да насмешки кругом, -
ну, и зло меня взяло, за горло совсем захватило, - я улизнул, да в дом ни
ногой, думал-думал - да хвать донос! Ну, поподличал, друга выдать хотел,
сознаюсь, материяльцу-то было много, и славный такой материял, капитальное
дело! Тысячу пятьсот серебром принесло, когда я его вместе с доносом на
государственные выменял!
     - А! так вот она, взятка-то!
     - Да, сударь, вот была взяточка-то-с; поплатился мне взяточник! (И
ведь не грешно, ну, право же, нет!) Ну, вот-с теперь продолжать начну:
притащил он меня, если запомнить изволите, в чайную ни жива ни мертва;
встречают меня: все как будто обиженные, то есть не то что обиженные, -
разогорченные так, что уж просто... Ну, убиты, убиты совсем, а между тем и
важность такая приличная на лицах сияет, солидность во взорах, этак что-то
отеческое, родственное такое... блудный сын воротился к нам, - вот куда
пошло! За чай усадили, а чего, у меня у самого словно самовар в грудь
засел, кипит во мне, а ноги леденеют: умалился, струсил! Марья Фоминишна,
супруга его, советница надворная (а теперь коллежская), мне ты с первого
слова начала говорить: "Что ты, батенька, так похудел", - говорит. "Да так,
прихварываю, говорю, Марья Фоминишна..." Голосенко-то дрожит у меня! А она
мне ни с того ни с сего, знать, выжидала свое ввернуть, ехидна такая: "Что,
видно, совесть, говорит, твоей душе не по мерке пришлась, Осип Михайлыч,
отец родной! Хлеб-соль-то наша, говорит, родственная возопияла к тебе!
Отлились, знать, тебе мои слезки кровавые!" Ей-богу, так и сказала, пошла
против совести; чего! то ли за ней, бой-баба! Только так сидела да чай
разливала. А поди-ка, я думаю, на рынке, моя голубушка, всех баб
перекричала бы. Вот какая была она, наша советница! А тут, на беду мою,
Марья Федосеевна, дочка, выходит, со всеми своими невинностями, да
бледненька немножко, глазки раскраснелись, будто от слез, - я как дурак и
погиб тут на месте. А вышло потом, что по ремонтере она слезки роняла: тот
утек восвояси, улепетнул подобру-поздорову, потому что, знаете, знать (оно
пришлось теперь к слову сказать), пришло ему время уехать, срок вышел, оно
не то чтобы и казенный был срок-то! а так... уж после родители дражайшие
спохватились, узнали всю подноготную, да что делать, втихомолку зашили
беду, - своего дому прибыло!.. Ну, нечего делать, как взглянул я на нее,
пропал, просто пропал, накосился на шляпу, хотел схватить да улепетнуть
поскорее; не тут-то было: утащили шляпу мою... Я уж, признаться, и без
шляпы хотел - ну, думаю, - нет же, дверь на крючок насадили, смешки
дружеские начались, подмигиванья да заигрыванья, сконфузился я, что-то
соврал, об амуре понес; она, моя голубушка, за клавикорды села да гусара,
который на саблю опирался, пропела на обиженный тон, - смерть моя! "Ну, -
говорит Федосей Николаич, - все забыто, приди, приди... в объятия!" Я как
был, так тут же и припал к нему лицом на жилетку. "Благодетель мой, отец ты
мой родной!" - говорю, да как зальюсь своими горючими! Господи, бог мой,
какое тут поднялось! Он плачет, баба его плачет, Машенька плачет... тут еще
белобрысенькая одна была: и та плачет... куда - со всех углов ребятишки
повыползли (благословил его домком господь!), и те ревут... сколько слез,
то есть умиление, радость такая, блудного обрели, словно на родину солдат
воротился! Тут угощение подали, фанты пошли: ох, болит! что болит? -
сердце; по ком? Она краснеет, голубушка! Мы с стариком пуншику выпили, -
ну, уходили, усластили меня совершенно...
     Воротился я к бабушке. У самого голова кругом ходит; всю дорогу шел да
подсмеивался, дома два часа битых по каморке ходил, старуху разбудил, ей
все счастье поведал. "Да денег-то дал ли, разбойник?" - "Дал, бабушка, дал,
дал, родная моя, дал, привалило к нам, отворяй ворота!" - "Ну, теперь хоть
женись, так в ту ж пору женись, - говорит мне старуха, - знать, молитвы мои
услышаны!" Софрона разбудил. "Софрон, говорю, снимай сапоги". Софрон
потащил с меня сапоги. "Ну, Софроша! Поздравь ты теперь меня, поцелуй!
Женюсь, просто, братец, женюсь, напейся пьян завтра, гуляй душа, говорю:
барин твой женится !" Смешки да игрушки на сердце!.. Уж засыпать было
начал; нет, подняло меня опять на ноги, сижу да думаю; вдруг и мелькни у
меня в голове: завтра-де первое апреля, день-то такой светлый, игривый, как
бы так? - да и выдумал! Что ж, сударики! с постели встал, свечу зажег, в
чем был за стол письменный сел, то есть уж расходился совсем, заигрался, -
знаете, господа, когда человек разыграется! Всей головой, отцы мои, в грязь
полез! То есть вот какой норов: они у тебя вот что возьмут, а ты им вот и
это отдашь: дескать, нате и это возьмите! Они тебя по ланите, а ты им на
радостях всю спину подставишь. Они тебя потом калачом, как собаку, манить
начнут, а ты тут всем сердцем и всей душой облапишь их глупыми лапами - и
ну лобызаться! Ведь вот хоть бы теперь, господа! Вы смеетесь да шепчетесь,
я ведь вижу! После, как расскажу вам всю мою подноготную, меня же начнете
на смех подымать, меня же начнете гонять, а я-то вам говорю, говорю,
говорю! Ну, кто мне велел! Ну, кто меня гонит! Кто у меня за плечами стоит
да шепчет: говори, говори да рассказывай! А ведь говорю же, рассказываю,
вам в душу лезу, словно вы мне, примером, все братья родные, друзья
закадышные ... э-эх!..
     Хохот, начинавший мало-помалу подыматься со всех сторон, покрыл
наконец совершенно голос рассказчика, действительно пришедшего в какой-то
восторг; он остановился, несколько минут перебегая глазами по собранию, и
потом вдруг, словно увлеченный каким-то вихрем, махнул рукой, захохотал
сам, как будто действительно находя смешным свое положение, и снова
пустился рассказывать:
     - Едва заснул я в ту ночь, господа; всю ночь строчил на бумаге; видите
ли, штуку я выдумал! Эх,господа! припомнить только, так совестно станет! И
добро бы уж ночью: ну, с пьяных глаз, заблудился, напутал вздору, наврал, -
нет же! Утром проснулся ни свет ни заря, всего-то и спал часик-другой, и за
то же! Оделся, умылся, завился, припомадился, фрак новый напялил и прямо на
праздник к Федосею Николаичу, а бумагу в шляпе держу. Встречает меня сам, с
отверстыми, и опять зовет на жилетку родительскую! Я и приосанился, в
голове еще вчерашнее бродит! На шаг отступил. "Нет, говорю, Федосей
Николаич, а вот, коль угодно, сию бумажку прочтите", - да и подаю ее при
рапорте; а в рапорте-то знаете что было? А было: по таким-то да по таким-то
такого-то Осипа Михайлыча уволить в отставку, да под просьбой-то весь чин
подмахнул! Вот ведь что выдумал, господи! и умнее-то ничего придумать не
мог! Дескать, сегодня первое апреля, так я вот и сделаю вид, ради шуточки,
что обида моя не прошла, что одумался за ночь, одумался да нахохлился, да
пуще прежнего обиделся, да, дескать, вот же вам, родные мои благодетели, и
ни вас, ни дочки вашей знать не хочу; денежки-то вчера положил в карман,
обеспечен, так вот, дескать, вам рапорт об отставке. Не хочу служить под
таким начальством, как Федосей Николаич! в другую службу хочу, а там,
смотри, и донос подам. Этаким подлецом представился, напугать их выдумал! и
выдумал чем напугать! А? хорошо, господа? То есть вот заласкалось к ним
сердце со вчерашнего дня, так дай я за это шуточку семейную отпущу,
подтруню над родительским сердечком Федосея Николаича...
     Только взял он бумагу мою, развернул, и вижу, шевельнулась у него вся
физиономия. "Что ж, Осип Михайлыч?" А я как дурак: "Первое апреля! с
праздником вас, Федосей Николаич!" - то есть совсем как мальчишка, который
за бабушкино кресло спрятался втихомолку, да потом уф! ей на ухо, во все
горло, - пугать вздумал! Да... да просто даже совестно рассказывать,
господа! Да нет же! я не буду рассказывать!
     - Да нет, что же дальше?
     - Да нет, да нет, расскажите! Нет, уж рассказывайте! - поднялось со
всех сторон.
     - Поднялись, судари мои, толки да пересуды, охи да ахи! и проказник-то
я, и забавник-то я, и перепугал-то я их, ну, такое сладчайшее, что самому
стыдно стало, так что стоишь да со страхом и думаешь: как такого грешника
такое место святое на себе держать может! "Ну, родной ты мой, - запищала
советница, - напугал меня так, что по сю пору ноги трясутся, еле на месте
держат! Выбежала я как полуумная к Маше: Машенька, говорю, что с нами
будет! Смотри, каким твой-то оказывается! Да сама согрешила, родимый, уж ты
прости меня, старуху, опростоволосилась! Ну, думаю: как пошел он от нас
вчера, пришел домой поздно, начал думать, да, может, показалось ему, что
нарочно мы вчера ходили за ним, завлечь хотели, так и обмерла я! Полно,
Машенька, полно мигать мне, Осип Михайлыч нам не чужой; я же твоя мать,
дурного ничего не скажу! Слава богу, не двадцать лет на свете живу: целых
сорок пять!...
     Ну, что, господа! Чуть я ей в ноги не чебурахнулся тут! Опять
прослезились, опять лобызания пошли! Шуточки начались! Федосей Николаич
тоже для первого апреля штучку изволили выдумать! Говорит, дескать,
жар-птица прилетела, с бриллиантовым клювом, а в клюве-то письмо принесла!
Тоже надуть хотел, - смех-то пошел какой! умиление-то было какое! тьфу!
даже срамно рассказывать.
     Ну, что, мои милостивцы, теперь и вся недолга! Пожили мы день, другой,
третий, неделю живем; я уж совсем жених! Чего! Кольца заказаны, день
назначали, только оглашать не хотят до времени, ревизора ждут. Я-то жду не
дождусь ревизора, счастье мое остановилось за ним! Спустить бы его скорей с
плеч долой, думаю. А Федосей-то Николаич под шумок и на радостях все дела
свалил на меня: счеты, рапорты писать, книги сверять, итоги подводить, -
смотрю: беспорядок ужаснейший, все в запустении, везде крючки да кавыки!
ну, думаю, потружусь для тестюшки! А тот все прихварывает, болезнь
приключилась, день ото дня ему, видишь, хуже. А чего, я сам, как спичка,
ночей не сплю, повалиться боюсь! Однако кончил-таки дело на славу! выручил
к сроку! Вдруг шлют за мной гонца. "Поскорей, говорят, худо Федосею
Николаичу!" Бегу сломя голову - что такое? Смотрю, сидит мой Федосей
Николаич обвязанный, уксусу к голове промочил, морщится, кряхтит, охает: ох
да ох! "Родной ты мой, милый ты мой, говорит, умру, говорит, на кого-то я
вас оставлю, птенцы мои!" Жена с детьми приплелась, Машенька в слезы, - ну,
я и сам зарюмил! "Ну, нету же, говорит, бог будет милостив! Не взыщет же он
с вас за все мои прегрешения!" Тут он их всех отпустил, приказал за ними
дверь запереть, остались мы с ним вдвоем, с глазу на глаз. "Просьба есть до
тебя!" - "Какая-с?" - "Так и так, братец, и на смертном одре нет покоя,
зануждался совсем!" - "Как так?" Меня тут и краска прошибла, язык отнялся.
"Да так, братец, из своих пришлось в казну приплатиться; я, братец, для
пользы общей ничего не жалею, жизни своей не жалею! Ты не думай чего!
Грустно мне, что меня пред тобой клеветники очернили... Заблуждался ты,
горе с тех пор мою голову убелило! Ревизор на носу, а у Матвеева в семи
тысячах недочет, а отвечаю я... кто ж больше! С меня, братец, взыщут: чего
смотрел? А что с Матвеева взять! Уж и так довольно с него; что горемыку под
обух подводить!" Святители, думаю, вот праведник! вот душа! А он: "Да,
говорит, дочерних брать не хочу, из того, что ей пошло на приданое; это
священная сумма! Есть свои, есть, правда, да в люди отданы, где их сейчас
соберешь!" Я тут как был, так и бряк перед ним на колени. "Благодетель ты
мой, кричу, оскорбил я тебя, разобидел, клеветники на тебя бумаги писали,
не убей вконец, возьми назад свои денежки!" Смотрит он на меня, потекли у
него из глаз слезы. "Этого я и ждал от тебя, мой сын, встань; тогда простил
ради дочерних слез! теперь и мое сердце прощает тебя. Ты залечил, говорит,
мои язвы! благогословляю тебя во веки веков!" Ну, как благословил-то он
меня, господа, я во все лопатки домой, достал сумму: "Вот, батюшка, все,
только пятьдесят целковых извел!" - "Ну ничего, говорит, а теперь всякое
лыко в строку; время спешное, напиши-ка рапорт, задним числом, что
зануждался да вперед просишь жалованья пятьдесят рублей. Я так и покажу по
начальству, что тебе вперед выдано..." Ну что ж, господа! как вы думаете?
ведь я и рапорт написал!
     - Ну что же, ну чем же, ну как это кончилось?
     - Только что написал я рапорт, сударики вы мои, вот чем кончилось.
Назавтра же, на другой же день, ранехонько поутру пакет за казенной
печатью. Смотрю - и что ж обретаю? Отставка! Дескать, сдать дела, свести
счеты, а самому идти на все стороны!..
     - Как так?
     - Да уж и я тут благим матом крикнул: как так! сударики! Чего, в ушах
зазвенело! Я думал спроста, ан нет, ревизор в город въехал. Дрогнуло сердце
мое! Ну, думаю, неспроста! да так, как был, к Федосею Николаичу: "Что?" -
говорю. "А что ж?" - говорит. "Да вот же отставка!" - "Какая отставка?" -
"А это?"- "Ну что ж, и отставка-с!" - "Да как же, разве я пожелал?" - "А
как же, вы подали-с, первого апреля вы подали" (а бумагу-то я не взял
назад!).- "Федосей Николаич! да вас ли слышат уши мои, вас ли видят очи
мои!" - "Меня-с, а что-с?" - "Господи, бог мой!" - "Жаль мне, сударь, жаль,
очень жаль, что так рано службу оставить задумали! Молодому человеку нужно
служить, а у вас, сударь, ветер начал бродить в голове. А насчет аттестата
будьте покойны: я позабочусь. Вы же так хорошо себя всегда аттестуете-с!" -
"Да ведь я ж тогда шуточкой, Федосей Николаич, я ж не хотел, я так подал
бумагу, для родительского вашего... вот!" - "Как-с вот! Какое, сударь,
шуточкой! Да разве такими за бумагами шутят-с? да вас за такие шуточки
когда-нибудь в Сибирь упекут-с. Теперь прощайте, мне некогда-с, у нас
ревизор-с, обязанности службы прежде всего; вам бить баклуши, а нам тут
сидеть за делами-с. А уж я вас там как следует аттестую-с. Да еще-с, вот я
дом у Матвеева сторговал, переедем на днях, так уж надеюсь, что не буду
иметь удовольствия вас на новоселье у себя увидеть. Счастливый путь!" Я
домой со всех ног: "Пропали мы, бабушка!" - взвыла она, сердечная; а тут,
смотрим, бежит казачок от Федосея Николаича, с запиской и с клеткой, а в
клетке скворец сидит; это я ей от избытка чувств скворца подарил
говорящего; а в записке стоит: первое апреля, а больше и нет ничего. Вот,
господа, что, как вы думаете-с?!
     - Ну, что же, что же дальше???

     - Чего дальше! встретил я раз Федосея Николаича, хотел было ему в
глаза подлеца сказать...
     - Ну!
     - Да как-то не выговорилось, господа!
---------------------------------------------------------------------------
Впервые опубликовано: "Иллюстрированный альманах", изданный И.Панаевым и
Н.Некрасовым, СПб., 1848 г.



                        Федор Михайлович Достоевский
                           РОМАН В ДЕВЯТИ ПИСЬМАХ

                                     I

                   (От Петра Иваныча к Ивану Петровичу)

          Милостивый государь и драгоценнейший друг,
               Иван Петрович!

     Вот уже третий день, как я, можно сказать, гоняюсь за вами,
драгоценнейший друг мой, имея переговорить о наинужнейшем деле, а нигде не
встречаю вас. Жена моя вчера, в бытность нашу у Семена Алексеича, весьма
кстати подшутила над вами, говоря, что вас с Татьяной Петровной вышла
парочка непоседов. Трех месяцев нет, как женаты, а уже неглижируете
домашними своими пенатами. Мы все много смеялись, - от полноты искреннего
расположения нашего к вам, разумеется, - но, кроме шуток, бесценнейший мой,
задали вы мне хлопот. Говорит мне Семен Алексеич, что не в клубе ли вы
Соединенного общества на бале? Оставляю жену у супруги Семена Алексеича,
сам же лечу в Соединенное общество. Смех и горе! представьте мое положение:
я на бал - и один, без жены! Иван Андреич, встретившийся со мною в
швейцарской, увидев меня одного, немедленно заключил (злодей!) о
необыкновенной страсти моей к танцевальным собраниям и, подхватив меня под
руку, хотел было уже насильно тащить в танцкласс, говоря, что в Соединенном
обществе тесно ему, развернуться негде молодецкой душе и что от пачули с
резедою у него голова разболелась. Не нахожу ни вас, ни Татьяны Петровны.
Иван Андреич уверяет и божится, что вы непременно на "Горе от ума" в
Александрынском театре.
     Лечу в Александрынский театр: нет и там. Сегодня утром думал вас найти
у Чистоганова - не тут то было. Чистоганов шлет к Перепалкиным - то же
самое. Одним словом, измучился совершенно; судите, как я хлопотал! Теперь
пишу к вам (нечего делать!). Дело-то мое отнюдь не литературное (вы меня
понимаете); лучше бы с глазу на глаз, крайне нужно объясниться с вами, и
как можно скорее, и потому прошу ко мне сегодня на чай и на вечернюю беседу
вместе с Татьяной Петровной. Моя Анна Михайловна будет крайне обрадована
посещением вашим. Истинно, как говорится, по гроб одолжите.
     Кстати, бесценнейший друг мой, - коли дело дошло до пера, то все в
строку, - нахожусь вынужденным теперь же попенять вам отчасти и даже
укорить вас, почтеннейший друг мой, в одной, по-видимому, весьма невинной
проделочке, которою вы зло надо мной подшутили... злодей вы, бессовестный
человек! Около половины прошедшего месяца вводите вы в дом мой одного
знакомого вашего, именно Евгения Николаича, ассюрируете1 его дружеской и
для меня, разумеется, священнейшей рекомендацией вашей; я радуюсь случаю,
принимаю молодого человека с распростертыми объятиями и вместе с тем кладу
голову в петлю. Петля не петля, а вышла, что называется, штука хорошая.
Объяснять теперь некогда, да на пере и неловко, а только нижайшая просьба
до вас, злорадственный друг и приятель, нельзя ли каким-нибудь образом,
поделикатнее, в скобках, на ушко, втихомолочку, пошептать вашему молодому
человеку, что есть в столице много домов, кроме нашего. Мочи нет, батюшка!
Падам до ног, как говорит приятель наш Симоневич. Свидимся, я вам все
расскажу. Не в том смысле говорю, что молодой человек не взял, например, на
фасоне или душевными качествами или в чем-нибудь там другом оплошал.
Напротив, он даже малый любезный и милый; но вот погодите, увидимся; а
между тем, если встретите его, то шепните ему, ради бога, почтеннейший. Я
бы и сам это сделал, но вы знаете, характер такой: не могу, да и только. Вы
же рекомендовали его. Впрочем, вечером, во всяком случае, подробнее
объяснимся. А теперь до свидания. Остаюсь и проч.
     P.S. Маленький у меня уже с неделю прихварывает, и с каждым днем все
хуже и хуже. Страдает зубенками; вырезываются. Жена все нянчится с ним и
грустит, бедняжка. Приезжайте. Истинно обрадуете нас, драгоценнейший друг
мой.

                                     II

                   (От Ивана Петровича к Петру Иванычу)

          Милостивый государь,
               Петр Иваныч!

     Получаю вчера письмо ваше, читаю и недоумеваю. Ищете меня бог знает в
каких местах, а я просто был дома. До десяти часов ожидал Ивана Иваныча
Толоконова. Тотчас же беру жену, нанимаю извозчика, трачусь и являюсь к вам
временем около половины седьмого. Вас дома нет, а встречает нас ваша
супруга. Жду вас до половины одиннадцатого; долее невозможно. Беру жену,
трачусь, нанимаю извозчика, завожу ее домой, а сам отправляюсь к
Перепалкиным, думая, не встречу ли там, но опять ошибаюсь в расчетах.
Приезжаю домой, не сплю всю ночь, беспокоюсь, утром заезжаю к вам три раза,
в девять, в десять и в одиннадцать часов, три раза трачусь, нанимаю
извозчиков, и опять вы меня оставляете с носом.
     Читая же ваше письмо, удивлялся. Пишете о Евгении Николаиче, просите
шепнуть и не упоминаете почему. Хвалю осторожность, но бумага бумаге рознь,
а я нужных бумаг на папильотки жене не даю. Недоумеваю, наконец, в каком
смысле изволили мне это все написать. Впрочем, если на то пошло, то чего же
меня-то мешать в это дело? Я носа своего не сую во всякую всячину. Отказать
могли сами, вижу только, что объясниться нужно мне с вами короче,
решительнее, да к тому же и время проходит. А я стеснен и не знаю, что
делать придется, коли неглижировать условиями будете. Дорога на носу,
дорога чего-нибудь стоит, а тут еще жена хнычет: сше