на, чуть не вся
низменность Дельты, теряется на севере, радуя вечной молодостью природы:
молоды кажутся отсюда, из пустыни, с древнейшего на земле кладбища,  эти
нивы, пальмы, селения! На юге тонет в солнечном тумане долина Нила. Впе-
реди чуть виден мутно-аспидный Каир и призраки Аравийских  гор.  А  сама
пирамида, стоящая сзади меня, восходит до ярких небес великой  ребристой
горой.
   Обойдя ее, я вижу, что северный бок ее высоко занесен песком.  Вдали,
в сторону Ливийской пустыни, - второй треугольник,  пирамида  Хафри.  Ее
громада, почти равная первой и тоже утонувшая в слоистых  песках,  снизу
ободрана, доисторически груба и проста, как и Хуфу,  но  вверху  блестит
розовым гранитом. В чистом воздухе она кажется необыкновенно близкой. Но
еще более четки на сини небосклона грани третьей  -  "красной"  пирамиды
Менкери, еще сплошь покрытой сиенитом. Она гораздо меньше и острее  двух
первых. А к горизонту, там, где пустыня, поднимаясь волнистыми  буграми,
ярко подчеркивает сине-лиловое небо, теряется за песками  еще  несколько
маленьких конусов... Вот она, ясность красок, нагота и радость пустыни!
   Вход в Великую пирамиду передо мною. Пески засыпали ее скат  как  раз
до того места, где нашли когда-то отверстие в "самое таинственное святи-
лище мира". Я знаю, что это отверстие падает вниз по скользкому склону в
триста футов, в удушающий мрак, в тесноту. Там теперь нет ничего,  кроме
тьмы, летучих мышей и огромной гробницы без крышки... Где же кости того,
кто вот уже шесть тысяч лет изумляет землю? Они, говорят,  покоились  на
дне шахты, - под пирамидой, а не в ней. Шахта будто бы соединялась  под-
земным ходом с Нилом... с подземным капищем Изиды, которой посвящена пи-
рамида... с ходом под Сфинкс... Но не все ли равно? Вот я стою и касаюсь
камней, может быть, самых древних из тех, что вытесали люди! С тех  пор,
как их клали в такое же знойное утро, как и нынче, тысячи раз изменялось
лицо земли. Только через двадцать веков после этого утра родился Моисей.
Через сорок - пришел на берег Тивериадского моря  Иисус...  Но  исчезают
века, тысячелетия, - и вот, братски соединяется моя рука с  сизой  рукой
аравийского пленника, клавшего эти камни...
   К Сфинксу иду по указаниям самого Хуфу: "Гор живой, царь Египта Хуфу,
нашел храм Изиды, покровительницы пирамиды, рядом с  храмом  Сфинкса,  к
северо-западу от храма Озириса, господина гробницы, и построил себе  пи-
рамиду рядом с храмом этой богини... Место Сфинкса - к югу от храма Изи-
ды, покровительницы пирамиды, и к северу от храма Озириса..."
   По песчаным шелковистым буграм цвета львиной шкуры я спускаюсь от пи-
рамиды в котловину, где лежит каменное  стоаршинное  чудовище,  каменная
гряда с тринадцатиаршинной головой. И вступаю в  святая  святых  Египта.
Это уже последняя ступень истории!
   Вокруг меня мертвое, жаркое море дюн и долин, полузасыпанных  песками
скал и могильников. Все блестит, как атлас, отделяясь от шелковистой ла-
зури. Всюду гробовая тишина и бездна пламенного света. Вот страшная  из-
вилистая полоса на песке, - здесь протащила свой жгут змея, может  быть,
сама Фи, знаменитая в священных писаниях Египта, вся желто-бурая, вся  в
бурых поперечных лентах, с маленькими вертикальными  глазками,  от  всех
гадов отличная рожками. Ноги мои вязнут, солнце жжет тело сквозь  тонкую
белую одежду. Пробковый шлем внутри весь мокрый. Но я  иду  и  не  свожу
глаз со Сфинкса.
   Туловище его высечено из гранита целиком, - приставлены только голова
и плечи. Грудь обита, плоска, слоиста. Лапы  обезображены.  И  весь  он,
грубый, дикий, сказочно-громадный, носит следы жуткой  древности  и  той
борьбы, что с незапамятных времен суждена  ему,  как  защитнику  "Страны
Солнца", Страны Жизни, от Сета, бога Смерти. Он весь в трещинах и кажет-
ся покосившимся от песков наискось засыпающих его. Но как спокойно, спо-
койно глядит он куда-то на восток, на далекую  солнечно-мглистую  долину
Нила! Его женственная голова, его пятиаршинное безносое лицо вызывают  в
моем сердце почти такое же благоговение, какое было в сердцах  подданных
Хуфу:
   "Честь тебе, старец, многоликий владыка, испускающий лучи,  разгоняю-
щий мрак!"
   И, спустившись к лапам Сфинкса, я заглядываю в  полузасыпанную  шахту
между ними и несмело  поднимаю  глаза  на  красноватый  исполинский  лик
его...
   Есть "Свет Зодиака". Он встает серебристым пирамидальным  сиянием  на
темном небе жарких стран долго спустя по закате. Он еще не разгадан.  Но
божественная наука о небе называет его свечением первобытного  светонос-
ного вещества, из которого склубилось солнце. Я еще помню отблеск  зака-
тившегося Солнца Греции. Теперь, возле Сфинкса, в катакомбах мира, зоди-
акальный свет первобытной веры встает передо мною во всем своем страшном
величии.
 
 
   IV
 
   От света, от блеска песков и неба я был пьян  всю  дорогу  до  Каира.
Жаркая сквозная тень бесконечной аллеи кружевом бежала  по  лошадям,  по
спине извозчика, по моим коленям. Разливы спелых хлебов дремали полуден-
ной дремотой. Полуденным сном и солнцем был отягчен зоологический  парк.
Жутко и пышно было в нем в этот час! Я остановил коляску и вошел.
   До земли висели ветви мимоз. Высоко возносились в пламенный воздух, в
пыльно-серебристое небо пальмы. Накалялись цветники. На горячих дорожках
млели, цепенели огромные, сказочно разноцветные бабочки сказочно богатых
рисунков. В загоне под какими-то высокими зонтичными деревьями стоял по-
катый жираф, древнеегипетские изображения  которого  считались  когда-то
баснословной смесью всех животных, и, поводя змеиной шеей, тянулся рога-
той головкой к листьям макушек; и нельзя было понять, льются ли это узо-
ры светотени или блестит и переливается его песочно-пантеровая шкура.  В
других загонах, закрыв ясные девичьи глазки, истомленные  душной  тенью,
лежали палевые газели и антилопы. Дальше снова шли открытые солнцу пруды
и поляны. Неподвижно, на одной ноге, как на блестящей трости,  стояли  в
теплой грязной воде прудов розовые фламинго, надутые пеликаны,  хохлатые
тонкие цапли. Неподвижно, бронзово-зелеными маслянистыми бревнами, лежа-
ли среди плавучих островов допотопные хампсы Египта - свиноглазые кроко-
дилы, до половины высунувшись на горячую илистую  отмель.  И  бессильно,
плоско растягивались на песке и пестрых камнях, за частой сеткой клеток,
плетевидные гады, большеротые, остроглазые,  с  самоцветными  головками.
Иные сверкали всем великолепием палитры в свежих красках, иные -  иерог-
лифами точек, решеток, полос. Медленно ползла серая, в черных  чешуйках,
"кошачья змея" и, как всякий  ползучий  гад,  казалась  длинной-длинной.
"Ночные" змеи дремали. Они так втирались в песок и так сливались с  ним,
что лишь случайно наталкивался я на  их  неподвижно-стеклянные  глаза  с
вертикально-хищными зрачками. Самоцветными  камнями  сверкали,  скользя,
ящерицы. Искрились тысячи золотисто-купоросных мух. Пряно пахли нагретые
травы. Животной теплой вонью несло из  загона,  где  бродили  голенастые
страусы, нося на своих лошадиных ногах кургузые туловища  в  атласно-бе-
лоснежных курчавых перьях и с глупым удивлением вытягивая лысые  головки
на голых шеях. Хищно, восторженно и неожиданно вскрикивали в мертвой ти-
шине крепкоклювые, горбоносые попугаи, - радужные, рубиново-синие, золо-
тые и зеленые. И тогда сад казался Эдемом, заповедным приютом блаженства
и "незнания". Но, снедаемый жаждой знания, жаждой запретного, я ходил от
решетки к решетке змеиных клеток. Ужас и отвращение вселяла ленивая, ши-
роколобая, пучеглазая "капская гадюка", лежащая толстым  ярко-соломенным
жгутом в темных подковках. Свившись в палевую спираль, отливавшую  голу-
бым пеплом, неподвижно смотрела в пространство круглоглазая, с  яйцевид-
ной головкой Гайя, неотразимо-смертоносная покровительница всего древне-
го Египта, - символ величия и власти, уреус на царских митрах, жгут, об-
вивающий крылатую эмблему Гора, "ара", стократ изображенная над  входами
храмов...
   А Каир встретил меня закрытыми ставнями, сохнущими от зноя деревьями,
белыми пустыми улицами. Небо было тускло, дул жгучий пыльный  ветер.  То
был вестник самого бога Сета. И дышал он, пламенный, над  страною  могил
от первородных чад ее с таинственного и грозного Юга, - оттуда, "где бог
в своем лучезарном течении покрывает кожу людей мрачным блеском сажи  и,
иссушая, курчавит их волосы".
   1907
 
   ИУДЕЯ
 
   И Господь поставил меня среди поля, и оно было полно костей.
   Иезекииль
 
   I
 
   Штиль, зной, утро. Кинули якорь на рейде перед Яффой.
   На палубе гам, давка. Босые лодочники в полосатых фуфайках и  шарова-
рах юбкой, с буро-сизыми, облитыми потом лицами, с выкаченными кровавыми
белками, в фесках на затылок орут и мечут в барки все, что попадает  под
руку. Градом летят туда чемоданы, срываются с трапов люди. Срываюсь и я.
Барка полным-полна кричащими арабами, евреями и русскими.
   Пароход, чернея среди зеркального взморья,  отдаляется,  кажется  ма-
леньким. Мала и Яффа. До нее еще далеко, но воздух так чист, а восточные
контуры ее кубических домиков, среди которых то  там,  то  тут  метелкой
торчит пальма, так четки и просты. Уступами громоздится  этот  каменный,
цвета банана, городок на обрывистом прибрежье.  От  рейда  его  отделяет
длинная гряда рифов. За ними, у береговых отмелей, шелком сияют обвисшие
паруса на высоких, тонких мачтах лодок. Их больше всего  возле  северной
отмели, где когда-то был Водоем Луны, финикийская гавань. С севера к Яф-
фе подступает золотисто-синяя от воздуха и солнца  Саронская  долина.  С
юга - желто-серые филистимские пески. На востоке - знойно-голубой  мираж
Иудеи. Там, за горами, - Иерусалим.
   В штиль рифы обнажаются - барка спокойно проскальзывает между их ржа-
выми, мокрыми и нестерпимо блестящими на солнце глыбами. На пристани са-
раи - таможни. По гладким каменным уступам, в тени  звонких  переулочков
поднимаемся к базару. О Стамбуле напоминает в первую минуту запах  гнию-
щих апельсинов и укропа, смешанный с чадом восточной кухни. Но нет, даже
в самых глухих закоулках Стамбула нет плит, столь выбитых и  отшлифован-
ных копытами и туфлями, и такой толпы - таких грубых одежд, такого жест-
кого загара и таких гортанных криков! Вот базар с мокрым фонтаном, с во-
доносами под бурдюками и кувшинами, с верблюдами и собаками,  с  грудами
фруктов и зелени, с кофейнями и лавчонками в крытых полутемных  рядах...
Да, тут все старее, восточнее. И небо над базаром ярче, и зной не тот. А
какие дряхлые хананеи с красными кроличьими глазами меняют в сумраке ря-
дов бешлыки на лепты и пиастры!
   В садах вокруг Яффы - пальмы, магнолии,  олеандры,  чащи  померанцев,
усеянных огненной россыпью плодов. Запыленные ограды из кактусов в  жел-
том цвету делят эти сады. Между оградами, по песчано-каменистым  тропин-
кам, медленно струится меланхолический звон бубенчиков - тянется караван
верблюдов. Где-то журчит по канальчикам вода - под однотонный скрип  ко-
лес, качающих ее из цистерн. Этот ветхозаветный скрип  волнует.  Но  еще
больше волнует сама Яффа. Эти темные лавчонки, где  тысячу  лет  торгуют
все одним и тем же  -  хлебом,  жареной  рыбой,  уздечками,  серебряными
кольцами, связками чесноку, шафраном, бобами; эти черные,  курчаво-седые
старики-семиты с обнаженными бурыми грудями, в своих  пегих  хламидах  и
бедуинских платках; эти измаилитянки в черно-синих рубахах, идущие  гор-
дой и легкой походкой с огромными кувшинами на плечах; эти  нищие,  хро-
мые, слепые и увечные на каждом шагу  -  вот  она,  подлинная  Палестина
древних варваров, земных дней Христа!
   На другой день покидаем Яффу, направляясь по Саронской долине к Иеру-
салиму. Пустынный путь! Нарциссы долины, из-за  легендарного  плодородия
которой было пролито столько крови, теперь  начинают  выпахивать.  Иудея
опять понемногу заселяется своими прежними хозяевами, страстно мечтающи-
ми о возврате дней Давида. Но цветов еще  много,  слишком  много.  Всюду
мак, мак и мак: щедро усеял он эти пашни и нивы своими огненными лепест-
ками.
   Очаровательный ветер весеннего дня и приморской степи, солнечное теп-
ло, сладкий аромат цветущих олив, хлебов и горячей земли веет в окна ко-
ротенького поезда, раз в сутки пробегающего по долине и горам к  Иеруса-
лиму. Он идет по волнистым полям, среди ржавых пашней и зеленых посевов,
то и дело встречает вереницы верблюдов, стада черных коз и  серых  овец,
кучками толпящихся то там, то здесь под охраной полудиких пастухов и со-
бак, похожих на шакалов.
   - Но, боже, сколько маку! - говорит мой спутник, русский еврей,  ста-
рик с большой серо-сизой бородой.
   А за Лиддой и Рамлэ, - каменными кубами арабских городков, ярко беле-
ющих под ярко-синим небом среди финиковых пальм  и  кипарисов,  -  почва
становится еще суше, еще кремнистое и волнистей, а хлеба  еще  слабее  и
жиже. Начинается подъем, - до самого Иерусалима. Уже виден впереди серый
камень, синь впадин и ущелий. Поезд  медленно  выбивает  такт  короткими
вздохами, свистки его делаются гулки и звонки, путь извилистей; мы  гля-
дим на небо уже из какой-то голой, каменистой котловины. И вот котловины
начинают сменяться котловинами, ущелья ущельями... Иногда они оживляются
сожженной зноем зеленью деревьев, растущих на их кремнистых  ложах,  или
пелазгическими останками хананейских укреплений на куполообразных верши-
нах; иногда овцами, рассыпанными по сухим обрывам, среди голышей в лиша-
ях и колючках; или рядами каменных оградок, - следами террас, на которых
спокон веку разводили здесь сады и  виноградники...  Только  где  же  те
"бездны", которыми будто бы поражают Иудейские  горы?  Где  высоты,  что
будто бы "еще дышат величием Иеговы и ужасами смерти"?
   Солнце скрылось, в горах тень. Мы уже в самой сердцевине их. Все под-
нимаясь и поднимаясь, проползаем кремнистые долины, извивающейся гусени-
цей огибает поезд серо-желтые каменные ковриги, густо усыпанные круглыми
голышами... Это именно здесь, в одной из этих котловин, "взял посох свой
в руку свою Давид и выбрал пять гладких камней из ручья и поразил Голиа-
фа..."
   Перед вечером поезд выползает, наконец, на темя гор - и вдали,  среди
нагих перевалов и впадин, изрезанных белыми лентами дорог,  показываются
черепичные кровли нового Иерусалима, окружившего с запада зубчатую сара-
цинскую стену старого, лежащего на скрытом от нас скате к  востоку.  Тут
мой спутник поднимается с места, становится лицом к окну, закрывает гла-
за и быстро-быстро начинает бормотать молитвы. Мы уже на большой высоте,
солнце стоит низко, поднялся ветер - и дрожь пробегает по телу при выхо-
де из жаркого вагона. Не дрожь ли горького разочарования? Новый, но  ка-
кой-то захолустный вокзал из серого камня. Перед вокзалом  галдят  обор-
ванные извозчики - евреи и арабы. Дряхлый, гремящий всеми винтами и гай-
ками фаэтон, пара кляч в дышле... И в то время как сизый носильщик  швы-
ряет в фаэтон наши чемоданы, спутник мой по-детски, ладонью наружу, зак-
рывает глаза и тихо плачет, покачивая шляпой.
 
 
   II
 
   Вчера весь день я бродил по Иерусалиму, нынче объехал  верхом  вокруг
его стен и на закате возвратился к Западным воротам.
   Как груба и стара громада ворот! Зубчатая сарацинская башня,  в  упор
освещенная низким солнцем, вся как будто из потемневшего от времени  же-
леза. Небольшая площадь за воротами почти вся в тени, падающей и от них,
и от тяжкой цитадели Давида с ее рвами и бойницами. Направо -  несколько
европейских домов, магазинов. Напротив - улица  Давида:  узкий,  темный,
крытый холстами и сводами ход между старыми-старыми мастерскими и лавка-
ми. Из него выныривают навьюченные ослы, фески, женщины, с  головой  за-
вернутые в покрывала, постукивающие деревянными скамеечками, заменяющими
здесь туфли... Вечерний свет, падающий из ворот на  жерло  этого  входа,
делает его совсем черным. Как раз возле него - высокий, узкий  дом,  наш
отель. Спрыгнув с лошади, я иду туда, где провожу все вечера, - на  кры-
шу. Иду по внутренним и наружным лестницам, на одном повороте останавли-
ваюсь: за окном подо мной - громадный  "водоем  пророка  Иезекии",  тем-
но-зеленая вода которого стоит прямо среди домовых  стен  с  решетчатыми
окошечками, пробитыми как попало - и очень высоко, и очень  низко.  Мед-
ленно спускается из одного такого окошечка кожаное ведро на веревке...
   Солнце на закате. Я выхожу на крышу, снимаю пробковый шлем, и по  го-
лове моей дует с запада сильный и прохладный ветер. Небо глубокое, блед-
но-синее, без единого облачка. Я на темени Иудеи, среди волнистого плос-
когорья, лишь кое-где покрытого скудной зеленью. Все мягкого,  но  очень
определенного серо-фиолетового тона. Застывшие перевалы, глубокие  доли-
ны, куполообразные холмы... За мной, в закате - оливковые рощи и  раски-
данные по холмам здания: католические приюты, школы,  госпитали,  виллы.
На севере, на горизонте, - четкий известковый конус,  гора  Самуила.  На
востоке, за Кедроном и горой Елеонской, - Иудейская пустыня, долина Иор-
дана и стеной нежно-фиолетового дыма заступивший полнеба, ровный и высо-
кий хребет от века таинственных Моавитских гор. Прямо же подо мною плос-
кой, голой кровлей желто-розового цвета лежит каменная масса  небольшого
аравийского города, со всех сторон окруженного глубокими долинами и  ов-
рагами.
   "Иерусалим, устроенный, как одно здание!" - вспоминаю  я  восклицание
Давида. И правда: как одно здание лежит он подо мною,  весь  в  каменных
купольчиках, опрокинутыми чашами раскиданных  по  уступам  его  сплошной
кровли, озаренной низким солнцем. Первобытно-простой по цвету, первобыт-
но-грубый по кладке, без единого деревца, - только одна  старая  высокая
пальма на южной стороне, - он весь заключен в зубчатую толщу стен и  ка-
жется несокрушимым. Он, воспетый Давидом и Соломоном, некогда блиставший
золотом и мрамором, окруженный садами Песни Песней, ныне  возвратился  к
аравийской патриархальной нищете. Уступами сходящий к кремнистой ложбине
Кедрона, к переполненной несметными могилами Иосафатовой  долине,  окру-
женный пустырями и оврагами, он кажется тяжким и грубым вретищем,  одев-
шим славный прах былого.
   Над ним высятся редкие минареты, католические колокольни  и  рубчатый
черно-синий купол приземистой мечети Омара, занявшей место храма Соломо-
на. За стеной домов, над водоемом, лежащим подо мною, два тоже  рубчатых
черно-синих купола. Это главы тяжких, вросших в землю храмов над  Гробом
и Голгофой. В чистом воздухе необыкновенно близка кажется мечеть.  А  до
купола Гроба просто хочется дотронуться. Тысячи черных стрижей  верезжат
и носятся над этой каменной стариною. Солнце опускается, в темных  норах
и переходах, скрытых кровлею города, в грязных базарных  рядах  замирает
шум и говор торга... Боже, неужели это правда, что вот именно здесь  был
распят Иисус? И неужели это над его Гробом блещет теперь в полумраке ви-
зантийских сводов и подземелий жуткое великолепие несметных лампад,  ог-
ромных погребальных свечей, золота и драгоценных камней, стоит бальзами-
ческий дым ладана, запах воска, кипариса, розовой воды!
   Вот с какой-то католической башни одинокий звонкий колокол бьет семь.
Когда замирает его последний звук, издалека раздается  грустный  сильный
альт, призывающий к смиренному прославлению Аллы за мирно угасший  день.
Ветер с запада, холодный. Солнце скрылось. На город и на всю Иудею  пала
легкая пепельная тень. Моавитские горы - как южное море в тумане.  Блек-
нет серо-сиреневая пустыня Иордана. Пепел, павший на  город,  становится
розово-сизым. Ветер колеблет перья одинокой  пальмы,  возвышающейся  над
ним...
   Я оборачиваюсь: мутно-лиловые облака плывут по  бледно-алому  закату.
Выше заката неба точно нет: что-то бездонное,  зеленоватое,  прозрачное.
Потом я снова гляжу на восток, и меня уже слепит печальная  тьма  быстро
набегающей ночи. Внизу стучат, поспешно закрывая лавки. Жизнь  замирает,
прячется в свои нор