деваюсь, тушу свечу и  засы-
паю среди криков, несущихся с улицы, стука сторожей,  говора  проходящих
под окнами и нескладной, страстно-радостной и  в  то  же  время  страст-
но-скорбной восточной музыки, прыгающей в лад с позвонками.
   Утром вскакиваю очень рано от свежести, плывущей в окно  с  моря,  от
звона колокола в верхнем этаже подворья. И, одеваясь, вижу в окно вымпе-
ла за домами, а внизу - узкую улицу, еще влажную, в прохладной тени,  но
уже полную деревенскими бараньими шапками погонщиков  и  целыми  стадами
ослов, на которых качаются корзины дров, овощей и  сыра...  Слава  богу,
день солнечный - я опять увижу Ая-Софию в солнечное весеннее утро!
   Герасим стоит возле подворья и рассеянно болтает с монахами, поминут-
но пожимая, по южному обычаю, плечом. Сегодня он в  старом  картузике  с
пуговкой, но зонт, который никогда не раскрывается, опять с ним.
   Обмениваемся улыбками и пускаемся в путь.
   Из окон тянет вонью оливкового масла, в котором шкварят  рыбу,  летят
на улицу помои и слышится бранчивая  скороговорка  гречанок.  Дурачок  в
лохмотьях и в двух рваных шляпах, криво надетых одна на другую, со  всех
ног бросается мимо меня в стаю соловых шелудивых собак и,  отбив  у  них
тухлое яйцо, с жадностью выпивает его, дико косясь на проходящих бельмом
красного глаза. Сплошная волнующаяся масса черных баранов, мелко переби-
рающих копытцами, теснится под азартные крики чабана, а  среди  них,  на
худенькой лошадке, на деревянном седле, опутанном веревками, пробирается
старик-турок, лопоухий, лилово-бурый от загара,  в  тюрбане  и  бараньей
куртке, с седыми курчавыми волосами на раскрытой груди. За ним  бежит  и
на бегу орет диким голосом босоногий водонос с мокрым сизым бурдюком  на
спине. Дальше идут длинноухие, задумчивые ослики под корзинами с мусором
и кирпичами, тяжело и быстро семенит  носильщик-армянин,  согнувшийся  в
три погибели под  огромным  зеркальным  шкапом,  от  которого  по  домам
мелькают веселые блики солнца. Ковыляют  на  французских  каблучках  две
толстеньких турчанки, с головой закутанные в  фередже  цвета  засушенной
розы.
   "Лица их, - думаю я словами Корана, - похожи на яйца страуса,  сохра-
ненные в песке".
   Но приподнялось как будто случайно покрывало -  и  я  убеждаюсь,  что
прав Саади:
   "Не всякая раковина беременна жемчугом".
   Зато сколько красивых, умных и энергичных мужских лиц, особенно среди
турок из простонародья, из провинций, с берегов моря! Сколько  гордых  и
приветливых глаз!
   Переулки между этими высокими домами возле набережной похожи на пере-
улки в порту Генуи, Марселя. "Сюда, сюда!" - говорит Герасим, в  десятый
раз поворачивая за угол. И вот опять пахнуло ванилью, рогожами, арбузной
свежестью зелено-голубой воды, - и в глаза глянули ослепительное солнце,
голубой простор рейда, крылья белых рыбалок, мачты барок, черные с  раз-
ноцветными полосами трубы, белая  башня  Леандра  у  берегов  Скутари...
Опять хлопают бичами извозчики, опять в быстро текущей толпе кричат  га-
зетчики, водоносы с кувшинами розовых напитков, продавцы бубликов и при-
торно-сладких греческих печений, насквозь пропитанных ореховым маслом...
И не успеваю я сесть на крохотный табуретик возле кофейни, жарко  нагре-
тый солнцем, как лиловый арабчонок в одной синей женской рубахе уже  тя-
нет мой сапог на скамеечку, расцвеченную фольгой, жестью, медными  гвоз-
диками.
   - Pyx! - говорю я сердито.
   Но в это время надо мной раздается оглушительный бас:
   - Газо-ос! - орет он, удаляясь.
   И мой сосед справа, миловидный турецкий офицер в малиновой  феске,  в
синем мундире с иголочки и с  блестящим  медным  полумесяцем  на  груди,
скромно улыбается, а сосед слева, черный старик в белом халате  и  белой
чалме, в больших желто-зеленых очках, без носа, с голой верхней губой  в
лиловых швах, важно поднимает свою мертвую голову, булькая кальяном.
   И я покоряюсь арабчонку.
   В это жаркое солнечное утро все хорошо: и блеск сапога,  и  новенький
мундир офицера, и стакан воды с розой, который быстро ставит передо мною
молодой кафеджи.
   Потом мы покупаем каких-то желтых сладко-пахучих цветов  у  ласкового
турка, сидящего на корточках возле своей корзины, поставленной прямо  на
мостовую, и по дрожащим от топота копыт бревнам моста  Валидэ  спешим  в
густой толпе в Стамбул.
   Уже становится жарко, запылились наши расчищенные сапоги, яркой бирю-
зой сквозит вода в щели моста, ярко и нежно зеленеют  на  горе  Стамбула
сады, с горячим шумом отходят от моста пакеботы, обдавая  бегущую  толпу
теплым белым дымом... Опять маскарад, но еще более пестрый  и  празднич-
ный, чем вчера! И дружно мешает этот маскарад венские сюртуки  с  рыжими
верблюжьими куртками, панамы с бараньими папахами, светлоглазого  англи-
чанина с сизыми бедуинами, гиганта-черногорца в белом шерстяном  наряде,
шитом золотом и обремененном оружием, с худосочным польским евреем,  ко-
ричневую рясу францисканца с негром, сестру-кармелитку с китайцем с  не-
подвижной головой, с черной косой до пят и в лиловой  кофте...  Все  это
льется от Султан-Валидэ к самому людному месту Галаты - к углу  набереж-
ной, к бирже и столикам уличных менял, и от биржи - к Султан-Валидэ, где
останавливаются вагоны конки, где вечная теснота  фиакров,  разносчиков,
цветочников, нищих, полуголых прокаженных, сидящих на мостовой, и тесно-
та базаров, заваленных коврами, оружием,  медной  посудой,  сырами,  зе-
ленью, шафраном, сбруей, фруктами и туфлями -  сотнями  связок  лиловых,
канареечных, черных и оливковых туфель, висящих на стенах подобно  суше-
ной рыбе на шнурках.
   Здесь, на маленькой площади, всегда тень и влажная прохлада под  сте-
нами мечети, где, у фонтана возле портала, проходящие, сидя  на  корточ-
ках, торопливо и таинственно совершают омовения среди солово-грязных ко-
роткошерстых собак. Дальше, возле кофеен и за старыми стенами, ярко  зе-
ленеют деревья. Чем дальше мы поднимаемся по улице, идущей слегка в  го-
ру, влево, тем все тише и безлюднее становится вокруг. И уже совершенное
безлюдье царит у высоких ворот Старого Сераля, при входе в его  запущен-
ные сады и широкие дворы, заросшие травою и белеющие обломками греческих
колонн, статуй и надгробных плит.
   Герасим косится и мистически шепчет:
   - Смотри, смотри, с крестом!
   За внутренними стенами Сераля, охраняющими покои, недоступные для ев-
ропейца, расцветают под надзором евнухов те редкие цветы девичьей красо-
ты, которые ежегодно дарит, по древнему обычаю, Турция своему  повелите-
лю. И весенней прелестью веет незримое присутствие этих юных затворниц в
садах Сераля, где зеленая трава пробивается из  древней  земли,  красный
мак светит среди обломков мрамора и белым и розовым цветом  цветут  чащи
деревьев в оврагах возле Старого Музея, облицованного лазурными  фаянса-
ми, пригретого жарким солнцем под бальзамически благоухающими  кипариса-
ми. В мире, в котором я существую, нынче весеннее утро, здесь -  тишина,
узорчатые тени, пение птиц и незримое  присутствие  девушек  за  стенами
мертвых дворцов. Я заглядываю в их ворота, в аллею платанов за воротами,
выходя на горячий солнечный свет, на зеленый Двор Янычар.  Древний  дуп-
листый Платан Янычар дремлет на припеке возле  тысячелетней  св.  Ирины,
давно обветшалой и обращенной в склады старого оружия. Но когда мы выхо-
дим мимо Ирины в другие ворота Сераля, к  обрыву  мыса,  нас  охватывает
свежесть моря - и снега: в блеске солнца, в золотисто-голубой дымке  то-
нет зыбкий простор Пропонтиды, миражем означаются силуэты Принцевых ост-
ровов и заступивших горизонт Малоазийских гор - там  смутно  рисуется  в
небе что-то мертвенное, некое подобие неподвижного облака.
   - Олимп! - говорит Герасим.
   Я навожу морской бинокль - и различаю блестящие пустыни снежных полей
Олимпа, его теснины, полные утренних фиолетовых теней,  и  мне  кажется,
что на меня тянет оттуда зимним холодом.
   А когда я оборачиваюсь, я вижу на яркой густой синеве бледно-желтую с
красными полосами громаду Ая-Софии: громаду неуклюжую, выходящую из цик-
лопических каменных подпорок  и  пристроек,  над  которыми,  в  каменном
кольце окон, царит одно из чудес земли -  древне-приземистый,  первобыт-
но-простой, огромный и единственный на земле по легкости  полушар-купол.
И четыре стража этой грубой громады, скрывающей в недрах своих сокровища
искусства и роскоши, четыре белых минарета исполинскими  копьями  возно-
сятся по углам ее в синюю глубину неба.
   - Где вход? - говорю я.
   Я опять не сразу нашел  бы  его,  но  Герасим  уже  идет  в  какой-то
узенький переулок, где на солнце пахнет сухими нечистотами, потом  пово-
рачивает в другой и по отлогому спуску, мощенному камнем, мы подходим  к
боковому порталу, завешенному тяжкой завесой из буйволовьк кож.
   Дико это, первобытно, но как хорошо! Нравится мне и обычай  надевать,
входя, туфли: так когда-то у входа в святилище оставляли пыльные  санда-
лии...
   Сумрак, холод и величавая громадность капища охватывают меня в  трой-
ном портале. А когда я вступаю в храм, пигмеями кажутся  среди  его  не-
объятного простора и необъятной высоты фигурки молящихся  -  сидящих  на
огромной площади ухабистого от  землетрясений  мраморного  пола,  сплошь
покрытого золотистыми скользкими циновками из тростника. Шестьдесят окон
пробили купол, и никогда мне не забыть радостного солнечного света,  ко-
торый столпами озаряет из этой опрокинутой чаши всю  середину  храма!  И
светлая, безмятежная тишина, чуждая всему миру,  царит  кругом,  тишина,
нарушаемая только плеском и свистом голубиных крыльев в куполе, да певу-
чими, печально-задумчивыми возгласами молящихся, гулко и музыкально  за-
мирающими среди высоты и простора, среди древних стен, в которых  немало
скрыто пустых амфор-голосников. Первобытны эти милые голуби, их  извест-
ковый помет, падающий с высоты на  циновки.  Первобытно-просты  огромные
железные люстры, низко висящие над циновками на железных цепях. Величава
и сумрачна окраска исполинских стен, шершаво полинявшее  золото  сводов.
Капищем веет от колонн,  мутно-красных,  мутно-малахитовых  и  голубова-
то-желтых. Таинственностью капища исполнены и  призраки  мертвых  визан-
тийских мозаик, просвечивающих сквозь белила, которыми покрыли их турки.
Жутки чуть видные лики апокалиптических шестикрылых  серафимов  в  углах
боковых сводов. Строги фигуры святых в выгибах алтарной стены.  И  почти
страшен возвышающийся среди них образ Спасителя, этот тысячелетний хозя-
ин храма, по преданию, ежегодно проступающий  сквозь  ежегодную  закрас-
ку...
   Чувствуя и себя пигмеем, тихо брожу я среди этой высоты  и  простора.
Надо мной - светоносный купол, горячее солнце золотистым потоком  льется
на меня сверху. А налево и направо - два яруса хор. По отлогим  каменным
всходам туда могли въезжать из пропилеи  две  колесницы.  Две  колесницы
могли разъехаться и на тяжких хорах, мраморные плиты которых  покосились
от землетрясении. И как легко держат эту тяжесть два яруса аркад  и  ко-
лонн!
   Не знаю путешественника, не укорившего турок за то, что  они  оголили
храм, лишили его изваяний, картин, мозаик. Но турецкая простота,  нагота
Софии возвращает меня к началу Ислама, рожденного в пустыне. И с  перво-
бытной простотой, босыми входят сюда  молящиеся,  -  входят  когда  кому
вздумается, ибо всегда и для всех открыты двери мечети. С древней довер-
чивостью, с поднятым к небу лицом и с поднятыми открытыми ладонями обра-
щают они свои мольбы к Богу в этом светоносном и тихом храме:
   Во имя Бога, милосердого и милостивого!
   Хвала ему, властителю вселенной!
   Владыке Дня Суда и Воздаяния!
   Но велик и непостижим Владыка - и вот покорно падают руки вдоль тела,
а голова на грудь. И еще покорнее отдаются эти руки в узы его, соединясь
после падения под грудью, и быстро и бесшумно начинает вслед за этим па-
дать человек на колени и касаться челом праха. И тайные мольбы и славос-
ловия падающего ниц человека со всех концов мира несутся всегда к едино-
му месту: к святому городу, к ветхозаветному камню в пустыне  Измаила  и
Агари...
   Медленно подвигаемся мы в боковых проходах за колоннами, шмыгая  туф-
лями по скользким циновкам. Потом шмыгаем по еще более скользкому мрамо-
ру пропилеи, где девять огромных и тяжких бронзовых дверей - все в  один
ряд - еще хранят рельефы византийских крестов. Потом поднимаемся по  ши-
роким отлогим всходам на хоры, и с высоты я еще раз наслаждаюсь головок-
ружительной бездной этого капища и маленькими фигурками сидящих  глубоко
подо мною, на полу, в широком столпе света, падающего из  купола.  А  из
древней амбразуры открытого окна снова тянет на меня  теплом  солнечного
света и свежестью снега. Я подхожу - и ласковый ветер ударяет мне в  ли-
цо, розовая голубка срывается с подоконника в простор  весеннего  возду-
ха... И опять развертывается предо мною зыбкая синева  Мраморного  моря,
блеск солнца, лилово-пепельные силуэты горных вершин  и  мертвенно-белое
облако Малоазийского Олимпа...
 
 
   V
 
   На мраморной паперти Софии, когда мы покидаем ее,  лежит  деревенский
нищий в лохмотьях овчины, темный, как мумия,  с  большими  оттопыренными
ушами и потухшими глазами.
   - Бакшиш! - жалобно говорит он старческим отдаленным голосом, и  пра-
вая рука его несмело касается сердца, губ и лба.
   Но в его левой руке деревянная мисочка с вареным рисом - и просьба  о
милостыне звучит безжизненно: Бог уже послал ему дневное  пропитание,  в
остальном он не нуждается.
   Со двора выходим на Атмейдан, славный когда-то по всему миру Ипподром
Византии. Слева Атмейдан замыкается одной из великолепнейших  султанских
мечетей - колоссальной белой мечетью  Ахмедиэ,  окруженной  платанами  и
шестью исполинскими минаретами. Но, боже, чем замыкается площадь с  дру-
гих сторон! Ветхие бревенчатые хибарки под черепицей, старозаветные  ко-
фейни, полузасохшие акации. Ипподром теперь пуст  и  пылен,  и  печально
стоят на нем в ямах, обнесенных решетками, три памятника  великой  древ-
ности: обелиск розового гранита, когда-то стороживший вход в храм Солнца
в Гелиополе, грубая каменная колонна Константина Багрянородного и  брон-
зовая, позеленевшая Змеиная колонна - три  перевившихся  и  вставших  на
хвосты змеи: "слава Дельфийского капища".
   Большая улица Стамбула, по которой мы возвращаемся в Галату, вид име-
ет милый, южный: много солнца, акаций, турецких таверн, где  всегда  так
весело от чистоты мраморных столиков, цветов на них и приветливости  хо-
зяина в белом фартуке и феске... Весел даже надгробный павильон  султана
Махмута - большой киоск под вековыми деревьями, за высокой решеткой, от-
деляющей его от тротуара.
   - Султану везде хорошо! - улыбается и вздыхает Герасим.
   Густая толпа в перепутанных вонючих переулочках, в которые мы вступа-
ем затем, кажется еще пестрее и крикливей от зноя и духоты. Хорошо  еще,
что на пути Голубиная мечеть Баязета и крытые ряды Чарши, Большого база-
ра!
   Двор мечети пленителен своей патриархальностью. Ограждает его  сквоз-
ная мавританская аркада,  посреди  его  -  фонтан,  платаны,  отдыхающие
странники, нищие, тысячи голубей, а кругом - целый базар четок,  которы-
ми, сидя на коврах, торгуют старые-престарые обезьяны в тюрбанах. Прохо-
жие покупают тут и пшено, кидают его в воздух - и тогда весь двор  прев-
ращается на минуту в живой, свистящий, дрожащий несметными крыльями, де-
ти начинают прыгать и на все лады вопить:
   - Бакшиш! Бакшиш!
   В полутемном крытом лабиринте Чарши тоже вопят -  по-турецки,  по-ар-
мянски, по-гречески, по-французски - и хватают за руки, завлекая в  лав-
ки; но отрадная прохлада спокон веку царит в этих  сводчатых  коридорах,
пряно пахучих и вместивших в себя, кажется, все,  что  есть  на  базарах
Востока.
   Все же шумней и пестрей Галаты нет ничего на свете!
   Улица, ведущая в гору, к Пере, полита, но политая и  уже  согревшаяся
пыль только увеличивает духоту. Ярки белые маркизы над окнами магазинов,
ярки красные лоскуты - вывески с полумесяцем и арабскими письменами... И
ослепительно ярка синяя лента неба над толпой и  коридором  домов...  Во
имя Бога милостивого, хоть бы здесь-то, по улице, ведущей в  европейскую
Перу, не пускали верблюдов! Но нет, араб-полицейский, в  коротком  синем
мундире и в феске, совершенно равнодушно смотрит на эту горбатую  груду,
шагающую среди толпы за босоногим проводником.
   Зато как прохладно в жерле башни Христа!
   Сладок среди вони и плесени базарных улиц, среди чада  простонародных
таверн и пекарен, свежий запах овощей и лимонов, но еще слаще после  га-
латской духоты чистый морской воздух. Медленно поднимаемся мы по  темным
лестницам возле стен башни, достигаем ее круглой вышки -  и  выходим  на
каменный покатый балкон, кольцом охватывающий вышку и огражденный желез-
ными перилами. Легкое головокружение туманит меня при взгляде  в  бездну
подо мною, раскрывается в ней целая необозримая страна, занятая  города-
ми, морями и таинственными хребтами Малоазийских гор - страна, на  кото-
рую пала "тень Птицы Хумай".
   Кто знает, что такое птица Хумай? О ней говорит Саади:
   "Нет жаждущих приюта под тенью совы, хотя бы птица Хумай и не сущест-
вовала на свете!"
   И комментаторы Саади поясняют, что это - легендарная птица и что тень
ее приносит всему, на что она падает, царственность и бессмертие.
   Песнью Песней, чудом чудес, столицей земли называли город Константина
греческие летописцы. Молва всего мира объясняла  его  происхождение  Бо-
жественным вмешательством. Одна легенда говорит, что на  месте  Византии
орел Зевса уронил сердце жертвенного быка. Другая -  что  основателю  ее
было повелено основать город знамением креста, явившимся в  облаках  над
скутарийскими холмами, "при слиянии водных путей и путей караванных". Но
восточный поэт сказал не хуже: "Здесь пала тень Птицы Хумай".
   В двух шагах от меня, возле этой башни, еще и доныне совершаются  му-
чительно-сладостные мистерии Кружащихся Дервишей.
   Их монастырь затерялся теперь среди высоких европейских  домов.  Нес-
колько лет тому назад, в один из таких же жарких весенних дней,  Герасим
привел меня к его старой каменной ограде, и мы вошли, вместе  с  другими
"франками", в небольшой каменный двор.
   Помню фонтан и старое зеленое дерево посреди его, направо -  гробницы
шейхов-настоятелей, налево - кельи в ветхом деревянном доме под  черепи-
цей, а против входа - деревянную мечеть.
   Мы отдали несколько мелких монет, и нас впустили в восьмигранный  вы-
сокий зал, обведенный с трех сторон хорами и  украшенный  только  сурами
Корана.
   На хорах, над входом, поместились музыканты с длинными флейтами и ба-
рабанами, по бокам - зрители.
   Когда наступила тишина, вошел шейх-настоятель, а за ним  десятка  два
дервишей - все босые, в коричневых мантиях, в войлочных черепенниках,  с
опущенными ресницами, с руками, смирно сложенными на груди.
   Шейх сел у стены против входа, разделившиеся дервиши -  по  сторонам,
друг против друга.
   Шейх, медленно повышая жалобный, строгий и печальный голос, начал мо-
литву, флейты внезапно подхватили ее на верхней страстной ноте - и в тот
же миг, столь же внезапно и страстно, дервиши ударили ладонями в  пол  с
криком во славу Бога, откинулись назад - и снова ударили.
   И вдруг все замерли, встали - и,  сложив  на  груди  руки,  двинулись
гуськом за шейхом вокруг зала, обертываясь и низко кланяясь  друг  другу
возле его места.
   Кончив же поклоны, быстро скинули мантии, остались в  белых  юбках  и
белых кофтах с длинными широкими  рукавами  -  и  закружились  в  танце:
взвизгнула флейта, бухнул барабан - и дервиши стали подбегать с поклоном
к шейху, как мяч, отпрядывать от него и,  раскинув  руки,  волчком  пус-
каться по залу.
   И скоро весь зал наполнился белыми вихрями  с  раскинутыми  руками  и
раздувшимися в колокол юбками.
   И по мере того как все выше и выше поднимались голоса флейт, жалобная