всё вы говорите, - настанут новые экономические
отношения, совсем уж готовые и тоже вычисленные с математическою точностью,
так что в один миг исчезнут всевозможные вопросы, собственно потому, что на
них получатся всевозможные ответы. Тогда выстроится хрустальный дворец.
Тогда... Ну, одним словом, тогда прилетит птица Каган. Конечно, никак
нельзя гарантировать (это уж я теперь говорю), что тогда не будет,
например, ужасно скучно (потому что что ж и делать-то, когда все будет
расчислено по табличке), зато все будет чрезвычайно благоразумно. Конечно,
от скуки чего не выдумаешь! Ведь и золотые булавки от скуки втыкаются, но
это бы все ничего. Скверно то (это опять-таки я говорю), что чего доброго,
пожалуй, и золотым булавкам тогда обрадуются. Ведь глуп человек, глуп
феноменально. То есть он хоть и вовсе не глуп, но уж зато неблагодарен так,
что поискать другого, так не найти. Ведь я, например, нисколько не
удивлюсь, если вдруг ни с того ни с сего среди всеобщего будущего
благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен с неблагородной или, лучше
сказать, с ретроградной и насмешливою физиономией, упрет руки в боки и
скажет нам всем: а что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с
одного разу, ногой, прахом, единственно с тою целью, чтоб все эти логарифмы
отправились к черту и чтоб нам опять по своей глупой воле пожить! Это бы
еще ничего, но обидно то, что ведь непременно последователей найдет: так
человек устроен. И все это от самой пустейшей причины, об которой бы,
кажется, и упоминать не стоит: именно оттого, что человек, всегда и везде,
кто бы он ни был, любил действовать так, как хотел, а вовсе не так, как
повелевали ему разум и выгода; хотеть же можно и против собственной выгоды,
а иногда и положительно должно (это уж моя идея). Свое собственное, вольное
и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя
фантазия, раздраженная иногда хоть бы даже до сумасшествия, - вот это-то
все и есть та самая, пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под
какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно
разлетаются к черту. И с чего это взяли все эти мудрецы, что человеку надо
какого-то нормального, какого-то добродетельного хотения? С чего это
непременно вообразили они, что человеку надо непременно благоразумно
выгодного хотенья? Человеку надо - одного только самостоятельного хотенья,
чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела. Ну и
хотенье ведь черт знает...

                                    VIII

     - Ха-ха-ха! да ведь хотенья-то, в сущности, если хотите, и нет! -
прерываете вы с хохотом. - Наука даже о сю пору до того успеха
разанатомировать человека, что уж и теперь нам известно, что хотенье и так
называемая свободная воля есть не что иное, как...

     - Постойте, господа, я и сам так начать хотел. Я, признаюсь, даже
испугался. Я только что хотел было прокричать, что хотенье ведь черт знает
от чего зависит и что это, пожалуй, и слава богу, да вспомнил про науку-то
и... оселся. А вы тут и заговорили. Ведь в самом деле, ну, если вправду
найдут когда-нибудь формулу всех наших хотений и капризов, то есть от чего
они зависят, по каким именно законам происходят, как именно
распространяются, куда стремятся в таком-то и в таком-то случае и проч., и
проч., то есть настоящую математическую формулу, - так ведь тогда человек
тотчас же, пожалуй, и перестанет хотеть, да еще, пожалуй, и наверно
перестанет. Ну что за охота хотеть по табличке? Мало того: тотчас же
обратится он из человека в органный штифтик или вроде того; потому, что же
такое человек без желаний, без воли и без хотений, как не штифтик в
органном вале? Как вы думаете? Сосчитаем вероятности, - может это случиться
или нет?

     - Гм... - решаете вы, - наши хотенья большею частию бывают ошибочны от
ошибочного взгляда на наши выгоды. Мы потому и хотим иногда чистого вздору,
что в этом вздоре видим, по глупости нашей, легчайшую дорогу к достижению
какой-нибудь заранее предположенной выгоды. Ну, а когда все это будет
растолковано, расчислено на бумажке (что очень возможно, потому что гнусно
же и бессмысленно заранее верить, что иных законов природы человек никогда
не узнает), то тогда, разумеется, не будет так называемых желаний. Ведь
если хотенье стакнется когда-нибудь совершенно с рассудком, так ведь уж мы
будем тогда рассуждать, а не хотеть собственно потому, что ведь нельзя же,
например, сохраняя рассудок, хотеть бессмыслицы и таким образом зазнамо
идти против рассудка и желать себе вредного... А так как все хотенья и
рассуждения могут быть действительно вычислены, потому что когда-нибудь
откроют же законы так называемой нашей свободной воли, то, стало быть, и,
кроме шуток, может устроиться что-нибудь вроде таблички, так что мы и
действительно хотеть будем по этой табличке. Ведь если мне, например,
когда-нибудь, расчислят и докажут, что если я показал такому-то кукиш, так
именно потому, что не мог не показать и что непременно таким-то пальцем
должен был его показать, так что же тогда во мне свободного-то останется,
особенно если я ученый и где-нибудь курс наук кончил? Ведь я тогда вперед
всю мою жизнь на тридцать лет рассчитать могу; одним словом, если и
устроится это, так ведь нам уж нечего будет делать; все равно надо будет
принять. Да и вообще мы должны, не уставая, повторять себе, что непременно
в такую-то минуту и в таких-то обстоятельствах природа нас не спрашивается;
что нужно принимать ее так, как она есть, а не так, как мы фантазируем, и
если мы действительно стремимся к табличке и к календарю, ну, и... ну хоть
бы даже и к реторте, то что же делать, надо принять и реторту! не то она
сама, без вас примется...

     - Да-с, но вот тут-то для меня и запятая! Господа, вы меня извините,
что я зафилософствовался; тут сорок лет подполья! позвольте
пофантазировать. Видите ли-с: рассудок, господа, есть вещь хорошая, это
бесспорно, но рассудок есть только рассудок и удовлетворяет только
рассудочной способности человека, а хотенье есть проявление всей жизни, то
есть всей человеческой жизни, и с рассудком, и со всеми почесываниями. И
хоть жизнь наша в этом проявлении выходит зачастую дрянцо, но все-таки
жизнь, а не одно только извлечение квадратного корня. Ведь я, например,
совершенно естественно хочу жить для того, чтоб удовлетворить всей моей
способности жить, а не для того, чтоб удовлетворить одной только моей
рассудочной способности, то есть какой-нибудь одной двадцатой доли всей
моей способности жить. Что знает рассудок? Рассудок знает только то, что
успел узнать (иного, пожалуй, и никогда не узнает; это хоть и не утешение,
но отчего же этого и не высказать?), а натура человеческая действует вся
целиком, всем, что в ней есть, сознательно и бессознательно, и хоть врет,
да живет. Я подозреваю, господа, что вы смотрите на меня с сожалением; вы
повторяете мне, что не может просвещенный и развитой человек, одним словом,
такой, каким будет будущий человек, зазнамо захотеть чего-нибудь для себя
невыгодного, что это математика. Совершенно согласен, действительно
математика. Но повторяю вам в сотый раз, есть один только случай, только
один, когда человек может нарочно, сознательно пожелать себе даже вредного,
глупого, даже глупейшего, а именно: чтоб иметь право пожелать себе даже и
глупейшего и не быть связанным обязанностью желать себе одного только
умного. Ведь это глупейшее, ведь это свой каприз, и в самом деле, господа,
может быть всего выгоднее для нашего брата из всего, что есть на земле,
особенно в иных случаях. А в частности, может быть выгоднее всех выгод даже
и в таком случае, если приносит нам явный вред и противоречит самым здравым
заключениям нашего рассудка о выгодах, - потому что во всяком случае
сохраняет нам самое главное и самое дорогое, то есть нашу личность и нашу
индивидуальность. Иные вот утверждают, что это и в самом деле всего для
человека дороже; хотенье, конечно, может, если хочет, и сходиться с
рассудком, особенно если не злоупотреблять этим, а пользоваться умеренно;
это и полезно и даже иногда похвально. Но хотенье очень часто и даже
большею частию совершенно и упрямо разногласит с рассудком и... и... и
знаете ли, что и это полезно и даже иногда очень похвально? Господа,
положим, что человек не глуп. (Действительно, ведь никак нельзя этого
сказать про него, хоть бы по тому одному, что если уж он будет глуп, так
ведь кто же тогда будет умен?) Но если и не глуп, то все-таки чудовищно
неблагодарен! Неблагодарен феноменально. Я даже думаю, что самое лучшее
определение человека - это: существо на двух ногах и неблагодарное. Но это
еще не все; это еще не главный недостаток его; главнейший недостаток его -
это постоянное неблагонравие, постоянное, начиная от Всемирного потопа до
Шлезвиг-Гольштейнского периода судеб человеческих. Неблагонравие, а
следственно, и неблагоразумие; ибо давно известно, что неблагоразумие не
иначе происходит, как от неблагонравия. Попробуйте же бросьте взгляд на
историю человечества; ну, что вы увидите? Величественно? Пожалуй, хоть и
величественно; уж один колосс Родосский, например, чего стоит! Недаром же
г-н Анаевский свидетельствует о нем, что одни говорят, будто он есть
произведение рук человеческих; другие же утверждают, что он создан самою
природою. Пестро? Пожалуй, хоть и пестро; разобрать только во все века и у
всех народов одни парадные мундиры на военных и статских - уж одно это чего
стоит, а с вицмундирами и совсем можно ногу сломать; ни один историк не
устоит. Однообразно? Ну, пожалуй, и однообразно: дерутся да дерутся, и
теперь дерутся, и прежде дрались, и после дрались, - согласитесь, что это
даже уж слишком однообразно. Одним словом, все можно сказать о всемирной
истории, все, что только самому расстроенному воображению в голову может
прийти. Одного только нельзя сказать, - что благоразумно. На первом слове
поперхнетесь. И даже вот какая тут штука поминутно встречается: постоянно
ведь являются в жизни такие благонравные и благоразумные люди, такие
мудрецы и любители рода человеческого, которые именно задают себе целью всю
жизнь вести себя как можно благонравнее и благоразумнее, так сказать,
светить собой ближним, собственно для того, чтоб доказать им, что
действительно можно на свете прожить и благонравно, и благоразумно. И что
ж? Известно, многие из этих любителей, рано ли, поздно ли, под конец жизни
изменяли себе, произведя какой-нибудь анекдот, иногда даже из самых
неприличнейших. Теперь вас спрошу: чего же можно ожидать от человека как от
существа, одаренного такими странными качествами? Да осыпьте его всеми
земными благами, утопите в счастье совсем с головой, так, чтобы только
пузырьки вскакивали на поверхности счастья, как на воде; дайте ему такое
экономическое довольство, чтоб ему совсем уж ничего больше не оставалось
делать, кроме как спать, кушать пряники и хлопотать о непрекращении
всемирной истории, - так он вам и тут, человек-то, и тут, из одной
неблагодарности, из одного пасквиля мерзость сделает. Рискнет даже
пряниками и нарочно пожелает самого пагубного вздора, самой неэкономической
бессмыслицы, единственно для того, чтобы ко всему этому положительному
благоразумию примешать свой пагубный фантастический элемент. Именно свои
фантастические мечты, свою пошлейшую глупость пожелает удержать за собой
единственно для того, чтоб самому себе подтвердить (точно это так уж очень
необходимо), что люди все еще люди, а не фортепьянные клавиши, на которых
хоть и играют сами законы природы собственноручно, но грозят до того
доиграться, что уж мимо календаря и захотеть ничего нельзя будет. Да ведь
мало того: даже в том случае, если он действительно бы оказался
фортепьянной клавишей, если б это доказать ему даже естественными науками и
математически, так и тут не образумится, а нарочно напротив что-нибудь
сделает, единственно из одной неблагодарности; собственно чтоб настоять на
своем. А в том случае, если средств у него не окажется, - выдумает
разрушение и хаос, выдумает разные страдания и настоит-таки на своем!
Проклятие пустит по свету, а так как проклинать может только один человек
(это уж его привилегия, главнейшим образом отличающая его от других
животных), так ведь он, пожалуй, одним проклятием достигнет своего, то есть
действительно убедится, что он человек, а не фортепьянная клавиша! Если вы
скажете, что и это все можно рассчитать по табличке, и хаос, и мрак, и
проклятие, так уж одна возможность предварительного расчета все остановит и
рассудок возьмет свое, - так человек нарочно сумасшедшим на этот случай
сделается, чтоб не иметь рассудка и настоять на своем! Я верю в это, я
отвечаю за это, потому что ведь все дело-то человеческое, кажется, и
действительно в том только и состоит, чтоб человек поминутно доказывал
себе, что он человек, а не штифтик! хоть своими боками, да доказывал; хоть
троглодитством, да доказывал. А после этого как не согрешить, не похвалить,
что этого еще нет и что хотенье покамест еще черт знает от чего зависит...

     Вы кричите мне (если только еще удостоите меня вашим криком), что ведь
тут никто с меня воли не снимает; что тут только и хлопочут как-нибудь так
устроить, чтоб воля моя сама, своей собственной волей, совпадала с моими
нормальными интересами, с законами природы и с арифметикой.

     - Эх, господа, какая уж тут своя воля будет, когда дело доходит до
таблички и до арифметики, когда будет одно только дважды два четыре в ходу?
Дважды два и без моей воли четыре будет. Такая ли своя воля бывает!

                                     IX

     Господа, я, конечно, шучу, и сам знаю, что неудачно шучу, но ведь и
нельзя же все принимать за шутку. Я, может быть, скрыпя зубами шучу.
Господа, меня мучат вопросы; разрешите их мне. Вот вы, например, человека
от старых привычек хотите отучить и волю его исправить, сообразно с
требованиями науки и здравого смысла. Но почему вы знаете, что человека не
только можно, но и нужно так переделывать? из чего вы заключаете, что
хотенью человеческому так необходимо надо исправиться? Одним словом, почему
вы знаете, что такое исправление действительно принесет человеку выгоду? И,
если уж все говорить, почему вы так наверно убеждены, что не идти против
настоящих, нормальных выгод, гарантированных доводами разума и арифметикой,
действительно для человека всегда выгодно и есть закон для всего
человечества? Ведь это покамест еще только одно ваше предположение.
Положим, что это закон логики, но, может быть, вовсе не человечества. Вы,
может быть, думаете, господа, что я сумасшедший? Позвольте оговориться. Я
согласен: человек есть животное, по преимуществу созидающее, принужденное
стремиться к цели сознательно и заниматься инженерным искусством, то есть
вечно и беспрерывно дорогу себе прокладывать хотя куда бы то ни было. Но
вот именно потому-то, может быть, ему и хочется иногда вильнуть в сторону,
что он присужден пробивать эту дорогу, да еще, пожалуй, потому, что как ни
глуп непосредственный деятель вообще, но все-таки ему иногда приходит на
мысль, что дорога-то, оказывается, почти всегда идет куда бы то ни было и
что главное дело не в том, куда она идет, а в том, чтоб она только шла и
чтоб благонравное дитя, пренебрегая инженерным искусством, не предавалось
губительной праздности, которая, как известно, есть мать всех пороков.
Человек любит созидать и дороги прокладывать, это бесспорно. Но отчего же
он до страсти любит тоже разрушение и хаос? Вот это скажите-ка! Но об этом
мне самому хочется заявить два слова особо. Не потому ли, может быть, он
так любит разрушение и хаос (ведь это бесспорно, что он иногда очень любит,
это уж так), что сам инстинктивно боится достигнуть цели и довершить
созидаемое здание? Почем вы знаете, может быть, он здание-то любит только
издали, а отнюдь не вблизи; может быть, он только любит созидать его, а не
жить в нем, предоставляя его потом aux animaux domestiques, как-то
муравьям, баранам и проч., и проч. Вот муравьи совершенно другого вкуса. У
них есть одно удивительное здание в этом же роде, навеки нерушимое, -
муравейник.

     С муравейника достопочтенные муравьи начали, муравейником, наверно, и
кончат, что приносит большую честь их постоянству и положительности. Но
человек существо легкомысленное и неблаговидное и, может быть, подобно
шахматному игроку, любит только один процесс достижения цели, а не самую
цель. И кто знает (поручиться нельзя), может быть, что и вся-то цель на
земле, к которой человечество стремится, только и заключается в одной этой
беспрерывности процесса достижения, иначе сказать - в самой жизни, а не
собственно в цели, которая, разумеется, должна быть не иное что, как дважды
два четыре, то есть формула, а ведь дважды два четыре есть уже не жизнь,
господа, а начало смерти. По крайней мере человек всегда как-то боялся
этого дважды два четыре, а я и теперь боюсь. Положим, человек только и
делает, что отыскивает эти дважды два четыре, океаны переплывает, жизнью
жертвует в этом отыскивании, но отыскать, действительно найти, - ей-богу,
как-то боится. Ведь он чувствует, что как найдет, так уж нечего будет тогда
отыскивать. Работники, кончив работу, по крайней мере деньги получат, в
кабачок пойдут, потом в часть попадут, - ну вот и занятия на неделю. А
человек куда пойдет? По крайней мере каждый раз замечается в нем что-то
неловкое при достижении подобных целей. Достижение он любит, а достигнуть
уж и не совсем, и это, конечно, ужасно смешно. Одним словом, человек
устроен комически; во всем этом, очевидно, заключается каламбур. Но дважды
два четыре - все-таки вещь пренесносная. Дважды два четыре - ведь это, по
моему мнению, только нахальство-с. Дважды два четыре смотрит фертом, стоит
поперек вашей дороги руки в боки и плюется. Я согласен, что дважды два
четыре - превосходная вещь; но если уже все хвалить, то и дважды два пять -
премилая иногда вещица.

     И почему вы так твердо, так торжественно уверены, что только одно
нормальное и положительное, - одним словом, только одно благоденствие
человеку выгодно? Не ошибается ли разум-то в выгодах? Ведь, может быть,
человек любит не одно благоденствие? Может быть, он ровно настолько же
любит страдание? Может быть, страдание-то ему ровно настолько же и выгодно,
как благоденствие? А человек иногда ужасно любит страдание, до страсти, и
это факт. Тут уж и со всемирной историей справляться нечего; спросите себя
самого, если только вы человек и хоть сколько-нибудь жили. Что же касается
до моего личного мнения, то любить только одно благоденствие даже как-то и
неприлично. Хорошо ли, дурно ли, но разломать иногда что-нибудь тоже очень
приятно. Я ведь тут собственно не за страдание стою, да и не за
благоденствие. Стою я... за свой каприз и за то, чтоб он был мне
гарантирован, когда понадобится. Страдание, например, в водевилях не
допускается, я это знаю. В хрустальном дворце оно и немыслимо: страдание
есть сомнение, есть отрицание, а что за хрустальный дворец, в котором можно
усумниться? А между тем я уверен, что человек от настоящего страдания, то
есть от разрушения и хаоса, никогда не откажется. Страдание - да ведь это
единственная причина сознания. Я хоть и доложил вначале, что сознание,
по-моему, есть величайшее для человека несчастие, но я знаю, что человек
его любит и не променяет ни на какие удовлетворения. Сознание, например,
бесконечно выше, чем дважды два. После дважды двух уж, разумеется, ничего
не останется, не только делать, но даже и узнавать. Все, что тогда можно
будет, это - заткнуть свои пять чувств и погрузиться в созерцание. Ну, а
при сознании хоть и тот же результат выходит, то есть тоже будет нечего
делать, но по крайней мере самого себя иногда можно посечь, а это все-таки
подживляет. Хоть и ретроградно, а все же лучше, чем ничего.

                                     X

     Вы верите в хрустальное здание, навеки нерушимое, то есть в такое,
которому нельзя будет ни языка украдкой выс