви заметил Умнова, радостно ему крикнул:
  - Где ходишь, дорогой? Почему такую красивую девушку одну оставляешь? -
акцент вернулся, как не исчезал. Или там, в кабинете, не Гиви был?..
  Умнов подошел к столу, взял из рук Гиви листок счета.
  - Сколько? Три шестьдесят? Получите... - положил на скатерть пятерку.
  - Сейчас сдачи дам,  -  забеспокоился Гиви.  -  Мы - кооператоры, у нас
чаевых нет.
  - А сортир у вас есть?  -  грубо спросил Умнов,  объясняя таким образом
свой вояж по закулисной части кафе.
  Лариса хмыкнула.
  - У входа, дорогой. Где вешалка.
  - С которой все и начинается,  -  задумчиво сказал Умнов, принимая рупь
сорок сдачи. - И кафе, и театр... Пошли, Лариса. Спасибо за угощенье, парни.
Смотрите -  не переигрывайте,  а не то прогорите,  - и двинулся к выходу, не
дожидаясь ответа.

  На  сей  раз  Умнов изменил себе  и  сел  на  заднее сиденье -  рядом с
Ларисой. После обеда у псевдогрузин он испытывал к ней откровенную симпатию.
Занятно она себя ведет,  Белоснежка,  не соскучишься.  Что-то в ней есть,  в
комсомолочке этой  правоверной,  что-то  скрытое,  необычное.  Нелитованное,
профессионально подумал Умнов.
  - К Василь Денисычу едем, - то ли утвердила, то ли спросила Лариса.
  А если спросила, то у кого?..
  - Можно и к нему,  -  машинально ответил Умнов и машинально взглянул на
шофера.
  Он его впервые увидел сзади - до сих пор-то сидел рядом с ним. Увидел и
мгновенно понял: шофер и был тем человеком, что разговаривал с Гиви и Гоги в
кабинетике заведующего кафе. Он, он - спина его, затылок его, а голоса Умнов
раньше и  не слыхал:  в роли шофера он -  Попков,  кажется?  -  молчал,  как
застреленный.  В  роли?..  Что  они  тут  -  все из  местного театра?  Все -
Гамлеты?.. А кто ж Лариса?.. Офелия? Тогда жаль ее: плохо кончит...
  Умнов  испытывал  жгучее  желание  обратиться  к   шоферу  по  фамилии.
Спросить,  например:  "Как дела,  Попков?  Как  трамблер?  Как  жиклер?"  Но
сдержался:  рано.  Еще час назад -  спросил бы  не  задумываясь.  Из чистого
хулиганства.  Из детского озорства -  спровоцировать неловкую ситуацию,  для
хозяев неловкую -  как,  впрочем,  было уже не раз. А сейчас решил обождать.
Появились вопросы - точные. Появились желания - любопытные. Первые надо было
задать. Вторые - осуществить. А до того - на время затаиться, смирить прыть.

  Здание под красным флагом на  центральной площади оказалось средоточием
всех  властей  предержащих.   Милиционер  у   входа  с   подозрением  изучал
журналистское удостоверение Умнова,  часто  сверял фотографию с  оригиналом,
потом с сожалением вернул корочки.
  - Проходите,  -  и даже вздохнул:  жаль,  мол,  но все -  по форме, все
подлинное...
  Кабинет Василь Денисыча располагался на  четвертом этаже в  самом конце
коридора.  Судя по  отсутствию дверей рядом,  кабинет этот был ого-го  каких
размеров.  Большому кораблю -  большой док, подумал Умнов, слабо представляя
себе Василь Денисыча в  дальнем плавании.  Да  и  не  поплывет он  никуда из
Краснокитежска.  Зачем?  Здесь он -  бог-отец,  бог-сын и на полставки - дух
святой.  А вдали от родных берегов?.. Там сейчас опасно. Там, братцы, шторма
участились.  Таи  тайфуны и  цунами  нынче  гуляют.  Метут  все  подчистую с
подозрительным ускорением... Нет, в бухточке-то ку-уда спокойнее!..
  Секретарша в приемной -  та самая дама, что на банкете пела "Ландыши" -
встала из-за стола-великана с добрым десятком телефонных аппаратов на нем.
  - Опаздываете, товарищи. Уже три минуты: как заседают.
  - Мы тихо, - виновато сказала Лариса.
  С натугой открыла дубовую дверь,  проскользнула в кабинет. И Умнов - за
ней.  Хотели войти тихонько, получилось наоборот. Василь Денисыч, стоящий во
главе десятиметровой длины стола, немедля заметил опоздавших и провозгласил:
  - А вот и наш гость.  Кое-кто знаком с ним.  Для остальных представляю:
Умнов Андрей Николаевич,  талантливый и знаменитый журналист,  золотое,  так
сказать, перо. Прошу любить и жаловать... Поприсутствуйте, товарищ Умнов, на
нашем заседании.  И  вам  любопытно будет,  и  нам сторонний взгляд на  нашу
провинциальную суету весьма полезен. Лады?
  Умнов  согласно кивнул,  оглядываясь,  куда  бы  приткнуться.  За  стол
заседаний - неловко, хотя Лариса уже уселась туда, на свое законное, бросила
Умнова,  предательница...  За гигантский,  под стать бильярдному, письменный
стол Василь Денисыча -  у всех присутствующих,  а их здесь человек тридцать,
будет сильный шок  и  судороги от  гнусного кощунства.  Остается единственно
приемлемый вариант...
  Умнов подошел к письменному столу,  сел перед ним в глубокое кресло для
посетителей и... провалился чуть не по уши, колени выше головы задрались.
  - Там вам удобно? - ласково поинтересовался Василь Денисыч.
  - Предельно,   -  умащиваясь,  устраиваясь,  ответил  Умнов,  борясь  с
собственным центром  тяжести,  ловя  более-менее  устойчивое  равновесие.  А
поймал - почувствовал: и впрямь удобно. Хоть спи в кресле.
  - Тогда продолжим,  - Василь Денисыч обратился к собравшейся публике. -
На повестке дня -  три вопроса.  Первый:  проблемы перестройки, гласности на
страницах нашей прессы. Сложный вопрос, товарищи, болезненный. Гостю нашему,
думаю,  интересный.  Второй:  о вчерашних выборах на заводе двойных колясок.
Это  -  быстро,  тут  все  удачно,  как мне докладывали.  Третий:  послушаем
директора театра,  у  него  есть  маленькие просьбы...  Призываю выступающих
говорить кратко и  только по  делу.  Прерывать болтунов буду безжалостно.  -
Сел.  И тут же встал.  - Да, вот что. Прежде чем предоставить слово товарищу
Качуринеру,  главному редактору "Правды Краснокитежска",  хочу  сам  сказать
пару слов.  Не возражаешь,  Иван Самойлович?.. - Кто-то за столом, не видный
Умнову,  молча не возражал, и Василь Денисыч разразился парой слов. - Газету
нашу  в  городе  любят,  факт.  Достаточно сказать,  что  число  подписчиков
несколько превышает количество жителей города -  я уж не говорю о рознице. А
это значит,  что нашу маленькую "Правду" выписывают в каждой семье,  да еще,
бывает,   по  несколько  экземпляров.   Дедушкам,  значит,  один  экземпляр,
папам-мамам - другой, а малым детишкам - третий. Отрадно. Но мы собрались не
хвалить редакцию и лично товарища Качуринера, а указать им на те недостатки,
которые есть,  есть,  товарищи,  в их непростой работе.  Канули, товарищи, в
Лету тяжелые времена застоя,  парадности, вздорного головокружения от мнимых
и  даже подлинных успехов.  Ветры критики,  ветры здоровой самооценки дуют в
стране.   Но   что-то   слабо   они   вздымают   газетные   полосы   "Правды
Краснокитежска".  Еще часты на ее полосах и  пустые восхваления,  и  всякого
рода панегирики.  Еще нередки замалчивания недостатков,  которые повсеместно
существуют:  ведь мы работаем, значит ошибаемся. Еще робка критика, особенно
- в  высокие  адреса.  Откуда  такая  робость,  товарищ  Качуринер?  Объясни
товарищам, не скрывай ничего...
  Василь  Денисыч выговорился,  окончательно сел,  и  немедленно поднялся
высокий,  худой,  рыжевато-седоватый  человек  в  больших  очках  со  слегка
затемненными стеклами, робкий, значит, Иван Самойлович Качуринер, усталый на
вид  шестидесятилетний персонаж.  Поднялся,  раскрыл блокнотик,  близоруко в
него всмотрелся.
  - Должен признать,  товарищи,  - начал он малость задушевно, сипловато:
ангина у  него,  что ли?  -  что коллектив редакции активно перестраивается,
хотя это  здоровый процесс идет пока недопустимо медленно.  Мы  не  в  тайге
живем,  центральные  газеты-журналы  читаем  понимаем,  что  времена  другие
настали,  но ведь,  товарищи,  невозможно ж  работать!  -  И вдруг как нарыв
прорвало.  Он швырнул блокнот на стол и  плаксиво запричитал,  напрочь ломая
степенный ход заседания:  -  К кому ни придешь: это не пиши, то не пиши, это
ругать нельзя,  недостатков нет,  одни высокие показатели.  Чуть что не так,
звонят домой среди ночи,  хулиганы какие-то угрожают. Напечатали про перебои
с водоснабжением -  у меня воду отключили, внучку помыть - на плите грели. Я
Кавокину в Китежвод звоню, а он мне: ты же сам написал, что у нас перебои...
Или еще.  Мальчик у меня был,  рабкор с завода двойных колясок.  Помните, он
заметку сочинил -  о том,  что нельзя в госприемку заводских назначать,  что
все равно они от ихнего начальства зависят:  партучет,  путевки, детский сад
там.  Мы  дали под  рубрикой "Мнение рабочего".  Где мальчик?  Нет мальчика.
Исключили из комсомола,  перевели в разнорабочие. Я Молочкову звоню, говорю:
Эдик,  как же так можно,  это ж негуманно, это ж месть за критику. А он мне:
ты  смотри,   кого  печатаешь,   это  аморальный  тип,  он  растлил  горячую
формовщицу.  А формовщице,  я узнавал, тридцать один, и двое детей от разных
мужей...  А тут дали мы очерк о председателе колхоза "Ариэль", о Земновском,
вон он сидит.  Ну,  герой, показатели - на уровне, в общем - похвалили. А он
мне:  ты что делаешь?  Ты что мне персоналку шьешь?  Не мог покритиковать? Я
ему:  за что,  Вася?  А он: меня бы спросил, я бы нашел, за что... Или книгу
"Высокие  берега"  нашего  писателя  Сахарова поддержали,  вы  сами,  Василь
Денисыч,  сказали:  хорошая книга, надо поддержать. Мы и поддержали, чего не
поддержать.  А вы звоните: неужто в целой книге недостатков не нашли? Неужто
не  за  что  ее  пожурить?  Я  говорю:  так вы  же  сами,  говорю...  А  вы:
диалектически, диалектически... Я не могу диалектически, это невозможно! Или
театр наш возьмите.  Что ни постановка - провал. А кому там играть, если все
лучшие разобраны по объектам? Критиковать, - жалко. Хвалить - не за что. Вот
и молчим. А нам  почему о театре ни слова? Замалчиваете, это политика... Все
политика!..   Критикуешь  -   тебе  по  рогам.  Хвалишь  -  тебе  по  очкам.
Сомневаешься - тебе еще куда-нибудь.
  - Стоп!  -  это  Василь  Денисыч встрял.  Поднялся с  председательского
кресла,  стукнул кулаком по столу.  - Что за истерика, товарищ Качуринер? Вы
коммунист или красна девица?  Рассопливились тут...  Все!  Послушали мы вас,
теперь вы нас послушайте.  Вы,  я чувствую, не понимаете, что за нами следят
не только из центра,  но и из-за рубежа.  Враги, значит. Которым, значит, не
хочется,  чтобы наша перестройка одержала уверенную победу. Вот ты про книгу
Сахарова вспомнил. Верно, хорошая книга, говорил я, не отрекаюсь. Но хорошая
не значит идеальная. Идеальным, товарищ Качуринер, только газ бывает. И то в
учебнике по  физике,  -  тут  Василь  Денисыч помолчал,  дал  народу немного
посмеяться веселой шутке.  - Что на последнем съезде писателей утверждалось?
Захваливаем ихнего  брата,  льем  сироп,  тем  самым  оказывая плохую услугу
литературе.  Значит,  ты похвали,  но и  укажи на отдельные недостатки.  Они
есть,   как  не  быть.  Пусть  в  следующей  книге  перо  поострей  наточит.
Диалектика, Иван Самойлович, штука серьезная, непростая... Ладно, у кого что
есть к товарищу Качуринеру?.. Давай, Молочков, только коротко.
  Встал  уже  виденный Умновым  избранный-переизбранный,  директор завода
двойных колясок имени Павлика Морозова, героя-пионера.
  - Что ж ты, Иван Самойлович, факты передергиваешь, а, родненький мой? -
начал он  ласково и  даже отечески.  -  Что  ж  ты  товарищей в  заблуждение
вводишь?  Мы ведь мимо той заметки не прошли.  Мы созвали открытое собрание,
обсудили ее,  согласились,  что  автор  во  многом  прав.  Помню,  вывели из
госприемки  нашего   бывшего  бухгалтера  и   ввели   молодого  специалиста,
постороннего,  замечу.  Ну,  не мы, конечно, сами, а обратились в инстанции,
инстанции  нас   поддержали...   И   пареньку,   рабкору  твоему,   объявили
благодарность в  приказе.  За  принципиальность...  А  он возьми и  сорвись.
Запил.  Пьяный на работу пришел. Горячую формовщицу не растлил, ты тут палку
не перегибай, но приставал к ней с глупостями. А она - мать. Она выше этого.
Ну,  комсомольцы и  выдали  ему  по  первое число.  Вон,  Лариса сидит,  она
знает...
  - Мы  еще  не  утвердили решение заводского комсомола,  -  сухо сказала
Лариса,  оторвавшись от  листа бумаги,  на котором она что-то сосредоточенно
рисовала. Сказала и снова в лист уткнулась.
  - И зря,  -  осудил ее директор Молочков.  - Оперативнее надо... Но это
частность.  А  по большому счету у нас,  заводчан,  к газете претензии есть.
Мало пишут они  о  наших маяках,  о  положительных для  молодежи ориентирах.
Видно,  берут пример со  всяких там московских изданий,  где все как с  цепи
сорвались: критика, критика, критика, то плохо, это скверно, там жулики, тут
бюрократы.  А где честные?  Где деловые?  Кто социализм строил?  Перевелись?
Нельзя  так  огульно,  нехорошо...  Нельзя  только  в  прошлое  с  умилением
смотреть,  а  в  нынешнем дне лишь черное видеть.  Да и  то -  в какое такое
прошлое?  В эмигрантское,  в чуждое нам.  Я ничего о Сахарове не говорю,  не
классик,  но уж поближе нам,  чем Набоковы да Замятины...  Однако,  с другой
стороны,  и  о критике забывать нельзя.  Вот у нас в третьем цехе план не на
сто процентов госприемке сдали,  а на девяносто девять. Плохо? Плохо. Почему
газета не написала об этом? Я тебя спрашиваю, Иван Самойлович.
  Качуринер что-то быстро-быстро писал в блокноте.  Вопрос Молочкова счел
риторическим.
  А тот ответа и не ждал.
  - Знаю я,  знаю,  почему не написала. Потому что кое-кто в промышленном
отделе редакции считает, что и девяносто девять - липа. Не липа, товарищи из
отдела!  Не липа! В наших колясках из той партии уже катаются малыши по всей
стране и в Монгольской Народной Республике тоже! И спасибо говорят.
  - Вряд ли, - сказала Лариса.
  - Что "вряд ли"?  -  повысил голос Молочков, и Василь Денисыч на Ларису
строго глянул.
  - Вряд ли говорят, -