Я, впрочем, не скоро согласился признать эту истину. Проcнувшись
наутро после нескольких часов глубокого, свинцового сна и тотчас же
сообразив весь вчерашний день, я даже изумился моей вчерашней
сантиментальности с Лизой, всем этим "вчерашним ужасам и жалостям". "Ведь
нападет же такое бабье расстройство нервов, тьфу! - порешил я. - И на что
это мой адрес всучил я ей? Что, если она придет? А впрочем, пожалуй, пусть
и придет; ничего..." Но, очевидно, главное и самое важное дело теперь было
не в этом: надо было спешить и во что бы ни стало скорее спасать мою
репутацию в глазах Зверкова и Симонова. Вот в чем было главное дело. А про
Лизу я даже совсем и забыл в это утро, захлопотавшись.

     Прежде всего надо было немедленно отдать вчерашний долг Симонову. Я
решился на отчаянное средство: занять целых пятнадцать рублей у Антона
Антоновича. Как нарочно, он был в это утро в прекраснейшем расположении
духа и тотчас же выдал, по первой просьбе. Я так этому обрадовался, что,
подписывая расписку, с каким-то ухарским видом, небрежно сообщил ему, что
вчера "покутили с приятелями в Hotel de Paris; провожали товарища, даже,
можно сказать, друга детства, и, знаете, - кутила он большой, избалован, -
ну, разумеется, хорошей фамилии, значительное состояние, блестящая карьера,
остроумен, мил, интригует с этими дамами, понимаете: выпили лишних
"полдюжины" и..." И ведь ничего; произносилось все это очень легко,
развязно и самодовольно.

     Придя домой, я немедленно написал Симонову.

     До сих пор любуюсь, вспоминая истинно джентльменский, добродушный,
открытый тон моего письма. Ловко и благородно, а, главное, совершенно без
лишних слов, я обвинил себя во всем. Оправдывался я, "если только
позволительно мне еще оправдываться", тем, что, по совершенной непривычке к
вину, опьянел с первой рюмки, которую (будто бы) выпил еще до них, когда
поджидал их в Hotel de Paris с пяти до шести часов. Извинения просил я
преимущественно у Симонова; его же просил передать мои объяснения и всем
другим, особенно Зверкову, которого, "помнится мне, как сквозь сон", я,
кажется, оскорбил. Я прибавлял, что и сам бы ко всем поехал, да голова
болит, а пуще всего - совестно. Особенно доволен остался я этой "некоторой
легкостью", даже чуть не небрежностию (впрочем, совершенно приличною),
которая вдруг отразилась в моем пере и лучше всех возможных резонов, сразу,
давала им понять, что я смотрю "на всю эту вчерашнюю гадость" довольно
независимо; совсем-таки, вовсе-таки не убит наповал, как вы, господа,
вероятно, думаете, а напротив, смотрю так, как следует смотреть на это
спокойно уважающему себя джентльмену. Быль, дескать, молодцу не укор.

     - Даже ведь какая-то игривость маркизская? - любовался я, перечитывая
записку. - А все оттого, что развитой и образованный человек! Другие бы на
моем месте не знали, как и выпутаться, а я вот вывернулся и кучу себе
вновь, и все потому, что "образованный и развитой человек нашего времени".
Да и впрямь, пожалуй, это все от вина вчера произошло. Гм... ну нет, не от
вина. Водки-то я вовсе не пил, от пяти-то до шести часов, когда их
поджидал. Солгал Симонову; солгал бессовестно; да и теперь не совестно...

     А впрочем, наплевать! Главное то, что отделался.

     Я вложил в письмо шесть рублей, запечатал и упросил Аполлона снести к
Симонову. Узнав, что в письме деньги, Аполлон стал почтительнее и
согласился сходить. К вечеру я вышел пройтись. Голова у меня еще болела и
кружилась со вчерашнего. Но чем более наступал вечер и чем гуще становились
сумерки, тем более менялись и путались мои впечатления, а за ними и мысли.
Что-то не умирало во мне внутри, в глубине сердца и совести, не хотело
умереть и сказывалось жгучей тоской. Толкался я больше по самым людным,
промышленным улицам, по Мещанским, по Садовой, у Юсупова сада. Особенно
любил я всегда прохаживаться по этим улицам в сумерки, именно когда там
густеет толпа всякого прохожего, промышленного и ремесленного люду, с
озабоченными до злости лицами, расходящаяся по домам с дневных заработков.
Нравилась мне именно эта грошовая суетня, эта наглая прозаичность. В этот
раз вся эта уличная толкотня еще больше меня раздражала. Я никак не мог с
собой справиться, концов найти. Что-то подымалось, подымалось в душе
беспрерывно, с болью, и не хотело угомониться. Совсем расстроенный я
воротился домой. Точно как будто на душе моей лежало какое-то преступление.

     Мучила меня постоянно мысль, что придет Лиза. Странно мне было то, что
из всех этих вчерашних воспоминаний воспоминание о ней как-то особенно,
как-то совсем отдельно меня мучило. Обо всем другом я к вечеру уже совсем
успел забыть, рукой махнул и все еще совершенно оставался доволен моим
письмом к Симонову. Но тут я как-то уж не был доволен. Точно как будто я
одной Лизой и мучился. "Что, если она придет? - думал я беспрерывно. - Ну
что ж, ничего, пусть и придет. Гм. Скверно уж одно то, что она увидит,
например, как я живу. Вчера я таким перед ней показался... героем... а
теперь, гм! Это, впрочем, скверно, что я так опустился. Просто нищета в
квартире. И я решился вчера ехать в таком платье обедать! А клеенчатый
диван-то мой, из которого мочалка торчит! А халат-то мой, которым нельзя
закрыться! Какие клочья... И она это все увидит; и Аполлона увидит. Эта
скотина, наверно, ее оскорбит. Он придерется к ней, чтоб мне сделать
грубость. А я уж, разумеется, по обычаю, струшу, семенить перед ней начну,
закрываться полами халата, улыбаться начну, лгать начну. У, скверность! Да
и не в этом главная-то скверность! Тут есть что-то главнее, гаже, подлее!
да, подлее! И опять, опять надевать эту бесчестную лживую маску!.."

     Дойдя до этой мысли, я так и вспыхнул:

     "Для чего бесчестную? Какую бесчестную? Я говорил вчера искренно. Я
помню, во мне тоже было настоящее чувство. Я именно хотел вызвать в ней
благородные чувства... если она поплакала, то это хорошо, это благотворно
подействует..."

     Но все-таки я никак не мог успокоиться.

     Весь этот вечер, уже когда я и домой воротился, уже после девяти
часов, когда, по расчету, никак не могла прийти Лиза, мне все-таки она
мерещилась и, главное, вспоминалась все в одном и том же положении. Именно
один момент из всего вчерашнего мне особенно ярко представлялся: это когда
я осветил спичкой комнату и увидал ее бледное, искривленное лицо, с
мученическим взглядом. И какая жалкая, какая неестественная, какая
искривленная улыбка у ней была в ту минуту! Но я еще не знал тогда, что и
через пятнадцать лет я все-таки буду представлять себе Лизу именно с этой
жалкой, искривленной, ненужной улыбкой, которая у ней была в ту минуту.

     На другой день я уже опять готов был считать все это вздором,
развозившимися нервами, а главное - преувеличением. Я всегда сознавал эту
мою слабую струнку и иногда очень боялся ее: "все-то я преувеличиваю, тем и
хромаю", - повторял я себе ежечасно. Но, впрочем, "впрочем, все-таки Лиза,
пожалуй, придет" - вот припев, которым заключались все мои тогдашние
рассуждения. До того я беспокоился, что приходил иногда в бешенство.
"Придет! непременно придет! - восклицал я, бегая по комнате, - не сегодня,
так завтра придет, а уж отыщет! И таков проклятый романтизм всех этих
чистых сердец! О мерзость, о глупость, о ограниченность этих "поганых
сантиментальных душ"! Ну, как не понять, как бы, кажется, не понять?.." -
Но тут я сам останавливался и даже в большом смущении.

     "И как мало, мало, - думал я мимоходом, - нужно было слов, как мало
нужно было идиллии (да и идиллии-то еще напускной, книжной, сочиненной),
чтоб тотчас же и повернуть всю человеческую душу по-своему. То-то
девственность-то! То-то свежесть-то почвы!"

     Иногда мне приходила мысль самому съездить к ней, "рассказать ей все"
и упросить ее не приходить ко мне. Но тут, при этой мысли, во мне
подымалась такая злоба, что, кажется, я бы так и раздавил эту "проклятую"
Лизу, если б она возле меня вдруг случилась, оскорбил бы ее, оплевал бы,
выгнал бы, ударил бы!

     Прошел, однако ж, день, другой, третий - она не приходила, и я начинал
успокоиваться. Особенно ободрялся и разгуливался я после девяти часов, даже
начинал иногда мечтать и довольно сладко: "Я, например, спасаю Лизу, именно
тем, что она ко мне ходит, а я ей говорю... Я ее развиваю, образовываю. Я,
наконец, замечаю, что она меня любит, страстно любит. Я прикидываюсь, что
не понимаю (не знаю, впрочем, для чего прикидываюсь; так, для красы,
вероятно). Наконец она, вся смущенная, прекрасная, дрожа и рыдая, бросается
к ногам моим и говорит, что я ее спаситель и что она меня любит больше
всего на свете. Я изумляюсь, но... "Лиза, - говорю я, - неужели ж ты
думаешь, что я не заметил твоей любви? Я видел все, я угадал, но я не смел
посягать на твое сердце первый, потому что имел на тебя влияние и боялся,
что ты, из благодарности, нарочно заставишь себя отвечать на любовь мою,
сама насильно вызовешь в себе чувство, которого, может быть, нет, а я этого
не хотел, потому что это... деспотизм... Это неделикатно(ну, одним словом,
я тут зарапортовывался в какой-нибудь такой европейской, жорж-зандовской,
неизъяснимо благородной тонкости...). Но теперь, теперь - ты моя, ты мое
созданье, ты чиста, прекрасна, ты - прекрасная жена моя.

          И в дом мой смело и свободно
          Хозяйкой полною войди!"

     Затем мы начинаем жить-поживать, едем за границу и т. д., и т. д.".
Одним словом, самому подло становилось, и я кончал тем, что дразнил себя
языком.

     "Да и не пустят ее, "мерзавку"! - думал я. - Их ведь, кажется,
гулять-то не очень пускают, тем более вечером (мне почему-то непременно
казалось, что она должна прийти вечером и именно в семь часов). А впрочем,
она сказала, что еще не совсем там закабалилась, на особых правах состоит;
значит, гм! Черт возьми, придет, непременно придет!"

     Хорошо еще, что развлекал меня в это время Аполлон своими грубостями.
Из терпенья последнего выводил! Это была язва моя, бич, посланный на меня
провиденьем. Мы с ним пикировались постоянно, несколько лет сряду, и я его
ненавидел. Бог мой, как я его ненавидел! Никого в жизни я еще, кажется, так
не ненавидел, как его, особенно в иные минуты. Человек он был пожилой,
важный, занимавшийся отчасти портняжеством. Но неизвестно почему, он
презирал меня, даже сверх всякой меры, и смотрел на меня нестерпимо
свысока. Впрочем, он на всех смотрел свысока. Взглянуть только на эту
белобрысую, гладко причесанную голову, на этот кок, который он взбивал себе
на лбу и подмасливал постным маслом, на этот солидный рот, всегда сложенный
ижицей, - и вы уже чувствовали перед собой существо, не сомневавшееся в
себе никогда. Это был педант в высочайшей степени, и самый огромный педант
из всех, каких я только встречал на земле; и при этом с самолюбием,
приличным разве только Александру Македонскому. Он был влюблен в каждую
пуговицу свою, в каждый свой ноготь - непременно влюблен, он тем смотрел!
Относился он ко мне вполне деспотически, чрезвычайно мало говорил со мной,
а если случалось ему на меня взглядывать, то смотрел твердым, величаво
самоуверенным и постоянно насмешливым взглядом, приводившим меня иногда в
бешенство. Исполнял он свою должность с таким видом, как будто делал мне
высочайшую милость. Впрочем, он почти ровно ничего для меня не делал и даже
вовсе не считал себя обязанным что-нибудь делать. Сомнения быть не могло,
что он считал меня за самого последнего дурака на всем свете, и если
"держал меня при себе", то единственно потому только, что от меня можно
было получать каждый месяц жалованье. Он соглашался "ничего не делать" у
меня за семь рублей в месяц. Мне за него много простится грехов. Доходило
иногда до такой ненависти, что меня бросало чуть не в судороги от одной его
походки. Но особенно гадко было мне его пришепетывание. У него был язык
несколько длиннее, чем следует, или что-то вроде этого, оттого он постоянно
шепелявил и сюсюкал и, кажется, этим ужасно гордился, воображая, что это
придает ему чрезвычайно много достоинства. Говорил он тихо, размеренно,
заложив руки за спину и опустив глаза в землю. Особенно бесил он меня,
когда, бывало, начнет читать у себя за перегородкой Псалтырь. Много битв
вынес я из-за этого чтенья. Но он ужасно любил читать по вечерам, тихим,
ровным голосом,. нараспев, точно как по мертвом. Любопытно, что он тем и
кончил: он теперь нанимается читать Псалтырь по покойникам, а вместе с тем
истребляет крыс и делает ваксу. Но тогда я не мог прогнать его, точно он
был слит с существованием моим химически. К тому же он бы и сам не
согласился от меня уйти ни за что. Мне нельзя было жить в шамбр-гарни: моя
квартира была мой особняк, моя скорлупа, мой футляр, в который я прятался
от всего человечества, а Аполлон, черт знает почему, казался мне
принадлежащим к этой квартире, и я целых семь лет не мог согнать его.

     Задержать, например, его жалованье хоть два, хоть три дня было
невозможно. Он бы такую завел историю, что я бы не знал, куда и деваться.
Но в эти дни я до того был на всех озлоблен, что решился, почему-то и для
чего-то, наказать Аполлона и не выдавать ему еще две недели жалованья. Я
давно уж, года два, собирался это сделать - единственно чтоб доказать ему,
что он не смеет так уж важничать надо мной и что если я захочу, то всегда
могу не выдать ему жалованья. Я положил не говорить ему об этом и даже
нарочно молчать, чтоб победить его гордость и заставить его самого,
первого, заговорить о жалованье. Тогда я выну все семь рублей из ящика,
покажу ему, что они у меня есть и нарочно отложены, но что я "не хочу, не
хочу, просто не хочу выдать ему жалованье, не хочу, потому что так хочу",
потому что на это "моя воля господская", потому что он непочтителен, потому
что он грубиян; но что если он попросит почтительно, то я, пожалуй,
смягчусь и дам; не то еще две недели прождет, три прождет, целый месяц
прождет...

     Но как я ни был зол, а все-таки он победил. Я и четырех дней не
выдержал. Он начал с того, с чего всегда начинал в подобных случаях, потому
что подобные случаи уже бывали, пробовались (и, замечу, я знал все это
заранее, я знал наизусть его подлую тактику), именно: он начинал с того,
что устремит, бывало, на меня чрезвычайно строгий взгляд, не спускает его
несколько минут сряду, особенно встречая меня или провожая из дому. Если,
например, я выдерживал и делал вид, что не замечаю этих взглядов, он,
по-прежнему молча, приступал к дальнейшим истязаниям. Вдруг, бывало, ни с
того ни с сего, войдет тихо и плавно в мою комнату, когда я хожу или читаю,
остановится у дверей, заложит одну руку за спину, отставит ногу и устремит
на меня свой взгляд, уж не то что строгий, а совсем презрительный. Если я
вдруг спрошу его, что ему надо? - он не ответит ничего, продолжает смотреть
на меня в упор еще несколько секунд, потом, как-то особенно сжав губы, с
многозначительным видом, медленно повернется на месте и медленно уйдет в
свою комнату. Часа через два вдруг опять выйдет и опять так же передо мной
появится. Случалось, что я, в бешенстве, уж и не спрашивал его: чего ему
надо? а просто сам резко и повелительно подымал голову и тоже начинал
смотреть на него в упор. Так смотрим мы, бывало, друг на друга минуты две;
наконец он повернется, медленно и важно, и уйдет опять на два часа.

     Если я и этим все еще не вразумлялся и продолжал бунтоваться, то он
вдруг начнет вздыхать, на меня глядя, вздыхать долго, глубоко, точно
измеряя одним этим вздохом всю глубину моего нравственного падения, и,
разумеется, кончалось наконец тем, что он одолевал вполне: я бесился,
кричал, но то, об чем дело шло, все-таки принуждаем был исполнить.

     В этот же раз едва только начались обыкновенные маневры "строгих
взглядов", как я тотчас же вышел из себя и в бешенстве на него накинулся.
Слишком уж я был и без того раздражен.

     - Стой! - закричал я в исступлении, когда он медленно и молча
повертывался, с одной рукой за спиной, чтоб уйти в свою комнату, - стой!
воротись, воротись, говорю я тебе! - и, должно быть, я так неестественно
рявкнул, что он повернулся и даже с некоторым удивлением стал меня
разглядывать. Впрочем, продолжал не говорить ни слова, а это-то меня и
бесило.

     - Как ты смеешь входить ко мне без спросу и так глядеть на меня?
Отвечай!

     Но посмотрев на меня спокойно с полминуты, он снова начал
повертываться.

     - Стой! - заревел я, подбегая к нему, - ни с места! Так. Отвечай
теперь: чего ты входил смотреть?

     - Если таперича вам есть что мне приказать, то мое дело исполнить, -
отвечал он, опять-таки помолчав, тихо и размеренно сюсюкая, подняв брови и
спокойно перегнув голову с одного плеча на другое, - и все это с ужасающим
спокойствием.

     - Не об этом, не об этом я тебя спрашиваю, палач! - закричал я,
трясясь от злобы. - Я скажу тебе, палач, сам, для чего ты приходишь сюда:
ты видишь, что я не выдаю тебе жалованья, сам не хочешь, по гордости,
поклониться - попросить, и для того приходишь с своими глупыми взглядами
меня наказывать, мучить, и не подозр-р-реваешь ты, палач, как это глупо,
глупо, глупо, глупо, глупо!

     Он было молча опять стал повертываться, но я ухватил его.

     - Слушай, - кричал я ему. - Вот деньги, видишь; вот они! (я вынул их
из столика) все семь рублей, но ты их не получишь, не па-алучишь до тех
самых пор, пока не придешь почтительно, с повинной головой, просить у меня
прощения. Слышал!

     - Быть того не может! - отвечал он с какою-то неестественною
самоуверенностью.

     - Будет! - кричал я, - даю тебе честное слово мое, будет!

     - И не в чем мне у вас прощения просить, - продолжал он, как бы совсем
не замечая моих криков, - потому вы же обозвали меня "палачом", на чем я с
вас могу в квартале всегда за обиду просить.

     - Иди! Проси! - заревел я, - иди сейчас, сию минуту, сию секунду! А ты
все-таки палач! палач! палач! - Но он только посмотрел на меня, затем
повернулся и, уже не слушая призывных криков моих, плавно пошел к себе, не
оборачиваясь.

     "Если б не Лиза, не было б ничего этого!" - решил я про себя. Затем,
постояв с минуту, важно и торжественно, но с медленно и сильно бьющимся
сердцем, я отправился сам к нему за ширмы.

     - Аполлон! - сказал я тихо и с расстановкой, но задыхаясь, - сходи
тотчас же и нимало не медля за квартальным надзирателем!

     Он было уж уселся тем временем за своим столом, надел очки и взял
что-то шить. Но, услышав мое приказанье, вдруг фыркнул со смеху.

     - Сейчас, сию минуту иди! - иди, или ты и не воображаешь, что будет!

     - Подлинно вы не в своем уме, - заметил он, даже не подняв головы, так
же медленно сюсюкая и продолжая вдевать нитку. - И где это видано, чтоб
человек сам против себя за начальством ходил? А касательно страху, -
напрасно только надсажаетесь, потому - ничего не будет.

     - Иди! - визжал я, хватая его за плечо. Я чувствовал, что сейчас ударю
его.

     Но я и не слыхал, как в это мгновение вдруг дверь из сеней тихо и
медленно отворилась и какая-то фигура вошла, остановилась и с недоумением
начала нас разглядывать. Я взглянул, обмер со стыда и бросился в свою
комнату. Там, схватив себя обеими руками за волосы, я прислонился головой к
стене и замер в этом положении.

     Минуты через две послышались медленные шаги Аполлона.

     - Там какая-то вас спрашивает, - сказал он, особенно строго смотря на
меня, потом посторонился и пропустил - Лизу. Он не хотел уходить и
насмешливо нас рассматривал.

     - Ступай! ступай! - командовал я ему потерявшись. В эту минуту мои
часы принатужились, прошипели и пробили семь.

                                     IX

                      И в дом мой смело и свободно
                      Хозяйкой полною войди!"

                                           Из той же поэзии

     Я стоял перед ней убитый, ошельмованный, омерзительно сконфуженный и,
кажется, улыбал