лько на своей красоте... Все-таки  теперь
был он в восторге, что его Танкред не уронил своего достоинства, сп`ешил
еще одного наездника и тем стяжал себе новые, бестолковые лавры.

   - Как, вы не едете? - закричала блондинка, которой  непременно  нужно
было, чтоб ее cavalier servant на этот раз был при  ней.  -  Неужели  вы
трусите?

   - Ей-богу же так! - отвечал молодой человек.

   - И вы говорите серьезно?

   - Послушайте, неужели ж вам хочется, чтоб я сломал себе шею?

   - Так садитесь же скорей на мою лошадь: не бойтесь,  она  пресмирная.
Мы не задержим; вмиг переседлают! Я попробую взять вашу; не может  быть,
чтоб Танкред всегда был такой неучтивый.

   Сказано - сделано! Шалунья выпрыгнула из седла и договорила последнюю
фразу, уже остановясь перед нами.

   - Плохо ж вы знаете Танкреда, коли думаете, что он позволит  оседлать
себя вашим негодным седлом! Да и вас я не пущу сломать  себе  шею;  это,
право, было бы жалко! - проговорил наш хозяин, аффектируя, в эту  минуту
внутреннего довольства, по своей всегдашней привычке, и без того уже аф-
фектированную и изученную резкость и даже грубость своей речи,  что,  по
его мнению, рекомендовало добряка, старого служаку и особенно должно бы-
ло нравиться дамам. Это была одна из его фантазий, его любимый, всем нам
знакомый конек.

   - Ну-тка ты, плакса, не хочешь ли попробовать? тебе же  так  хотелось
ехать, - сказала храбрая наездница, заметив меня, и, поддразнивая,  кив-
нула на Танкреда - собственно для того, чтоб не уходить ни с  чем,  коли
уж даром пришлось встать с коня, и не оставить меня без колючего словца,
коли уж я сам оплошал, на глаза подвернулся.

   - Ты, верно, не таков, как... ну, да что говорить, известный герой  и
постыдишься струсить; особенно когда на вас будут  смотреть,  прекрасный
паж, - прибавила она, бегло взглянув на m-me M*, экипаж которой был бли-
же всех от крыльца.

   Ненависть и чувство мщения заливали мое сердце, когда прекрасная ама-
зонка подошла к нам в намерении сесть на Танкреда... Но не могу  расска-
зать, что ощутил я при этом неожиданном вызове школьницы.  Я  как  будто
света невзвидел, когда поймал ее взгляд на m-me M*. Вмиг в голове у меня
загорелась идея... да, впрочем, это был только миг, менее чем  миг,  как
вспышка пороха, или уж переполнилась мера, и я вдруг  теперь  возмутился
всем воскресшим духом моим, да так, что мне вдруг захотелось срезать на-
повал всех врагов моих и отмстить им за все и при всех, показав  теперь,
каков я человек; или, наконец, каким-нибудь дивом научил меня кто-нибудь
в это мгновение средней истории, в которой я до сих пор еще не  знал  ни
аза, и в закружившейся голове моей замелькали турниры, паладины,  герои,
прекрасные дамы, слава и победители, послышались трубы герольдов,  звуки
шпаг, крики и плески толпы, и между всеми этими криками один робкий крик
одного испуганного сердца, который нежит гордую душу слаще победы и сла-
вы, - уж не знаю, случился ли тогда весь этот вздор в голове  моей  или,
толковее, предчувствие этого еще  грядущего  и  неизбежного  вздора,  но
только я услышал, что бьет мой час. Сердце мое вспрыгнуло,  дрогнуло,  и
сам уж не помню, как в один прыжок соскочил я с крыльца и очутился подле
Танкреда.

   - А вы думаете, что я испугаюсь? - вскрикнул я дерзко и гордо,  невз-
видев света от своей горячки, задыхаясь от волнения и закрасневшись так,
что слезы обожгли мне щеки. - А вот увидите! - И, схватившись  за  холку
Танкреда, я стал ногой в стремя, прежде чем успели сделать малейшее дви-
жение, чтоб удержать меня; но в этот миг Танкред взвился на дыбы, взмет-
нул головой, одним могучим скачком вырвался из рук остолбеневших конюхов
и полетел как вихрь, только все ахнули да вскрикнули.

   Уж бог знает, как удалось мне занесть другую ногу на  всем  лету;  не
постигаю также, какие образом случилось, что я не потерял поводов. Танк-
ред вынес меня за решетчатые ворота, круто повернул направо  и  пустился
мимо решетки зря, не разбирая дороги. Только в это мгновение расслышал я
за собою крик пятидесяти голосов, и этот крик отдался в моем  замиравшем
сердце таким чувством довольства и гордости, что  я  никогда  не  забуду
этой сумасшедшей минуты моей детской жизни. Вся кровь мне хлынула в  го-
лову, оглушила меня и залила, задавила мой  страх.  Я  себя  не  помнил.
Действительно,как пришлось теперь вспомнить, во всем этом было как будто
и впрямь что-то рыцарское.

   Впрочем, все мое рыцарство началось и кончилось менее чем в  миг,  не
то рыцарю было бы худо. Да и тут я не знаю, как спасся. Ездить-то верхом
я умел: меня учили. Но мой клепер походил скорее на овцу, чем на  верхо-
вого коня. Разумеется, я бы слетел с Танкреда, если б  ему  было  только
время сбросить меня; но, проскакав шагов пятьдесят, он  вдруг  испугался
огромного камня, который лежал у дороги, и шарахнулся назад.  Он  повер-
нулся на лету, но так круто, как говорится, очертя голову, что мне и те-
перь задача: каким образом я не выпрыгнул из седла, как мячик, сажени на
три, и не разбился вдребезги, а Танкред от такого  крутого  поворота  не
сплечил себе ног. Он бросился назад к воротам,  яростно  мотая  головой,
прядая из стороны в сторону, будто охмелевший  от  бешенства,  взметывая
ноги как попало на воздух и с каждым прыжком стрясая меня со спины, точ-
но как будто на него вспрыгнул тигр и впился в его мясо зубами и  когтя-
ми. Еще мгновение - и я бы слетел; я уже падал; но уже несколько всадни-
ков летело спасать меня. Двое из них перехватили  дорогу  в  поле;  двое
других подскакали так близко, что чуть не раздавили мне ног,  стиснув  с
обеих сторон Танкреда боками своих лошадей, и оба уже держали его за по-
водья. Через несколько секунд мы были у крыльца.

   Меня сняли с коня, бледного, чуть дышавшего. Я весь дрожал,  как  бы-
линка под ветром, так же как и Танкред, который стоял, упираясь всем те-
лом назад, неподвижно, как будто врывшись копытами в землю,  тяжело  вы-
пуская пламенное дыхание из красных, дымящихся ноздрей, весь дрожа,  как
лист, мелкой дрожью и словно остолбенев от оскорбления и злости за нена-
казанную дерзость ребенка. Кругом меня раздавались крики смятения, удив-
ления, испуга.

   В эту минуту блуждавший взгляд мой встретился со  взглядом  m-me  M*,
встревоженной, побледневшей, и - я не могу забыть этого мгновения - вмиг
все лицо мое облилось румянцем, зарделось, загорелось как огонь; я уж не
знаю, что со мной сделалось, но, смущенный и испуганный собственным сво-
им ощущением, я робко опустил глаза в землю. Но мой взгляд был  замечен,
пойман, украден у меня. Все глаза обратились к m-me M*,  и,  застигнутая
всеобщим вниманием врасплох, она вдруг сама, как дитя,  закраснелась  от
какого-то противовольного и наивного чувства и через силу,  хотя  весьма
неудачно, старалась подавить свою краску смехом...

   Все это, если взглянуть со стороны, конечно, было очень смешно; но  в
это мгновение одна пренаивная и нежданная выходка спасла меня от  всеоб-
щего смеха, придав особый колорит всему приключению. Виновница всей  су-
матохи, та, которая до сих пор была непримиримым врагом моим, прекрасная
тиранка моя, вдруг бросилась ко мне обнимать и целовать меня. Она  смот-
рела, не веря глазам своим, когда я осмелился принять ее вызов и поднять
перчатку, которую она бросила мне, взглянув на  m-me  M*.  Она  чуть  не
умерла за меня от страха и укоров совести, когда я  летал  на  Танкреде;
теперь же, когда все было кончено и особенно когда она поймала, вместе с
другими, мой взгляд, брошенный на m-me M*, мое смущение,  мою  внезапную
краску, когда, наконец, удалось ей придать этому мгновению, по  романти-
ческому настроению своей легкодумной головки, какую-то новую, потаенную,
недосказанную мысль, - теперь, после всего этого,  она  пришла  в  такой
восторг от моего "рыцарства", что бросилась ко мне и прижала меня к гру-
ди своей, растроганная, гордая за меня, радостная. Через минуту она под-
няла на всех толпившихся около нас обоих самое  наивное,  самое  строгое
личико, на котором дрожали и светились две маленькие хрустальные слезин-
ки, и серьезным, важным голоском, какого от нее никогда не слыхали, ска-
зала, указав на меня: "Mais c'est tres serieux, messieurs, ne riez рas!"
- не замечая того, что все стоят перед нею как завороженные,  залюбовав-
шись на ее светлый восторг. Все это неожиданное,  быстрое  движение  ее,
это серьезное личико, эта простодушная наивность, эти  не  подозреваемые
до сих пор сердечные слезы, накипевшие в ее вечно смеющихся глазках, бы-
ли в ней таким неожиданным дивом, что все стояли перед нею как будто на-
электризированные ее взглядом, скорым, огневым словом  и  жестом.  Каза-
лось, никто не мог свести с нее глаз, боясь опустить эту редкую минуту в
ее вдохновенном лице. Даже сам хозяин наш покраснел как тюльпан, и  уве-
ряют, будто бы слышали, как он потом признавался, что, "к стыду своему",
чуть ли не целую минуту был влюблен в свою прекрасную гостью. Ну, уж ра-
зумеется, что после всего этого я был рыцарь, герой.

   - Делорж! Тогенбург! - раздавалось кругом.

   Послышались рукоплескания.

   - Ай да грядущее поколение! - прибавил хозяин.

   - Но он поедет, он непременно поедет с нами! - закричала красавица. -
Мы найдем и должны найти ему место. Он сядет рядом со мною,  ко  мне  на
колени... иль нет, нет! я ошиблась!.. - поправилась она, захохотав и бу-
дучи не в силах удержать своего смеха при воспоминании  о  нашем  первом
знакомстве. Но, хохоча, она нежно гладила мою руку, всеми силами  стара-
ясь меня заласкать, чтоб я не обиделся.

   - Непременно! непременно! - подхватили несколько голосов. - Он должен
ехать, он завоевал себе место. И мигом разрешилось дело. Та самая старая
дева, которая познакомила меня с блондинкой,  тотчас  же  была  засыпана
просьбами всей молодежи остаться дома и уступить мне свое место, на  что
и принуждена была согласиться, к своей  величайшей  досаде,  улыбаясь  и
втихомолку шипя от злости. Ее протектриса, около которой витала она, мой
бывший враг и недавний друг, кричала ей, уже галопируя на  своем  резвом
коне и хохоча, как ребенок, что завидует ей и сама бы рада  была  с  ней
остаться, потому что сейчас будет дождь и нас всех перемочит.

   И она точно напророчила дождь. Через час  поднялся  целый  ливень,  и
прогулка наша пропала. Пришлось переждать несколько часов сряду в  дере-
венских избах и возвращаться домой уже в десятом часу, в  сырое,  после-
дождевое время. У меня началась маленькая лихорадка. В ту самую  минуту,
как надо было садиться и ехать, m-me M* подошла ко мне и удивилась,  что
я в одной курточке и с открытой шеей. Я отвечал, что не успел  захватить
с собою плаща. Она взяла булавку и, зашпилив повыше сборчатый воротничок
моей рубашки, сняла с своей шеи газовый пунцовый платочек и обвязала мне
шею, чтоб я не простудил горла. Она так торопилась, что я даже не  успел
поблагодарить ее.

   Но когда приехали домой, я отыскал ее в маленькой гостиной, вместе  с
блондинкой и с бледнолицым молодым  человеком,  который  стяжал  сегодня
славу наездника тем, что побоялся сесть на Танкреда. Я подошел  благода-
рить и отдать платок. Но теперь, после всех моих приключений,  мне  было
как будто чего-то совестно; мне скорее хотелось уйти наверх  и  там,  на
досуге, что-то обдумать и рассудить. Я был переполнен впечатлениями. От-
давая платок, я, как водится, покраснел до ушей.

   - Бьюсь об заклад, что ему хотелось удержать платок у себя, -  сказал
молодой человек засмеявшись, - по глазам видно, что ему жаль  расстаться
с вашим платком.

   - Именно, именно так! - подхватила блондинка. - Экой! ах!.. -  прого-
ворила она, с приметной досадой и покачав головой, но остановилась  вов-
ремя перед серьезным взглядом m-me M*, которой не хотелось заводить  да-
леко шутки.

   Я поскорее отошел.

   - Ну, какой же ты! - заговорила школьница, нагнав меня в другой  ком-
нате и дружески взяв за обе руки. - Да ты бы просто не отдавал  косынки,
если тебе так хотелось иметь ее. Сказал бы, что  где-нибудь  положил,  и
дело с концом. Какой же ты! этого не умел сделать! Экой смешной!

   И тут она слегка ударила меня пальцем по подбородку, засмеявшись  то-
му, что я покраснел как мак:

   - Ведь я твой друг теперь, так ли? Кончена ли наша вражда, а? да  или
нет?

   Я засмеялся и молча пожал ее пальчики.

   - Ну, то-то же!.. Отчего ты так теперь бледен и дрожишь? У  тебя  оз-
ноб?

   - Да, я нездоров.

   - Ах, бедняжка! это у него от сильных впечатлений! Знаешь что? иди-ка
лучше спать, не дожидаясь ужина, и за ночь пройдет. Пойдем.

   Она отвела меня наверх, и казалось, уходам за мною  не  будет  конца.
Оставив меня раздеваться, она сбежала вниз, достала мне чаю  и  принесла
его сама, когда уже я улегся. Она принесла мне тоже теплое одеяло.  Меня
очень поразили и растрогали все эти уходы и заботы обо мне, или уж я был
так настроен целым днем, поездкой, лихорадкой; но,  прощаясь  с  нею,  я
крепко и горячо ее обнял, как самого нежного, как самого близкого друга,
и уж тут все впечатления разом прихлынули к моему ослабевшему сердцу;  я
чуть не плакал, прижавшись  к  груди  ее.  Она  заметила  мою  впечатли-
тельность, и, кажется, моя шалунья сама была немного тронута...

   - Ты предобрый мальчик, - прошептала она, смотря на меня тихими глаз-
ками, - пожалуйста же, не сердись на меня, а? не будешь?

   Словом, мы стали самыми нежными, самыми верными друзьями.

   Было довольно рано, когда я проснулся, но солнце заливало  уже  ярким
светом всю комнату. Я вскочил с постели, совершенно здоровый  и  бодрый,
как будто и не бывало вчерашней лихорадки, вместо которой теперь  ощущал
я в себе неизъяснимую радость. Я вспомнил вчерашнее и почувствовал,  что
отдал бы целое счастье, если б мог в эту минуту обняться, как  вчера,  с
моим новым другом, с белокурой нашей красавицей; но еще было очень  рано
и все спали. Наскоро одевшись, сошел я в сад, а оттуда в рощу. Я  проби-
рался туда, где гуще зелень, где смолистее запах деревьев и куда веселее
заглядывал солнечный луч, радуясь,  что  удалось  там  и  сям  пронизать
мглистую густоту листьев. Было прекрасное утро.

   Незаметно пробираясь все далее и далее, я  вышел  наконец  на  другой
край рощи, к Москве-реке. Она текла шагов двести впереди, под горою.  На
противоположном берегу косили сено. Я засмотрелся, как целые ряды острых
кос, с каждым взмахом косца, дружно  обливались  светом  и  потом  вдруг
опять исчезали, как огненные змейки, словно куда прятались; как  срезан-
ная с корня трава густыми, жирными грудками отлетала в стороны и уклады-
валась в прямые, длинные борозды. Уж не помню, сколько времени провел  я
в созерцании, как вдруг очнулся, расслышав в роще, шагах от меня в двад-
цати, в просеке, которая пролегала от большой дороги к господскому дому,
храп и нетерпеливый топот коня, рывшего копытом землю. Не знаю, заслышал
ли я этого коня тотчас же, как подъехал и остановился  всадник,  или  уж
долго мне слышался шум, но только напрасно щекотал мне  ухо,  бессильный
оторвать меня от моих мечтаний. С любопытством вошел я в рощу и,  пройдя
несколько шагов, услышал голоса, говорившие скоро, но  тихо.  Я  подошел
еще ближе, бережно раздвинул последние ветви последних кустов, окаймляв-
ших просеку, и тотчас же отпрянул  назад  в  изумлении:  в  глазах  моих
мелькнуло белое знакомое платье и тихий женский  голос  отдался  в  моем
сердце как музыка. Это была m-me M*. Она стояла возле всадника,  который
торопливо говорил ей с лошади, и, к моему удивлению, я узнал в нем Н-го,
того молодого человека, который уехал от нас еще вчера поутру и о  кото-
ром так хлопотал m-r M*. Но тогда говорили, что он уезжает куда-то очень
далеко, на юг России, а потому я очень удивился, увидев его опять у  нас
так рано и одного с m-me M*.

   Она была одушевлена и взволнована, как никогда еще я не видал  ее,  и
на щеках ее светились слезы. Молодой человек держал ее за руку,  которую
целовал, нагибаясь с седла. Я застал уже минуту прощанья.  Кажется,  они
торопились. Наконец он вынул из кармана запечатанный  пакет,  отдал  его
m-me M*, обнял ее одною рукою, как и прежде, не сходя с лошади, и  поце-
ловал крепко и долго. Мгновение спустя он ударил коня и  промчался  мимо
меня как стрела. M-me M* несколько секунд провожала его  глазами,  потом
задумчиво и уныло направилась к дому. Но, сделав несколько шагов по про-
секе, вдруг как будто очнулась, торопливо раздвинула кусты и пошла через
рощу.

   Я пошел вслед за нею, смятенный и удивленный всем  тем,  что  увидел.
Сердце мое билось крепко, как от испуга. Я был как оцепенелый, как  оту-
маненный; мысли мои были разбиты и рассеяны; но помню, что было мне  от-
чего-то ужасно грустно. Изредка мелькало передо мною  сквозь  зелень  ее
белое платье. Машинально следовал я за нею, не упуская ее  из  вида,  но
трепеща, чтоб она меня не заметила. Наконец, она вышла на дорожку, кото-
рая вела в сад. Переждав с полминуты, вышел и я; но каково же  было  мое
изумление, когда вдруг заметил я на красном песке  дорожки  запечатанный
пакет, который узнал с первого взгляда, - тот самый, который десять  ми-
нут назад был вручен m-me M*.

   Я поднял его: со всех сторон белая бумага, никакой подписи; на взгляд
- небольшой, но тугой и тяжелый, как будто в нем было листа три и  более
почтовой бумаги.

   Что значит этот пакет? Без сомнения, им объяснилась бы вся эта тайна.
Может быть, в нем досказано было то, чего не надеялся высказать Н-ой  за
короткостью торопливого свидания. Он даже не сходил с лошади... Торопил-
ся ли он, или, может быть, боялся изменить себе в час  прощания,  -  бог
знает...

   Я остановился, не выходя на дорожку, бросил на  нее  пакет  на  самое
видное место и не спускал с него глаз, полагая, что m-me M* заметит  по-
терю, воротится, будет искать. Но, прождав минуты четыре, я не выдержал,
поднял опять свою находку, положил в карман и пустился догонять m-me M*.
Я настиг ее уже в саду, в большой аллее; она шла прямо домой,  скорой  и
торопливой походкой, но задумавшись и потупив глаза в землю. Я не  знал,
что делать. Подойти, отдать? Это значило сказать, что я знаю все,  видел
все. Я изменил бы себе с первого слова. И как я буду  смотреть  на  нее?
Как она будет смотреть на меня?.. Я все ожидал, что она опомнится,  хва-
тится потерянного, воротится по следам своим. Тогда бы я мог, незамечен-
ный, бросить пакет на дорогу, и она бы нашла его. Но нет! Мы уже  подхо-
дили к дому; ее уже заметили...

   В это утро, как нарочно, почти все поднялись очень рано,  потому  что
еще вчера, вследствие неудавшейся поездки, задумали новую, о которой я и
не знал. Все готовились к отъезду и завтракали на  террасе.  Я  переждал
минут десять, чтоб не видели меня с m-me M*, и, обойдя сад, вышел к дому
с другой стороны, гораздо после нее. Она ходила взад и вперед по  терра-
се, бледная и встревоженная, скрестив на груди руки  и,  по  всему  было
видно, крепясь и усиливаясь подавить в себе мучительную, отчаянную  тос-
ку, которая так и вычитывалась в ее глазах, в ее ходьбе, во всяком  дви-
жении ее. Иногда сходила она со ступенек  и  проходила  несколько  шагов
между клумбами по направлению к саду; глаза ее нетерпеливо, жадно,  даже
неосторожно искали чего-то на песке дорожек и на полу террасы.  Не  было
сомнения: она хватилась потери и, кажется, думает,  что  обронила  пакет
где-нибудь здесь, около дома, - да, это так, и она в этом уверена!

   Кто-то, а затем и другие заметили, что она бледна и встревожена.  По-
сыпались вопросы о здоровье, досадные сетования; она должна была отшучи-
ваться, смеяться, казаться веселою. Изредка взглядывала она на мужа, ко-
торый стоял в конце террасы, разговаривая с двумя дамами, и та же дрожь,
то же смущение, как тогда, в первый вечер приезда его,  охватывали  бед-
ную. Засунув руку в карман и крепко держа в ней пакет, я  стоял  поод