Иван Алексеевич Бунин
 
   Тень птицы
 
 
   Содержание
 
   Тень птицы
   Море богов
   Дельта
   Свет Зодиака
   Иудея
   Камень
   Шеол
   Пустыня дьявола
   Страна содомская
   Храм Солнца
   Геннисарет
 
 
 
   ТЕНЬ ПТИЦЫ
 
   I
 
   Второй день в пустынном Черном море. Начало апреля, с  утра  свежо  и
облачно. Воздух прозрачен, краски несколько дики.
   Стая краснолапых чаек долго провожала нас вчера, долго плыла на тугих
острых крыльях, косясь на длинный малахитовый след  за  кормою.  Низкие,
плоские берега Новороссии скрылись вчера еще в  полдень.  Перед  вечером
скрылись и чайки...
   Quocumque adspicas nihil est nisi pontus et aer...
   Сизо-алый закат был холоден и мутен. Огонек,  еще  при  свете  заката
вспыхнувший на верхушке мачты, был печален,  как  лампада  над  могилой.
Неприятный ветер, крепко дувший по правому борту, рано согнал всех с па-
луб, и тяжелая черная труба хрипела, распуская по ветру  космы  дыма.  А
ночь с мутно-бледной луной и неясными тенями, едва означавшимися от вант
и дыма, была еще холоднее...
   Шумно и тревожно было вчера утром. С тревожным и  радостным  чувством
спустился я с одесской горы в этот постоянно волнующий меня мир порта  -
в этот усеянный мачтами город агентств, контор, складов,  рельсовых  пу-
тей, каменного угля, товаров. По жидкой весенней грязи среди сброда  бо-
сяков и грузчиков-кавказцев с их чалмами из башлыков и орлиными глазами,
среди извозчиков, волов, влачащих нагруженные телеги, и жалобно кричащих
паровозов, пробрался я к черной громаде нашего переполненного  людьми  и
грузом парохода, вымпела которого, в знак скорого  выхода  в  море,  уже
трепетали в жидком бледно-голубом небе. И, как всегда, бесконечно долги-
ми казались часы последних торопливых работ, топот ног по сходням,  гро-
хот лебедок, проносящих над головами огромные клади, и яростная  команда
капитанских помощников. Но затихли лебедки,  сошли,  как  серые  лошади,
рослые жандармы на сорную пристань - и, с грохотом сдвинув с себя  сход-
ни, пароход сразу порвал всякую связь с землею. Все ладно заняло на  нем
свое  определенное  место  -  в  наступившей  тишине,   под   стеклянное
треньканье телеграфа, начался медленный выход в море. Тяжелая корма дро-
жит, плавно отделяясь от пристани и выбивая из-под  себя  клубы  кипени,
чайки жалобно визжат и дерутся над красной рачьей скорлупой  в  радужных
кухонных помоях. С берега, из затихшей черной толпы, и с лодок машут бе-
лыми платками. Берег все отходит, уменьшается. По правому борту уже  тя-
нется каменная лента мола. Неожиданно выглянуло солнце  -  и  сзади,  за
трубами и мачтами, резче обозначился город, а впереди, в зеркальных бли-
ках от зеленой качающейся воды, засияла белая маячная башня. Потом и ма-
як прошел мимо, озарив своим отблеском, бугшприт  медленно  и  неуклонно
стал заворачивать к югу, огромной  дугой  выгнулись  широкий  клубящийся
след винта и черный хвост дыма над ним, солнечный свет и ветер перемени-
ли по бортам места...
   Сутки прошли незаметно. Просыпаешься под топот матросов, моющих палу-
бу, с отрадной мыслью, что ночь провел, предавшись  воле  Божьей,  возле
тонкой железной стенки, за которой всю ночь  шумно  переливались  волны.
Одеваешься возле открытого иллюминатора, в который тянет прохладной све-
жестью, и с радостью вспоминаешь, что Россия уже за триста миль  от  те-
бя... В пути со мною Тезкират  Саади,  "усладительнейшего  из  писателей
предшествовавших и лучшего из последующих, шейха  Саади  Ширазского,  да
будет священна память его!" И вот, в этой свежести утра, весны и моря, я
сижу на юте и читаю:
   - "Рождение шейха последовало во дни Атабека Саади, сына Зенги...
   - Родившись, употребил он  тридцать  лет  на  приобретение  познаний,
тридцать на странствования и тридцать на размышления, созерцание и твор-
чество...
   - И так протекли дни Саади, пока не воспарил феникс чистого духа шей-
ха на небо - в пятницу в месяце Шеввале, когда погрузился он, как  водо-
лаз, в пучину милосердия Божия...
   - Как прекрасна жизнь, потраченная на то, чтобы обозреть Красоту Мира
и оставить по себе чекан души своей!
   - Много странствовал я в дальних краях земли, - читаю я дальше.
   - Я коротал дни с людьми всех народов и срывал по  колоску  с  каждой
нивы.
   - Ибо лучше ходить босиком, чем в  обуви  узкой,  лучше  терпеть  все
невзгоды пути, чем сидеть дома!
   - Ибо на каждую новую весну нужно  выбирать  и  новую  любовь:  друг,
прошлогодний календарь не годится для нового года!"
   В круглых сиренево-серых облаках все чаще начинает проглядывать живое
небо. Иногда появляется и солнце, - тогда кажется, что кто-то радостно и
широко раскрывает ласковые глаза. Мгновенно меняются краски далей, мгно-
венно оживает море в. золотистом, теплом свете...
   - "Да, да! Да, да!" - твердит машина, мимо которой твердо  прохожу  я
по чистой, крепкой палубе, убегающей и повышающейся к носу.
   Я прохожу среди наставленных друг на друга клеток, переполненных мир-
но переговаривающимися курами, слышу странный в море запах птичника, ос-
танавливаюсь у решетки борта: густым сине-лиловым маслом  светит  сквозь
решетку вода, бегущая навстречу, и с каждым часом,  делается  все  более
тяжелой, непохожей на жидкую, желтоватую  воду  возле  берегов  Новорос-
сии... Дальше трап, перекинутый над шахтой трюма от спардека к носу.  Из
шахты глядят крупы лошадей и дымчатых быков, по-деревенски пахнет  стой-
лом, прелым сеном... Потом я стою на носу и смотрю то на острую железную
грудь, грубо режущую воду, то на лежачую мачту бугшприта,  медленно,  но
упорно лезущую в голубой склон неба. Вода стекловидными валами  развали-
вается на стороны и бежит назад широкими снежными грядами; глубоко внизу
краснеет подводная часть носа, - и вдруг из-под него стрелой  вырывается
острорылая туша дельфина, за ней другая... и долго-долго мелькают в воде
их летящие вперегонки спины. Моему телу живо передается это  буйное  жи-
вотное веселье, и вся душа моя содрогается от счастья.  Через  несколько
часов я опять увижу святую Софию. Через несколько дней я буду в  Греции.
Потом на Ниле, близ Сфинкса... И пойду к  Баальбеку,  к  руинам  капища,
"воздвигнутого самим Каином в гордости и безумии"...
 
 
   II
 
   Перед вечером над спардеком появился  белый  китель  грузного  стари-
ка-командира, против солнца блеснули круглые глаза бинокля; уже открыва-
ются на горизонте, в золотистом предвечернем свете, дымчатые силуэты Ма-
лоазийских и Балканских предгорий. Хохол, едущий на Афон, старик  в  ог-
ромных сапогах, в коротком сером казакине и с очень  маленькой  головою,
вышел на трап над трюмом и крестится, кланяясь им. По трапу бегут на бак
босые, с подвернутыми штанами, матросы. Жадно смотрю вперед -  и,  нако-
нец, различаю, что предгория, расступаясь, медленно открывают устье Бос-
фора.
   Пароход легко режет заштилевшее море и как бы уменьшается,  приближа-
ясь к четким линиям вырастающих впереди каменистых, серо-зеленых  холмов
Азии и Европы.
   Вот поднялись справа и слева белые маяки - и потянуло теплом берега и
знакомым ароматом каких-то турецких  цветов,  -  прелестным  сладковатым
ароматом, похожим на аромат сухой трухи в дуплистом дереве.
   Затихая, замедляя ход, в блеске отражений от зеркальной воды на крас-
новатых скалах, бесшумно входим в Коваки.
   Первые турецкие сады, первые черепичные крыши, первый минарет и  пер-
вый кипарис...
   - Отдай! - ясно слышится в тишине, наступившей на пароходе.
   И с грохотом летит вниз стопудовый якорь...
   Когда-то я купил в этой стране руин и кладбищ, еще до сих пор именуе-
мой на языке старой Турции "Вратами счастия", несколько лубочных картин.
На одной был турецкий богатырь в желтом тюрбане,  бьющийся  с  кентавром
Полканом возле ярко-зеленого дуба. На другой - святой  город,  состоящий
из одних мечетей, минаретов и надгробных столбиков. На третьей - караван
верблюдов, нагруженный гробами.
   "Возвести народам о путешествии к дому святому,  дабы  приходили  они
туда из дальних стран пешком и на быстрых верблюдах", -  были  начертаны
над гробами слова Корана.
   Да, они были когда-то, эти святые города. Бьиги благочестивые старцы,
отказывавшие по смерти своей все имение свое на  нищих,  калек  и  стам-
бульских собак, завещавшие доставить гроб свой через пустыню в  Мекку  и
восклицавшие перед смертью, подобно Абд-эль-Кадеру, молившемуся в ограде
Меккского храма:
   - Господи, воскреси меня в день общего восстания слепым, дабы не сты-
дился я пред лицом праведных!
   Были шитые золотом одежды, кривые ятаганы бесценной стали, тюрбаны из
багдадских шалей... Но давно уже -
   Паук заткал паутиной царские входы,
   И ночная сова кричит на башне Афразиаба...
   Через полчаса пароход снова левиафаном потянулся по извивам Босфора и
пошли кругом зеленые холмистые побережья в цветущих  садах  и  могильных
кипарисовых рощах, в парках, мраморных дворцах и  виллах,  в  развалинах
крепостей и деревянных турецких домишках, тесными уступами  нагроможден-
ных среди развалин и зелени... Ветхость, запустение -  как  странны  эти
слова для вступающего в Турцию по Босфору! Ветхость - и чудовищные руины
Румели-Гисар, ее зубчатых твердынь и допотопной башни, глядящей из Евро-
пы в Азию, на красноватые развалины Анатоли-Гисар, от  которой  когда-то
наводил мосты в Европу сам Дарий.  Запустение  -  и  роскошь  султанских
вилл, пороги которых купаются в зелено-голубой воде пролива, эти  сплош-
ные сады и селенья, каики из золотой лакированной ясени, устланные  бар-
хатными коврами, на которых полулежат щеголи-греки  в  фесках,  турецкие
офицеры с меланхолически-прекрасными девичьими глазами или гаремы, заку-
танные в радужные брусские газы...
   Свежеет, и горы и холмы, овеваемые морским воздухом, принимают  лило-
вые тоны. Босфор вьется, холмы впереди смыкаются - кажется, что  плывешь
по зеркально-опаловым озерам. Но вот эти холмы расступились еще раз, - и
медленно принимает нас в свою флотилию великий город. Налево, на холмис-
тых прибрежьях Малоазийских гор,  пестрят  в  сплошных  садах  несметные
кровли и окна Скутари. Направо, в Европе, громоздится  по  высокой  горе
тесная Галата с возвышающейся над ней круглой громадой генуэзской  башни
Христа. А впереди, на закате, единственный в мире силуэт  Стамбула,  над
которым - копья минаретов и полусферы на султанских мечетях... При захо-
дящем солнце, в тесноте судов, бригантин, барок и лодок, при  стоголосых
криках фесок, тюрбанов и шляп, качающихся на зеленой сорной воде  вокруг
наших высоких бортов, снова кидаем якорь. Ревут вокруг  трубы  отходящих
пароходов, в терцию кричат колесные пакеботы, гудит от топота копыт  де-
ревянный мост Султан-Валидэ на Золотом  Роге,  хлопают  бичи,  раздаются
крики водоносов в толпе, кипящей на набережной Галаты... Оттуда, из  то-
варных складов, возбуждающе пахнет ванилью и рогожами колониальных това-
ров; с пароходов - смолой, кокосом и зерновым хлебом, сыплющимся в  трю-
мы, от воды, взбудораженной винтами и веслами -  огуречной  свежестью...
Солнце меж тем скрывается за Стамбулом - и багряным  глянцем  загораются
стекла в Скутари, мрачно краснеет кипарисовый лес его Великого кладбища,
в фиолетовые тоны переходит сизый дымный воздух над рейдом, и возносятся
в зеленеющее небо печальные, медленно возрастающие и  замирающие  голоса
муэззинов...
   В старых святых городах Ислама для этих вечерних славословий  еще  до
сих пор предпочитаются глашатаи-слепые: да не смущает их земная прелесть
наступающей ночи! А те, которых Творец не лишил счастья зрения, закрыва-
ют в час изана глаза... Закрывают ли глашатаи константинопольские? Голо-
са их все же звучат великой печалью старины и  пустыни.  И  я  вспоминаю
пыль и ветхость бревенчатого моста Валидэ, черные деревянные сараи возле
него... Вспоминаю сгнившие в труху и почерневшие  лачуги  Стамбула,  его
развалины, тихие кофейни и кладбища... Потом гляжу на приземистый  купол
Софии, в котором есть что-то непередаваемо-древнее, как в куполе синаго-
ги... Вижу, среди запущенного серальского сада, на берегу  стамбульского
мыса, остатки древних стен Византии и дворца Константина...
   - Возвышается София над городом, как корабль  на  якоре!  -  говорили
когда-то.
   Теперь она осела, затерялась среди новых мечетей. Издалека она кажет-
ся даже небольшою. Не велик и дворец. Он из серого камня,  прост,  груб,
как крепостная тюрьма, крыша на нем без выступа, окошечки узкие,  высоко
пробитые... И как чужд он всему - он и София  -  даже  здесь,  в  старом
Стамбуле!
   Солнце закатилось, на турецких часах двенадцать -  и  меня  постигает
участь, подобная участи турецких женщин: женщинам  нельзя  после  заката
выходить из дому, путешественникам - вступать в город.  Но,  стоя  возле
борта и глядя вниз, на лодку афонских монахов,  высматривающих,  нет  ли
паломников, которым они дают приют на своих подворьях в Галате, я  вдруг
замечаю среди них знакомого, проводника-грека Герасима, и радостно кричу
ему по-русски, по-гречески и по-арабски:
   - Герасиме! Добрый вечер! Калиспера! Меса бель хайр!
   Герасим поднимает кверху очки, ищет меня в толпе и не спеша - ему уже
за сорок - улучает среди качки удобный момент, чтобы ухватиться за пери-
ла трапа.
   Проводник мне не нужен, но не проберешься один после семи часов в го-
род. И Герасим немедленно вступает в свои обязанности.
   Бережно несет он под мышкой тяжелый черный зонт, с которым никогда не
разлучается, бережно снимает черную шляпу и  вытирает  ситцевым  платком
свою большую коротко стриженную, серебристо-сизую  голову...  Жарко  под
черной шляпой! Но Герасим является на пароход всегда в шляпе, в бумажных
отложенных воротничках и ветхом черном галстухе в виде летучей мыши...
 
 
   III
 
   Возле какой-нибудь маленькой, полуразвалившейся мечети в Скутари, - в
этом старинном хане всех караванов Азии, - на каком-нибудь пыльном база-
ре, окруженном кофейнями, из которых несет чадом жаровен, облитых  кипя-
щим бараньим салом, и пестреют халаты толстых хозяев в больших тюрбанах,
не редкость видеть грязно-грифельную груду верблюда и  погонщика  в  еще
большем тюрбане и овчинной куртке. На главной  скутарийской  улице  есть
кофейни почище, где так сладко мечтать за чашечкой кофе на длинных дива-
нах в пестром ситце, тихо поглаживая спину кошки и опустив одну  ногу  в
туфле, на пол, а другую, в чулке, поставив на сиденье. В переулках  Ску-
тари, среди пекарен, шорных мастерских  и  лавочек,  заваленных  медными
болванами для глажения фесок, среди облезлых собак, скитающихся по  пыли
и ослиному помету, в жаркие и нежные дни ранней приморской весны  цветут
розовыми восковыми свечечками темно-зеленые платаны, из-за древних садо-
вых стен снегом белеют цветущие плодовые деревья, глядит осыпанное  кро-
ваво-лиловым цветом голое иудино дерево...
   - Селям! - ласково и сдержанно говорят сидящие  под  деревьями  возле
кофеен крупные старики в белых и зеленых чалмах, в меховых безрукавках и
халатах, отороченных мехом. - Селям! - говорят они подходящим,  легко  и
красиво касаясь груди и лба, и опять замолкают, отдаваясь дыму нергиле и
спокойному созерцанию собак, туристов, ковыляющих женщин,  закутанных  в
розовые и черные фередже, и медленно, важно качающихся  на  ходу  горбу-
нов-верблюдов.
   И мне никогда не забыть  сладкой,  деревенской  тишины  Скутари,  его
стен, кладбищ, густых садов, запутанных переулков, где двухэтажные дере-
вянные домики выступают над пешеходными  тропинками  серыми  решетчатыми
окнами. Сколько в этой сплошной садовой глуши, называемой Скутари,  ста-
рых мраморных фонтанов, в хрустальной воде которых моют  загорелые  ноги
странники, благословящие именем Бога и эту воду, и легкую весеннюю  тень
развесистого дерева над фонтаном, и дремотное жужжание пчел на  цветущих
абрикосах! Сколько там, в этой глуши, мечетей, на куполах которых растет
трава, а внутри воркуют голуби! Сколько кладбищ, затерявшихся между  са-
дами, мечетями и стенами, сколько кипарисов с голыми стволами  телесного
цвета и могильных белых столбиков в чалмах и золотых надписях,  где  так
мирно, ласково и с такой трогательной верой говорится о весенних  радос-
тях жизни, о холодных ветрах рока, о соловьях и розах в  стране  Блажен-
ной!
   Не то Галата. Недаром Галату называют помойной ямой Европы, сравнива-
ют с Вавилоном, Содомом.
   Среди несметных каиков, стоящих возле потемневших от воды  и  времени
деревянных свай, я выхожу вслед за Герасимом  на  Галатскую  набережную,
отдаю паспорт турецкому чиновнику, сидящему в сарае таможни, и вступаю в
Галату в тот час, когда замирают призывы муэззинов, день по закону Исла-
ма кончается и лавки должны запираться.
   Но какое дело до изана Галате!
   По пыльной и ухабистой набережной, заставленной с одной  стороны  же-
лезными боками гигантов с разноцветными знаками на трубах, а с другой  -
сплошными кофейнями, шумными и уже ярко  освещенными,  непрерывно  текут
навстречу друг другу потоки разноязычного народа. Зеленоватое  небо  еще
светло над темным и четким  восточным  силуэтом  Стамбула,  над  сирене-
во-стальной водой и над шестами мачт в Золотом Роге. Но над набережной и
над рейдом уже висит опускающийся книзу дым, пыль и сумрак. Между носами
и кормами пароходов я вижу темную Скутарийскую  гору,  засыпанную  роями
огненно-золотых пчел. Тысячи самоцветных  камней  -  крупных  изумрудов,
брильянтов и рубинов - рассеяны по кораблям  темнеющего  рейда.  Бледные
топовые огни, как лампадки, высоко висят на всех мачтах  возле  набереж-
ной. Но это уже огни ночного отдыха. Совсем другими огнями горят раскры-
тые настежь окна и двери в галатских домах, в  кофейнях,  в  табачных  и
фруктовых лавочках, в парикмахерских. Сколько тут  этих  огней,  сколько
народа, играющего в кости, в шашки, пьющего виски, мастику, кофе и  воду
и занявшего своими табуретами, кальянами и столиками  половину  набереж-
ной! От тесноты, от запаха цветов, пыли, сигар  и  жаровен,  на  которых
уличные повара подшкваривают кофейные зерна,  кебаб  и  лепешки,  воздух
зноен и душен. Из вторых этажей домов, из освещенных окон несутся  звуки
граммофонов, дешевых пианино. В толпе, текущей по набережной,  раздаются
бешено-сиплые басы водоносов, звонкие альты чистильщиков сапог и продав-
цов газет, сладкие тенора греческих  кондитеров,  хлопают  бичами  худые
черномазые извозчики в фесках и пыльных пиджаках. И по всем лицам и раз-
ноцветным одеждам то и дело легкими гигантскими взмахами проходят  свет-
лые столпы прожекторов: один за другим бегут шумные  колесные  пакеботы,
переполненные народом, с загородных гуляний...
 
 
   IV
 
   Ночь я провожу в одном из афонских подворий, близ набережной Галаты.
   Поздним вечером покидаю я набережную и вхожу в  узкие  проходы  между
высокими домами.
   Окна верхних этажей еще светят, но лавки и склады нижних давно запер-
ты, и в проходах мрак: только бродят кое-где, низко над мостовою,  фона-
рики нищих, выбирающих из уличного сора корки хлеба,  окурки,  жестянки,
бутылки из-под оливкового масла. Поминутно натыкаюсь на спящих собак, на
сторожей, звонко бьющих на  ходу  железными  дубинками  в  мостовую,  на
огоньки сигар, на разговоры мелькающих мимо матросов и других ночных гу-
ляк. Из освещенных окон тоже слышится говор и смех или  прыгающие  звуки
шарманок с позвонками... Но дом подворья тих и темен.
   Привратник, спящий в прохладных сенях, за тяжелыми полукруглыми  две-
рями, не спеша отворяет - и, вместе с темнотою,  меня  охватывает  запах
плесени, сырости.
   Тот же запах и в гулких каменных коридорах, по которым, со  свечой  в
руке, бежит впереди меня молодой монах в мужицких сапогах, в черном под-
ряснике и черной вязаной шапке, рябой, с бирюзовыми  живыми  глазами,  с
торопливо-услужливыми движениями.
   В высоком номере, крашенном масляной краской,  очень  чисто,  кровать
покрыта грубым, но свежим бельем. Быстро раз