кал случая говорить, ездил по городу и во многих местах успел прослыть
отчаянным либералом, что очень ему льстило. В этот же вечер, выпив бокала
четыре, он особенно разгулялся. Ему захотелось переубедить во всем Степана
Никифоровича, которого он перед этим давно не видал и которого до сих пор
всегда уважал и даже слушался. Он почему-то считал его ретроградом и напал
на него с необыкновенным жаром. Степан Никифорович почти не возражал, а
только лукаво слушал, хотя тема интересовала его. Иван Ильич горячился и в
жару воображаемого спора чаще, чем бы следовало, пробовал из своего бокала.
Тогда Степан Никифорович брал бутылку и тотчас же добавлял его бокал, что,
неизвестно почему, начало вдруг обижать Иван Ильича, тем более что Семен
Иваныч Шипуленко, которого он особенно презирал и, сверх того, даже боялся
за цинизм и за злость его, тут же сбоку прековарно молчал и чаще, чем бы
следовало, улыбался. "Они, кажется, принимают меня за мальчишку", -
мелькнуло в голове Ивана Ильича.

     - Нет-с, пора, давно уж пора было, - продолжал он с азартом. - Слишком
опоздали-с, и, на мой взгляд, гуманность первое дело, гуманность с
подчиненными, памятуя, что и они человеки. Гуманность все спасет и все
вывезет...

     - Хи-хи-хи-хи! - послышалось со стороны Семена Ивановича.

     - Да что же, однако ж, вы нас так распекаете, - возразил наконец
Степан Никифорович, любезно улыбаясь. - Признаюсь, Иван Ильич, до сих пор
не могу взять в толк, что вы изволили объяснять. Вы выставляете гуманность.
Это значит человеколюбие, что ли?

     - Да, пожалуй, хоть и человеколюбие. Я...

     - Позвольте-с. Сколько могу судить, дело не в одном этом.
Человеколюбие всегда следовало. Реформа же этим не ограничивается.
Поднялись вопросы крестьянские, судебные, хозяйственные, откупные,
нравственные и... и... и без конца их, этих вопросов, и всё вместе, всё
разом может породить большие, так сказать, колебанья. Вот мы про что
опасались, а не об одной гуманности ...

     - Да-с, дело поглубже-с, - заметил Семен Иванович.

     - Очень понимаю-с, и позвольте вам заметить, Семен Иванович, что я
отнюдь не соглашусь отстать от вас в глубине понимания вещей, - язвительно
и чересчур резко заметил Иван Ильич, - но, однако ж, все-таки возьму на
себя смелость заметить и вам, Степан Никифорович, что вы тоже меня вовсе не
поняли.

     - Не понял.

     - А между тем я именно держусь и везде провожу идею, что гуманность, и
именно гуманность с подчиненными, от чиновника до писаря, от писаря до
дворового слуги, от слуги до мужика, - гуманность, говорю я, может
послужить, так сказать, краеугольным камнем предстоящих реформ и вообще к
обновлению вещей. Почему? Потому. Возьмите силлогизм: я гуманен,
следовательно, меня любят. Меня любят, стало быть, чувствуют доверенность.
Чувствуют доверенность, стало быть, веруют; веруют, стало быть, любят... то
есть нет, я хочу сказать, если веруют, то будут верить и в реформу, поймут,
так сказать, самую суть дела, так сказать, обнимутся нравственно и решат
всё дело дружески, основательно. Чего вы смеетесь, Семен Иванович?
Непонятно?

     Степан Никифорович молча поднял брови; он удивлялся.

     - Мне кажется, я немного лишнее выпил, - заметил ядовито Семен Иваныч,
- а потому и туг на соображение. Некоторое затмение в уме-с.

     Ивана Ильича передернуло.

     - Не выдержим, - произнес вдруг Степан Никифорыч после легкого
раздумья.

     - То есть как это не выдержим? - спросил Иван Ильич, удивляясь
внезапному и отрывочному замечанию Степана Никифоровича.

     - Так, не выдержим. - Степан Никифорович, очевидно, не хотел
распространяться далее.

     - Это вы уж не насчет ли нового вина и новых мехов? - не без иронии
возразил Иван Ильич. - Ну, нет-с; за себя-то уж я отвечаю.

     В эту минуту часы пробили половину двенадцатого.

     - Сидят-сидят да и едут, - сказал Семен Иваныч, приготовляясь встать с
места. Но Иван Ильич предупредил его, тотчас встал из-за стола и взял с
камина свою соболью шапку. Он смотрел как обиженный.

     - Так как же, Семен Иваныч, подумаете? - сказал Степан Никифорович,
провожая гостей.

     - Насчет квартирки-то-с? Подумаю, подумаю-с.

     - А что надумаете, так уведомьте поскорее.

     - Все о делах? - любезно заметил господин Пралинский с некоторым
заискиванием и поигрывая своей шапкой. Ему показалось, что его как будто
забывают.

     Степан Никифорович поднял брови и молчал в знак того, что не
задерживает гостей. Семен Иваныч торопливо откланялся.

     "А... ну... после этого как хотите... коли не понимаете простой
любезности", - решил про себя господин Пралинский и как-то особенно
независимо протянул руку Степану Никифоровичу.

     В передней Иван Ильич закутался в свою легкую дорогую шубу, стараясь
для чего-то не замечать истасканного енота Семена Иваныча, и оба стали
сходить с лестницы.

     - Наш старик как будто обиделся, - сказал Иван Ильич молчавшему Семену
Иванычу.

     - Нет, отчего же? - отвечал тот спокойно и холодно.

     "Холоп!" - подумал про себя Иван Ильич.

     Сошли на крыльцо, Семену Иванычу подали его сани с серым неказистым
жеребчиком.

     - Кой черт! Куда же Трифон девал мою карету! - вскричал Иван Ильич, не
видя своего экипажа.

     Туда-сюда - кареты не было. Человек Степана Никифоровича не имел об
ней понятия. Обратились к Варламу, кучеру Семена Иваныча, и получили в
ответ, что все стоял тут, и карета тут же была, а теперь вот и нет.

     - Скверный анекдот! - произнес господин Шипуленко, - хотите, довезу?

     - Подлец народ! - с бешенством закричал господин Пралинский.

     - Просился у меня, каналья, на свадьбу, тут же на Петербургской,
какая-то кума замуж идет, черт ее дери. Я настрого запретил ему отлучаться.
И вот бьюсь об заклад, что он туда уехал!

     - Он действительно, - заметил Варлам, - поехал туда-с; да обещал в
одну минуту обернуться, к самому то есть времени быть.

     - Ну так! Я как будто предчувствовал! Уж я ж его!

     - А вы лучше посеките его хорошенько раза два в части, вот он и будет
исполнять приказанья, - сказал Семен Иваныч, уже закрываясь полостью.

     - Пожалуйста, не беспокойтесь, Семен Иваныч!

     - Так не хотите, довезу.

     - Счастливый путь, merci.

     Семен Иваныч уехал, а Иван Ильич пошел пешком по деревянным мосткам,
чувствуя себя в довольно сильном раздражении.

                              ---------------

     "Нет уж, я ж тебя теперь, мошенник! Нарочно пешком пойду, чтоб ты
чувствовал, чтоб ты испугался! Воротится и узнает, что барин пешком
пошел... мерзавец!"

     Иван Ильич никогда еще так не ругался, но уж очень он был разбешен, и
вдобавок в голове шумело. Он был человек непьющий, и потому какие-нибудь
пять-шесть бокалов скоро подействовали. Но ночь была восхитительная. Было
морозно, но необыкновенно тихо и безветренно. Небо было ясное, звездное.
Полный месяц обливал землю матовым серебряным блеском. Было так хорошо, что
Иван Ильич, пройдя шагов пятьдесят, почти забыл о беде своей. Ему
становилось как-то особенно приятно. К тому же люди под хмельком быстро
меняют впечатления. Ему даже начали нравиться невзрачные деревянные домики
пустынной улицы.

     "А ведь и славно, что я пешком пошел, - думал он про себя, - и Трифону
урок, да и мне удовольствие. Право, надо чаще ходить пешком. Что ж? На
Большом проспекте я тотчас найду извозчика. Славная ночь! Какие тут всё
домишки. Должно быть, мелкота живет, чиновники... купцы, может быть... этот
Степан Никифорович ! и какие все они ретрограды, старые колпаки! Именно
колпаки, c'est le mot. Впрочем, он умный человек; есть этот bon sens,
трезвое, практическое понимание вещей. Но зато старики, старики! Нет
этого... как бишь его! Ну да чего-то нет... Не выдержим ! Что он этим хотел
сказать? Даже задумался, когда говорил. Он, впрочем, меня совсем не понял.
А и как бы не понять? Труднее не понять, чем понять. Главное то, что я
убежден, душою убежден. Гуманность... человеколюбие. Возвратить человека
самому себе... возродить его собственное достоинство и тогда... с готовым
матерьялом приступайте к делу. Кажется, ясно! Да-с! Уж это позвольте, ваше
превосходительство, возьмите силлогизм: мы встречаем, например, чиновника,
чиновника бедного, забитого. "Ну... кто ты?" Ответ: "Чиновник". Хорошо,
чиновник; далее: "Какой ты чиновник?" Ответ: такой-то, дескать, и такой-то
чиновник. "Служишь?" - "Служу!" - "Хочешь быть счастлив? " - Хочу". - "Что
надобно для счастья?" То-то и то-то. "Почему?" Потому... И вот человек меня
понимает с двух слов: человек мой, уловлен, так сказать, сетями, и я делаю
с ним все, что хочу, то есть для его же блага. Скверный человек этот Семен
Иваныч! И какая у него скверная рожа... Высеки в части, - это он нарочно
сказал. - Нет, врешь, сам секи, а я сечь не буду; я Трифона словом дойму,
попреком дойму, вот он и будет чувствовать. Насчет розог, гм... вопрос
нерешенный, гм... А не заехать ли к Эмеранс. Фу ты, черт, проклятые мостки!
- вскрикнул он, вдруг оступившись. - И это столица! Просвещение! Можно ногу
сломать. Гм. Ненавижу я этого Семена Иваныча; препротивная рожа. Это он
надо мной давеча хихикал, когда я сказал: обнимутся нравственно. Ну и
обнимутся, а тебе что за дело? Уж тебя-то не обниму; скорей мужика... Мужик
встретится, и с мужиком поговорю. Впрочем, я был пьян и, может быть, не так
выражался. Я и теперь, может быть, не так выражаюсь... Гм. Никогда не буду
пить. С вечеру наболтаешь, а назавтра раскаиваешься. Что ж, я ведь, не
шатаясь, иду... А впрочем, все они мошенники!"

     Так рассуждал Иван Ильич, отрывочно и бессвязно, продолжая шагать по
тротуару. На него подействовал свежий воздух и, так сказать, раскачал его.
Минут через пять он бы успокоился и захотел спать. Но вдруг, почти в двух
шагах от Большого проспекта, ему послышалась музыка. Он огляделся. На
другой стороне улицы в очень ветхом одноэтажном, но длинном деревянном доме
задавался пир горой, гудели скрипки, скрипел контрбас и визгливо заливалась
флейта на очень веселый кадрильный мотив. Под окнами стояла публика, больше
женщины в ватных салопах и в платках на голове; они напрягали все усилия,
чтобы разглядеть что-нибудь сквозь щели ставен. Видно, весело было. Гул от
топота танцующих достигал другой стороны улицы. Иван Ильич невдалеке от
себя заметил городового и подошел к нему.

     - Чей это, братец, дом? - спросил он, немного распахивая свою дорогую
шубу, ровно настолько, чтобы городовой мог заметить значительный орден на
шее.

     - Чиновника Пселдонимова, легистратора, - отвечал, выпрямившись,
городовой, мигом успевший разглядеть отличие.

     - Пселдонимова? Ба! Пселдонимова!.. Что ж он? женится?

     - Женится, ваше высокородие, на титулярного советника дочери.
Млекопитаев, титулярный советник... в управе служил. Этот дом за невестой
ихней идет-с.

     - Так что теперь уж это Пселдонимова, а не Млекопитаева дом?

     - Пселдонимова, ваше высокородие. Млекопитаева был, а теперь
Пселдонимова.

     - Гм. Я потому тебя, братец, спрашиваю, что я начальник его. Я генерал
над тем самым местом, где Пселдонимов служит.

     - Точно так, ваше превосходительство. - Городовой вытянулся
окончательно, а Иван Ильич как будто задумался. Он стоял и соображал...

     Да, действительно Пселдонимов был из его ведомства, из самой его
канцелярии; он припоминал это. Это был маленький чиновник, рублях на десяти
в месяц жалованья. Так как господин Пралинский принял свою канцелярию еще
очень недавно, то мог и не помнить слишком подробно всех своих подчиненных,
но Пселдонимова он помнил, именно по случаю его фамилии. Она бросилась ему
в глаза с первого разу, так что он тогда же полюбопытствовал взглянуть на
обладателя такой фамилии повнимательнее. Он припомнил теперь еще очень
молодого человека, с длинным горбатым носом, с белобрысыми и клочковатыми
волосами, худосочного и худо выкормленного, в невозможном вицмундире и в
невозможных даже до неприличия невыразимых. Он помнил, как у него тогда же
мелькнула мысль: не определить ли бедняку рублей десяток к празднику для
поправки? Но так как лицо этого бедняка было слишком постное, а взгляд
крайне несимпатичный, даже возбуждающий отвращение, то добрая мысль сама
собой как-то испарилась, так что Пселдонимов и остался без награды. Тем
сильнее изумил его этот же самый Пселдонимов не более как неделю назад
своей просьбой жениться. Иван Ильич помнил, что ему как-то не было времени
заняться этим делом подробнее, так что дело о свадьбе решено было слегка,
наскоро. Но все-таки он с точностию припоминал, что за невестой своей
Пселдонимов берет деревянный дом и четыреста рублей чистыми деньгами; это
обстоятельство тогда же его удивило; он помнил, что даже слегка сострил над
столкновением фамилий Пселдонимова и Млекопитаевой. Он ясно припоминал все
это.

     Припоминал он и все более и более раздумывался. Известно, что целые
рассуждения проходят иногда в наших головах мгновенно, в виде каких-то
ощущений, без перевода на человеческий язык, тем более на литературный. Но
мы постараемся перевесть все эти ощущения героя нашего и представить
читателю хотя бы только сущность этих ощущений, так сказать то, что было в
них самое необходимое и правдоподобное. Потому что ведь многие из ощущений
наших, в переводе на обыкновенный язык, покажутся совершенно
неправдоподобными. Вот почему они никогда и на свет не являются, а у
всякого есть. Разумеется, ощущения и мысли Ивана Ильича были немного
бессвязны. Но ведь вы знаете причину.

     "Что же! - мелькало в его голове, - вот мы все говорим, говорим, а
коснется до дела, и только шиш выходит. Вот пример, хоть бы этот самый
Пселдонимов: он приехал давеча от венца в волнении, в надежде, ожидая
вкусить... Это один из блаженнейших дней его жизни... Теперь он возится с
гостями, задает пир - скромный, бедный, но веселый, радостный, искренний...
Что ж, если б он узнал, что в эту самую минуту я, я, его начальник, его
главный начальник, тут же стою у его дома и слушаю его музыку ! А и в самом
деле, что бы с ним было? Нет, что бы с ним было, если б я теперь же вдруг
взял и вошел? гм... Разумеется, сначала он испугался бы, онемел бы от
замешательства. Я помешал бы ему, я расстроил бы, может быть, все... Да,
так и было бы, если б вошел всякий другой генерал, но не я... В том-то и
дело, что всякий, да только не я.

     Да, Степан Никифорович! Вот вы не понимали меня давеча, а вот вам и
готовый пример.

     Да-с. Мы все кричим о гуманности, но героизма, подвига мы сделать не в
состоянии.

     Какого героизма? Такого. Рассудите-ка: при теперешних отношениях всех
членов общества мне, мне войти в первом часу ночи на свадьбу своего
подчиненного, регистратора, на десяти рублях, да ведь это замешательство,
это - коловращенье идей, последний день Помпеи, сумбур! Этого никто не
поймет. Степан Никифорович умрет - не поймет. Ведь сказал же он: не
выдержим. Да, но это вы, люди старые, люди паралича и косности, а я
вы-дер-жу! Я обращу последний день Помпеи в сладчайший день для моего
подчиненного, и поступок дикий - в нормальный, патриархальный, высокий и
нравственный. Как? Так. Извольте прислушать...

     Ну... вот я, положим, вхожу: - они изумляются, прерывают танцы,
смотрят дико, пятятся. Так-с, но тут-то я и выказываюсь: я прямо иду к
испуганному Пселдонимову и с самой ласковой улыбкой, так-таки в самых
простых словах говорю: "Так и так, дескать, был у его превосходительства
Степана Никифоровича. Полагаю, знаешь, здесь, по соседству..." Ну, тут
слегка, в смешном этак виде, рассказываю приключение с Трифоном. От Трифона
перехожу к тому, как пошел пешком... "Ну - слышу музыку, любопытствую у
городового и узнаю, брат, что ты женишься. Дай, думаю, зайду к
подчиненному, посмотрю, как мои чиновники веселятся и... женятся. Ведь не
прогонишь же ты меня, полагаю!" Прогонишь! Каково словечко для
подчиненного. Какой уж тут черт прогонишь! Я думаю, он с ума сойдет, со
всех ног кинется меня в кресло сажать, задрожит от восхищенья, не
сообразится даже на первый раз!..

     Ну, что может быть проще, изящнее такого поступка! Зачем я вошел? Это
другой вопрос! Это уже, так сказать, нравственная сторона дела. Вот тут-то
и сок!

     Гм... Об чем, бишь, я думал? Да!

     Ну уж, конечно, они меня посадят с самым важным гостем, какой-нибудь
там титулярный али родственник, отставной штабс-капитан с красным носом...
Славно этих оригиналов Гоголь описывал. Ну знакомлюсь, разумеется, с
молодой, хвалю ее, ободряю гостей. Прошу их не стесняться, веселиться,
продолжать танцы, острю, смеюсь, одним словом - я любезен и мил. Я всегда
любезен и мил, когда доволен собой... Гм... то-то и есть, что я все еще,
кажется, немного того... то есть не пьян, а так...

     ... Разумеется, я, как джентльмен, на равной с ними ноге и отнюдь не
требую каких-нибудь особенных знаков... Но нравственно, нравственно дело
другое: они поймут и оценят... Мой поступок воскресит в них все
благородство... Ну и сижу полчаса... Даже час. Уйду, разумеется, перед
самым ужином, а уж они-то захлопочут, напекут, нажарят, в пояс кланяться
будут, но я только выпью бокал, поздравлю, а от ужина откажусь. Скажу:
дела. И уж только что я произнесу "дела" , у всех тотчас же станут
почтительно строгие лица. Этим я деликатно напомню, что они и я - это
разница-с. Земля и небо. Я не то чтобы хотел это внушать, но надо же...
даже в нравственном смысле необходимо, что уж там ни говори. Впрочем, я
тотчас же улыбнусь, даже посмеюсь, пожалуй, и мигом все ободрятся... Пошучу
еще раз с молодой; гм... даже вот что: намекну, что приду опять ровнешенько
через девять месяцев в качестве кума, хе-хе! А она, верно, родит к тому
времени. Ведь они плодятся, как кролики. Ну и все захохочут, молодая
покраснеет; я с чувством поцелую ее в лоб, даже благословлю ее и... и
назавтра в канцелярии мой подвиг уже известен. Назавтра я опять строг,
назавтра я опять взыскателен, даже неумолим, но все они уже знают, кто я
такой. Душу мою знают, суть мою знают: "Он строг как начальник, но как
человек - он ангел!" И вот я победил; я уловил каким-нибудь одним маленьким
поступком, которого вам и в голову не придет; они уж мои; я отец, они
дети... Ну-тка, ваше превосходительство, Степан Никифорович, подите-ка
сделайте эдак...

     ...Да знаете ли вы, понимаете ли, что Пселдонимов будет детям своим
поминать, как сам генерал пировал и даже пил на его свадьбе! Да ведь эти
дети будут своим детям, а те своим внукам рассказывать, как священнейший
анекдот, что сановник, государственный муж (а я всем этим к тому времени
буду) удостоил их... и т. д. и т. д. Да ведь я униженного нравственно
подыму, я самому себе его возвращу... Ведь он десять рублей в месяц
жалованья получает!.. Да ведь повтори я это раз пять, али десять, али
что-нибудь в этом же роде, так повсеместную популярность приобрету... У
всех в сердцах буду запечатлен, и ведь черт один знает, что из этого потом
может выйти, из популярности-то!.."

     Так или почти так рассуждал Иван Ильич (господа, мало ли что человек
говорит иногда про себя, да еще несколько в эксцентрическом состоянии). Все
эти рассуждения промелькнули в его голове в какие-нибудь полминуты, и,
конечно, он, может, и ограничился бы этими мечтаньицами и, мысленно
пристыдив Степана Никифоровича, преспокойно отправился бы домой и лег
спать. И славно бы сделал! Но вся беда в том, что минута была
эксцентрическая.

     Как нарочно, вдруг, в это самое мгновение в настроенном воображении
его нарисовались самодовольные лица Степана Никифоровича и Семена
Ивановича.

     - Не выдержим! - повторил Степан Никифорович, свысока улыбаясь.

     - Хи-хи-хи! - вторил ему Семен Иванович своей самой прескверной
улыбкой.

     - А вот и посмотрим, как не выдержим! - решительно сказал Иван Ильич,
и даже жар бросился ему в лицо. Он сошел с мостков и твердыми шагами прямо
направ