сле предсмертного причастия, вошла  она  в  суходольский
дом, возвратясь из Воронежа, смело подошла к  руке  Петра  Петровича.  И
только на мгновение дрогнуло ее сердце молодо, нежно, по-девичьи,  когда
коснулась она губами его маленькой смуглой руки с бирюзовым перстнем.
   Буднично стало в Суходоле. Пришли определенные слухи о воле - и  выз-
вали даже тревогу и на дворне и в деревне: что-то будет впереди, не хуже
ли? Легко сказать - начинать жить по-новому! По-новому жить предстояло и
господам, а они и по-старому-то не умели. Смерть дедушки,  потом  война,
комета, наводившая ужас на всю страну, потом пожар, потом слухи о воле -
все это быстро изменило лица и души господ, лишило их молодости,  безза-
ботности, прежней вспыльчивости и отходчивости, а дало злобу, скуку, тя-
желую придирчивость друг к другу: начались "нелады", как  говорил  отец,
дошло до татарок за столом... Нужда стала напоминать о настоятельной не-
обходимости поправить как-нибудь дела, вконец испорченные Крымом,  пожа-
ром, долгами. А в хозяйстве братья только мешали друг  другу.  Один  был
нелепо жаден, строг и подозрителен, другой - нелепо щедр, добр и  довер-
чив. Столковавшись кое-как, решились они на предприятие,  долженствовав-
шее принести большой доход: заложили имение и скупили около трехсот  за-
худавших лошадей, - собрали их чуть не со всего уезда при  помощи  како-
го-то Ильи Самсонова, цыгана. Лошадей они хотели выправить за зиму  и  с
барышом распродать весной. Но, истребив огромное количество муки и соло-
мы, лошади почти все, одна за другою, к весне почему-то поколели...
   И все рос раздор между братьями. Доходило иногда  до  того,  что  они
хватались за ножи и ружья. И неизвестно, чем бы все это кончилось,  если
бы новое несчастие не свалилось на Суходол. Зимой, на четвертый год пос-
ле возвращения своего из Крыма, Петр Петрович ехал однажды в Лунево, где
была у него любовница. Он прожил на хуторе двое  суток,  все  время  пил
там, хмельной и домой поехал. Былоочень снежно;  в  розвальни,  покрытые
ковром, была запряжена пара лошадей. Петр Петрович  приказал  отстегнуть
пристяжную, молодую, горячую лошадь, по брюхо тонувшую в рыхлом снегу, и
привязать ее к розвальням сзади, а сам лег, - будто бы головой  к  ней,-
спать. Наступали туманные, сизые  сумерки.  И,  засыпая,  Петр  Петрович
крикнул Евсею Бодуле, которого он  часто  брал  с  собой  вместо  кучера
Васьки Казака, боясь, что Васька убьет его,  сильно  озлобившего  против
себя дворню побоями, - крикнул: "Пошел!" - и ударил Евсея в спину ногой.
И сильный гнедой коренник, уже мокрый, дымясь и екая  селезенкой,  понес
их по тяжелой снежной дороге, в туманную муть  глухого  поля,  навстречу
все густеющей, хмурой зимней ночи... А в полночь, когда уже мертвым сном
спали все в Суходоле, в окно прихожей, где ночевала  Наталья,  быстро  и
тревожно застучал кто-то. Она вскочила  с  лавки,  босиком  выбежала  на
крыльцо. У крыльца смутно темнели лошади, розвальни и с кнутом  в  руках
стоявший Евсей.
   - Беда, девка, беда, - забормотал он глухо, странно, как  во  сне,  -
барина лошадь убила... пристяжная... Набежала, осунулась и -  копытом...
Все лицо раздавила. Он уж холодеть стал... Не я, не я, вот  те  Христос,
не я!
   Молча сойдя с крыльца, утопая в снегу босыми ногами, Наталья  подошла
к розвальням, перекрестилась, упала на колени, обхватила  ледяную  окро-
вавленную голову, стала целовать ее и на всю  усадьбу  кричать  дико-ра-
достным криком, задыхаясь от рыданий и хохота...
 
 
   X
 
   Когда случалось нам отдыхать от городов в тихой и нищей глуши Суходо-
ла, снова и снова рассказывала Наталья повесть своей погибшей  жизни.  И
порою глаза ее темнели, останавливались, голос переходил в строгий, лад-
ный полушепот. И все вспоминался мне грубый образ  святого,  висевший  в
углу лакейской старого нашего дома. Обезглавленный, пришел святой к сог-
ражданам, на руках принес свою мертвую голову - во свидетельство  своего
повествования...
   Уже исчезали и те немногие вещественные следы прошлого,  что  застали
мы когда-то в Суходоле. Ни портретов, ни писем, ни даже простых  принад-
лежностей своего обихода не оставили нам наши отцы и деды. А что и было,
погибло в огне. Долго стоял в прихожей какой-то сундук, в клоках задере-
веневшей и лысой тюленьей кожи, которой был обшит он чуть не сто лет то-
му назад, - дедовский сундук с выдвижными ящичками из карельской березы,
набитый обгорелыми французскими вокабулами да  церковными  книгами,  до-
нельзя закапанными воском. Потом исчез и он. Изломалась, исчезла и  тяж-
кая мебель, что стояла в зале, гостиной... Дом ветшал, оседал все более.
Все те долгие годы, что прошли над ним  со  времени  последних  событий,
здесь рассказанных, были для него годами медленного  умирания...  И  все
легендарнее становилось его прошлое.
   Росли суходольны среди жизни глухой, сумрачной, но  все  же  сложной,
имевшей подобие прочного быта и благосостояния. Судя по  косности  этого
быта, судя по приверженности к нему суходольцев, можно было думать,  что
ему и конца не будет. Но податливы, слабы, "жидки на расправу" были они,
потомки степных кочевников! И как под сохой, идущей  по  полю,  один  за
другим бесследно исчезают холмики над подземными ходами и  норами  хомя-
ков, так же бесследно и быстро исчезали на наших глазах и  гнезда  сухо-
дольские. И обитатели их гибли, разбегались, те же, что кое-как уцелели,
кое-как и коротали остаток дней своих. И  мы  застали  уже  не  быт,  не
жизнь, а лишь воспоминания о них, полудикую простоту существования.  Все
реже навещали мы с годами наш степной край. И все более чужим становился
он для нас, все слабее чувствовали мы связь с тем бытом и сословием,  из
коего вышли. Многие из соплеменников наших, как и мы,  знатны  и  древни
родом. Имена наши поминают хроники; предки наши были  и  стольниками,  и
воеводами, и "мужами именитыми", ближайшими сподвижниками, даже родичами
царей. И называйся они рыцарями, родись мы западнее, как бы твердо гово-
рили мы о них, как долго еще держались бы! Не  мог  бы  потомок  рыцарей
сказать, что за полвека почти исчезло с лица земли целое  сословие,  что
столько нас выродилось, сошло с ума, наложило  руки  на  себя,  спилось,
опустилось и просто потерялось где-то! Не  мог  бы  он  признаться,  как
признаюсь я, что не имеем мы ни даже малейшего точного  представления  о
жизни не только предков наших, но и прадедов,  что  с  каждым  днем  все
труднее становится нам воображать даже то, что было полвека тому назад!
   То место, где стояла луневская усадьба, было уже  давно  распахано  и
засеяно, как распахана, засеяна была земля на местах многих других  уса-
деб. Суходол еще кое-как держался. Но, вырубив последние березы в  саду,
по частям сбыв почти всю пахотную землю, покинул ее даже сам хозяин  ее,
сын Петра Петровича, - ушел на службу, поступил кондуктором на  железную
дорогу. И тяжело доживали свои последние годы старые обитательницы
   Суходола - Клавдия Марковна, тетя Тоня, Наталья. Сменялась весна  ле-
том, лето осенью, осень зимою... Они потеряли счет этим сменам. Они жили
воспоминаниями, снами, ссорами, заботами о дневном пропитании. Летом  те
места, где прежде широко раскидывалась усадьба, тонули в мужицких  ржах:
далеко стал виден дом, окруженный ими. Кустарник, остаток сада, так оди-
чал, что перепела кричали у самого балкона.  Да  что  лето!  "Летом  нам
рай!" - говорили старухи. Долги, тяжки были дождливые осени, снежные зи-
мы в Суходоле. Холодно, голодно было в пустом разрушающемся доме.  Заме-
тали его вьюги, насквозь продувал морозный сарматский ветер. А топить  -
топили очень редко. По вечерам скудно светила из окон, из горницы старой
барыни, - единственной жилой горницы, - жестяная лампочка. Барыня, в оч-
ках, в полушубке и валенках, вязала чулок,  наклоняясь  к  ней.  Наталья
дремала на холодной лежанке. А барышня, похожая  на  сибирского  шамана,
сидела в своей избе и курила трубку. Когда не  бывала  тетя  в  ссоре  с
Клавдией Марковной, ставила Клавдия Марковна лампочку свою не на стол, а
на подоконник. И сидела тетя Тоня в странном слабом полусвете,  доходив-
шем из дома во внутренность ее ледяной избы, заставленной обломками ста-
рой мебели, заваленной черепками битой посуды, загроможденной  рухнувшим
набок фортепиано. Такая ледяная была эта изба, что куры, на заботы о ко-
торых направлены были все силы тети Тони, отмораживали себе лапы,  ночуя
на этих черепках и обломках...
   А теперь уже и совсем пуста суходольская усадьба. Умерли все  помяну-
тые в этой летописи, все соседи, все сверстники их. И порою думаешь:  да
полно, жили ли и на свете-то они?
   Только на погостах чувствуешь, что было так; чувствуешь  даже  жуткую
близость к ним. Но и для этого надо сделать усилие,  посидеть,  подумать
над родной могилой, - если только найдешь ее. Стыдно сказать,  а  нельзя
скрыть: могил дедушки, бабушки,  Петра  Петровича  мы  не  знаем.  Знаем
только то, что место их - возле алтаря старенькой церкви в селе Черкизо-
ве. Зимой туда не проберешься: там по пояс сугробы,  из  которых  торчат
редкие кресты и верхушки голых кустов, прутья. В летний день проедешь по
жаркой, тихой и пустой деревенской улице, привяжешь лошадь  у  церковной
ограды, за которой темно-зеленой стеной стоят, пекутся в зное  елки.  За
откинутой калиткой, за белой церковью с ржавым куполом - целая роща  не-
высоких ветвистых вязов, ясени, лимов, всюду тень и прохлада. Долго бро-
дишь по кустам, буграм и ямам, покрытым тонкой кладбищенской травой,  по
каменным плитам, почти ушедшим в землю,  пористым  от  дождей,  поросшим
черным рассыпчатым мохом... Вот два-три железных памятника. Но чьи  они?
Так зелено-золотисты стали они, что уже не прочесть надписей на них. Под
какими же буграми кости бабушки, дедушки? А бог  ведает!  Знаешь  только
одно: вот где-то здесь, близко. И сидишь,  думаешь,  силясь  представить
себе всеми забытых Хрущевых. И то бесконечно далеким, то  таким  близким
начинает казаться их время. Тогда говоришь себе:
   - Это не трудно, не трудно вообразить. Только надо помнить,  что  вот
этот покосившийся золоченый крест в синем летнем небе и при них был  тот
же... что так же желтела, зрела рожь в полях, пустых и знойных, а  здесь
была тень, прохлада, кусты... и в кустах этих так  же  бродила,  паслась
вот такая же, как эта, старая белая кляча с облезлой зеленоватой  холкой
и розовыми разбитыми копытами.
 
   Васильевское. 1911
 
   1 "Ворон, взобравшись на дерево" (франц.).