Иван Алексеевич Бунин
 
   Суходол
 
 
   I
 
   В Наталье всегда поражала нас ее привязанность к Суходолу.
   Молочная сестра нашего отца, выросшая с ним в одном доме,  целых  во-
семь лет прожила она у нас в Луневе, прожила как родная, а не как бывшая
раба, простая дворовая. И целых восемь лет отдыхала, по ее же  собствен-
ным словам, от Суходола, от того, что заставил он ее выстрадать. Но  не-
даром говорится, что, как волка ни корми, он все в лес смотрит: выходив,
вырастив нас, снова воротилась она в Суходол.
   Помню отрывки наших детских разговоров с нею:
   - Ты ведь сирота, Наталья?
   - Сирота-с. Вся в господ своих. Бабушка-то ваша Анна Григорьевна куда
как рано ручки белые сложила! Не хуже моего батюшки с матушкой.
   - А они отчего рано померли?
   - Смерть пришла, вот и померли-с.
   - Нет, отчего рано?
   - Так бог дал. Батюшку господа в солдаты отдали за  провинности,  ма-
тушка веку не дожила из-за индюшат господских. Я-то,  конечно,  не  пом-
ню-с, где мне, а на дворне сказывали: была она птишницей, индюшат под ее
начальством было несть числа, захватил их град на выгоне и запорол  всех
до единого... Кинулась бечь она, добежала, глянула  -да  и  дух  вон  от
ужасти!
   - А отчего ты замуж не пошла?
   - Да жених не вырос еще.
   - Нет, без шуток?
   - Да говорят, будто госпожа, ваша тетенька, заказывала.  За  то-то  и
меня, грешную, барышней ославили.
   - Ну-у, какая же ты барышня!
   - В аккурат-с барышня! - отвечала Наталья с тонкой  усмешечкой,  мор-
щившей ее губы, и обтирала их темной старушечьей рукой. - Я ведь  молоч-
ная Аркадь Петровичу, тетенька вторая ваша...
   Подрастая, все внимательнее прислушивались мы к тому, что  говорилось
в нашем доме о Суходоле: все понятнее становилось непонятное прежде, все
резче выступали  странные  особенности  суходольской  жизни.  Мы  ли  не
чувствовали, что Наталья, полвека своего прожившая с нашим  отцом  почти
одинаковой жизнью,- истинно родная нам, столбовым господам  Хрущевым!  И
вот оказывается, что господа эти загнали отца ее в солдаты, а мать в та-
кой трепет, что у нее сердце разорвалось при виде погибших индюшат!
   - Да и правда, - говорила Наталья, - когда было не пасть замертво  от
такой оказии? Господа за Можай ее загнали бы!
   А потом узнали мы о Суходоле нечто еще более  странное:  узнали,  что
проще, добрей суходольских господ "во всей вселенной не было", но узнали
и то, что не было и "горячее" их; узнали, что темен и сумрачен был  ста-
рый суходольский дом, что сумасшедший дед наш Петр Кириллыч был  убит  в
этом доме незаконным сыном своим, Герваськой, другом отца нашего и двою-
родным братом Натальи; узнали, что давно сошла с  ума  -  от  несчастной
любви - и тетя Тоня, жившая в одной из старых дворовых изб  возле  оску-
девшей суходольской усадьбы и восторженно игравшая на гудящем и звенящем
от старости фортепиано экосезы; узнали, что сходила с ума и Наталья, что
еще девчонкой на всю жизнь полюбила она покойного дядю Петра  Петровича,
а он сослал ее в ссылку, на хутор Сошки... Наши страстные мечты о  Сухо-
доле были понятны. Для нас Суходол был только поэтическим памятником бы-
лого. А для Натальи? Ведь это она, как бы отвечая на какую-то свою думу,
с великой горечью сказала однажды:
   - Что ж! В Суходоле с татарками  за  стол  садились!  Вспомнить  даже
страшно.
   - То есть с арапниками? - спросили мы.
   - Да это все едино-с,- сказала она.
   - А зачем?
   - А на случай ссоры-с.
   - В Суходоле все ссорились?
   - Борони бог! Дня не проходило без войны! Горячие все были  -  чистый
порох.
   Мы-то млели при ее словах и восторженно переглядывались: долго предс-
тавлялся нам потом огромный сад, огромная усадьба, дом с  дубовыми  бре-
венчатыми стенами под тяжелой и черной от времени соломенной крышей -  и
обед в зале этого дома: все сидят за столом, все едят, бросая  кости  на
пол, охотничьим собакам, косятся друг на друга - и у каждого арапник  на
коленях: мы мечтали о том золотом времени, когда мы вырастем и тоже  бу-
дем обедать с арапниками на коленях. Но ведь хорошо понимали мы, что  не
Наталье доставляли радость эти арапники. И все же ушла она из  Лунева  в
Суходол, ^источнику своих темных воспоминаний. Ни своего угла, ни  близ-
ких родных не было у ней там; и служила она теперь  в  Суходоле  уже  не
прежней госпоже своей, не тете Тоне, а вдове покойного Петра  Петровича,
Клавдии Марковне. Да вот без усадьбы-то этой и не могла жить Наталья.
   - Что делать-с: привычка,- скромно говорила она.- Уж куда иголка, ту-
да, видно, и нитка. Где родился, там годился...
   И не одна  она  страдала  привязанностью  к  Суходолу.  Боже,  какими
страстными любителями воспоминаний, какими горячими приверженцами  Сухо-
дола были и все прочие суходольцы!
   В нищете, в избе обитала тетя Тоня. И счастья, и разума, и облика че-
ловеческого лишил ее Суходол. Но она даже мысли  не  допускала  никогда,
несмотря на все уговоры нашего отца, покинуть родное гнездо,  поселиться
в Луневе:
   - Да лучше камень в горе бить!
   Отец был беззаботный человек; для него, казалось, не существовало ни-
каких привязанностей. Но глубокая грусть слышалась в его рассказах о Су-
ходоле. Уже давным-давно выселился он из Суходола в Лунево, полевое  по-
местье бабки нашей Ольги Кирилловны. Но жаловался чуть не до самой  кон-
чины своей:
   - Один, один Хрущев остался теперь в свете. Да и тот не в Суходоле!
   Правда, нередко случалось и то, что, вслед за такими словами, задумы-
вался он, глядя в окна, в поле, и вдруг насмешливо улыбался,  снимая  со
стены гитару.
   - А и Суходол хорош, пропади он пропадом! - прибавлял  он  с  тою  же
искренностью, с какой говорил и за минуту перед тем.
   Но душа-то и в нем была суходольская, - душа, над которой так безмер-
но велика власть воспоминаний, власть степи, косного ее быта, той  древ-
ней семейственности, что воедино сливала и деревню, и дворню,  и  дом  в
Суходоле. Правда, столбовые мы, Хрущевы, в  шестую  книгу  вписанные,  и
много было среди наших легендарных предков знатных людей вековой литовс-
кой крови да татарских князьков.  Но  ведь  кровь  Хрущевых  мешалась  с
кровью дворни и деревни спокон веку. Кто дал жизнь Петру Кириллычу? Раз-
но говорят о том предания. Кто был родителем Герваськи,  убийцы  его?  С
ранних лет мы слышали, что Петр Кириллыч. Откуда истекало  столь  резкое
несходство в характерах отца и дяди? Об этом тоже разно говорят.  Молоч-
ной же сестрой отца была Наталья, с Герваськой  он  крестами  менялся...
Давно, давно пора Хрущевым посчитаться родней с своей дворней  и  дерев-
ней!
   В тяготенье к Суходолу, в обольщении его стариною долго жили и  мы  с
сестрой. Дворня, деревня и дом в Суходоле составляли одну семью. Правили
этой семьей еще наши пращуры. А ведь и в потомстве это долго  чувствует-
ся. Жизнь семьи, рода, клана глубока,  узловата,  таинственна,  зачастую
страшна. Но темной глубиной своей  да  вот  еще  преданиями,  прошлым  и
сильна-то она. Письменными и прочими памятниками Суходол не богаче любо-
го улуса в башкирской степи. Их на Руси заменяет предание. А предание да
песня - отрава для славянской души! Бывшие наши дворовые, страстные лен-
тяи, мечтатели, - где они могли отвести  душу,  как  не  в  нашем  доме?
Единственным представителем суходольских господ оставался  наш  отец.  И
первый язык, на котором мы заговорили, был суходольский. Первые  повест-
вования, первые песни, тронувшие нас, -  тоже  суходольские,  Натальины,
отцовы. Да и мог ли кто-нибудь петь так, как отец, ученик
 
   вать-то было! У них даже и преданий не существовало. Их могилы  безы-
менны. А жизни так похожи друг на друга, так  скудны  и  бесследны!  Ибо
плодами трудов и забот их был  лишь  хлеб,  самый  настоящий  хлеб,  что
съедается. Копали они пруды в каменистом ложе  давно  иссякнувшей  речки
Каменки. Но пруды ведь ненадежны - высыхают. Строили они жилища. Но  жи-
лища их недолговечны: при малейшей искре дотла сгорают они... Так что же
тянуло нас всех даже к голому выгону, к избам и  оврагам,  к  разоренной
усадьбе Суходола?
 
 
   II
 
   В усадьбу, породившую душу  Натальи,  владевшую  всей  ее  жизнью,  в
усадьбу, о которой так много слышали мы,  довелось  нам  попасть  уже  в
позднем отрочестве.
   Помню так, точно вчера это было. Разразился ливень  с  оглушительными
громовыми ударами и ослепительно быстрыми, огненными змеями молний, ког-
да мы под вечер подъезжали к Суходолу. Черно-лиловая туча  тяжко  свали-
лась к северо-западу, величаво заступила полнеба напротив. Плоско, четко
и мертвенно-бледно зеленела равнина хлебов под ее огромным фоном, ярка и
необыкновенно свежа была мелкая мокрая трава на большой дороге.  Мокрые,
точно сразу похудевшие лошади, шлепали, блестя подковами, по синей  гря-
зи, тарантас влажно шуршал... И вдруг, у самого поворота в Суходол, уви-
дали мы в высоких мокрых ржах высокую и престранную фигуру  в  халате  и
шлыке, фигуру не то старика, не то старухи, бьющую хворостиной пегую ко-
молую корову. При нашем приближении хворостина заработала сильнее, и ко-
рова неуклюже, крутя хвостом, выбежала на дорогу. А старуха, что-то кри-
ча, направилась к тарантасу и, подойдя, потянулась к нам бледным  лицом.
Со страхом глядя в черные безумные глаза, чувствуя прикосновение острого
холодного носа и крепкий запах избы, поцеловались мы  с  подошедшей.  Не
сама ли это Баба-Яга? Но высокий шлык из какой-то грязной тряпки  торчал
на голове Бабы-Яги, на голое тело ее был надет рваный и по  пояс  мокрый
халат, не закрывавший тощих грудей. И кричала она  так,  точно  мы  были
глухие, точно с целью затеять яростную брань. И по крику мы поняли:  это
тетя Тоня.
   Закричала, но весело,  институтски-восторженно  и  Клавдия  Марковна,
толстая, маленькая, с седенькой бородкой, с необыкновенно живыми глазка-
ми, сидевшая у открытого окна в доме с двумя большими крьшьцами,  вязав-
шая нитяный носок и, подняв очки на лоб, глядевшая на выгон, слившийся с
двором. Низко, с тихой улыбкой поклонилась стоявшая  на  правом  крыльце
Наталья - дробненькая, загорелая, в лаптях, в шерстяной красной юбке и в
серой рубахе с широким вырезом вокруг темной, сморщенной  шеи.  Взглянув
на эту шею, на худые ключицы, на устало-грустные глаза,  помню,  подумал
я: это она росла с нашим отцом - давным-давно, но вот именно здесь,  где
от дедовского дубового дома, много  раз  горевшего,  остался  вот  этот,
невзрачный, от сада - кустарники да несколько старых берез и тополей, от
служб и людских - изба, амбар, глиняный сарай да  ледник,  заросший  по-
лынью и подсвекольником... Запахло самоваром, посыпались расспросы; ста-
ли появляться из столетней горки хрустальные вазочки для варенья,  золо-
тые ложечки, истончившиеся до кленового листа, сахарные сушки, сбережен-
ные на случай гостей. И, пока разгорался разговор, усиленно  дружелюбный
после долгой ссоры, пошли мы бродить по темнеющим горницам, ища балкона,
выхода в сад.
   Все было черно от времени, просто, грубо в этих пустых, низких горни-
цах, сохранивших то же расположение, что и при  дедушке,  срубленных  из
остатков тех самых, в которых обитал он. В углу лакейской чернел большой
образ святого Меркурия Смоленского, того, чьи железные сандалии  и  шлем
хранятся на солее в древнем соборе Смоленска. Мы слышали:  был  Меркурий
муж знатный, призванный к спасению от татар Смоленского края гласом ико-
ны Божьей Матери Одигитрии Путеводительницы. Разбив татар, святой  уснул
и был обезглавлен врагами. Тогда, взяв свою главу в руки,  пришел  он  к
городским воротам, дабы поведать бывшее... И жутко было глядеть на  суз-
дальское изображение безглавого человека, держащего в одной  руке  мерт-
венно-синеватую голову в шлеме, а в другой икону Путеводительницы, -  на
этот, как говорили, заветный образ дедушки, переживший несколько  страш-
ных пожаров, расколовшийся в огне, толсто окованный серебром и хранивший
на оборотной стороне своей родословную Хрущевых, писанную  под  титлами.
Точно в лад с ним, тяжелые железные задвижки и вверху и внизу висели  на
тяжелых половинках дверей. Доски пола в зале были непомерно широки, тем-
ны и скользки, окна малы, с подъемными  рамами.  По  залу,  уменьшенному
двойнику того самого, где Хрущевы садились за стол с татарками, мы прош-
ли в гостиную. Тут, против дверей на балкон, стояло когда-то фортепиано,
на котором играла тетя Тоня, влюбленная в офицера  Войткевича,  товарища
Петра Петровича. А дальше зияли раскрытые двери в диванную, в  угольную,
- туда, где были когда-то дедушкины покои...
   Вечер же был сумрачный. В тучах, за окраинами вырубленного  сада,  за
полуголой ригой и серебристыми тополями, вспыхивали зарницы,  раскрывав-
шие на мгновение облачные розово-золотистые горы. Ливень, верно, не зах-
ватил Трошина леса, что темнел далеко за садом, на косогорах за  оврага-
ми. Оттуда доходил сухой, теплый запах дуба, мешавшийся с запахом  зеле-
ни, с влажным мягким ветром, пробегавшим по верхушкам  берез,  уцелевших
от аллеи, по высокой крапиве, бурьянам и кустарникам вокруг  балкона.  И
глубокая тишина вечера, степи, глухой Руси царила надо всем...
   - Чай кушать пожалуйте-с,- окликнул нас негромкий голос.
   Это была она, участница и свидетельница всей этой жизни, главная ска-
зительница ее, Наталья. А за ней, внимательно глядя сумасшедшими  глаза-
ми, немного согнувшись, церемонно скользя по темному гладкому полу, под-
вигалась госпожа ее. Шлыка она не сняла, но вместо халата  на  ней  было
теперь старомодное барежевое платье, на плечи накинута блекло-золотистая
шелковая шаль.
   - Ou etes-vous, mes enfants? - жантильно улыбаясь, кричала она, и го-
лос ее, четкий и резкий, как голос попугая, странно раздавался в  пустых
черных горницах...
 
 
   III
 
   Как в Наталье, в ее крестьянской простоте, во всей  ее  прекрасной  и
жалкой душе, порожденной Суходолом, было очарование и в суходольской ра-
зоренной усадьбе.
   Пахло жасмином в старой гостиной с  покосившимися  полами.  Сгнивший,
серо-голубой от времени балкон, с которого, за отсутствием ступенек, на-
до было спрыгивать, тонул в крапиве, бузине, бересклете. В  жаркие  дни,
когда его пекло солнце, когда были отворены осевшие стеклянные  двери  и
веселый отблеск стекла передавался в тусклое овальное зеркало,  висевшее
на стене против двери, все вспоминалось нам фортепиано тети  Тони,  ког-
да-то стоявшее под этим зеркалом. Когда-то играла она на нем,  глядя  на
пожелтевшие ноты с заглавиями в завитушках, а  он  стоял  сзади,  крепко
подпирая талию левой рукой, крепко сжимая челюсти  и  хмурясь.  Чудесные
бабочки - и в ситцевых пестреньких платьицах, и в японских нарядах, и  в
черно-лиловых бархатных шалях - залетали в гостиную. И перед отъездом он
с сердцем хлопнул однажды ладонью по одной из них,  трепетно  замиравшей
на крышке фортепиано. Осталась только серебристая пыль. Но, когда девки,
по глупости, через несколько дней стерли ее, с тетей Тоней сделалась ис-
терика. Мы выходили из гостиной на балкон, садились на теплые доски -  и
думали, думали. Ветер, пробегая по саду, доносил до нас шелковистый  ше-
лест берез с атласно-белыми, испещренными чернью стволами и широко  рас-
кинутыми зелеными ветвями, ветер, шумя и шелестя, бежал с полей - и  зе-
лено-золотая иволга вскрикивала резко и радостно,  колом  проносясь  над
белыми  цветами  за  болтливыми  галками,  обитавшими  с  многочисленным
родством в развалившихся трубах и в темных чердаках, где пахнет  старыми
кирпичами и через слуховые окна полосами падает на бугры серо-фиолетовой
золы золотой свет; ветер замирал, сонно ползали пчелы по цветам у балко-
на, совершая свою неспешную работу, - и в тишине слышался только ровный,
струящийся, как непрерывный мелкий дождик, лепет серебристой листвы  то-
полей... Мы бродили по саду, забирались в глушь окраин. Там, на этих ок-
раинах, слившихся с хлебами, в прадедовской бане с провалившимся  потол-
ком, в той самой бане, где Наталья хранила украденное у Петра  Петровича
зеркальце, жили белые трусы. Как они мягко  выпрыгивали  на  порог,  как
странно, шевеля усами и раздвоенными губами, косили они далеко  расстав-
ленные, выпученные глаза на высокие татарки, кусты белены и заросли кра-
пивы, глушившей терн и вишенник! А в полураскрытой риге  жил  филин.  Он
сидел на перемете, выбрав место посумрачнее, торчком подняв уши, выкатив
желтые слепые зрачки - и вид у него был  дикий,  чертовский.  Опускалось
солнце далеко за садом, в море хлебов, наступал вечер, мирный  и  ясный,
куковала кукушка в Трошином лесу, жалобно звенели где-то над лугами  жа-
лейки старика-пастуха Степы... Филин сидел и ждал ночи. Ночью все  спало
- и поля, и деревня, и усадьба. А филин только и делал, что ухал и  пла-
кал. Он неслышно носился вкруг риги, по саду, прилетал к избе тети Тони,
легко опускался на крышу - и болезненно вскрикивал...  Тетя  просыпалась
на лавке у печки.
   - Исусе сладчайший, помилуй мя, - шептала она, вздыхая.
   Мухи сонно и недовольно гудели по потолку жаркой, темной избы. Каждую
ночь что-нибудь будило их. То корова чесалась боком  о  стену  избы;  то
крыса пробегала по отрывисто звенящим клавишам фортепиано и, сорвавшись,
с треском падала в черепки, заботливо складываемые тетей в угол; то ста-
рый черный кот с зелеными глазами поздно возвращался откуда-то  домой  и
лениво просился в избу; или же прилетал вот этот филин,  криками  своими
пророчивший беду. И тетя, пересиливая дремоту,  отмахиваясь  от  мух,  в
темноте лезших в глаза, вставала, шарила по лавкам, хлопала дверью -  и,
выйдя на порог, наугад запускала вверх, в звездное небо, скалку.  Филин,
с шорохом, задевая крыльями солому, срывался с крыши - и низко падал ку-
да-то в темноту. Он почти касался земли, плавно  доносился  до  риги  и,
взмыв, садился на ее хребет. И в усадьбу опять доносился  его  плач.  Он
сидел, как будто что-то вспоминая, - и вдруг испускал  вопль  изумления;
смолкал - и внезапно принимался истерически ухать, хохотать  и  взвизги-
вать; опять смолкал - и разражался стонами, всхлипываниями, рыданиями...
А ночи, темные, теплые, с лиловыми  тучками,  были  спокойны,  спокойны.
Сонно бежал и струился лепет сонных тополей. Зарница осторожно  мелькала
над темным Трошиным лесом - и тепло, сухо пахло дубом. Возле  леса,  над
равнинами овсов, на прогалине неба среди  туч,  горел  серебряным  треу-
гольником, могильным голубцом Скорпион...
   Поздно возвращались мы в усадьбу. Надышавшись росой, свежестью степи,
полевых цветов и трав, осторожно поднимались мы на  крыльцо,  входили  в
темную прихожую. И часто заставали Наталью на молитве перед образом Мер-
курия. Босая, маленькая, поджав руки,  стояла  она  перед  ним,  шептала
что-то, крестилась, низко кланялась ему, невидному в темноте,  -  и  все
это так просто, точно беседовала она с  кем-то  близким,  тоже  простым,
добрым, милостивым.
   - Наталья? - тихо окликали мы.
   - Я-с? - тихо и просто отзывалась она, прерывая молитву.
   - Что же ты не спишь до сих пор?
   - Да авось еще в могиле-с наспимся...
   Мы садились на коник, раскрывали окно; она стояла, поджав  руки.  Та-
инственно мелькали зарницы, озаряя темные горницы;  перепел  бил  где-то
далеко в росистой степи. Предостерегающе-тревожно  крякала  проснувшаяся
на пруде утка...
   - Гуляли-с?
   - Гуляли.
   - Что ж, дело молодое... Мы, бывалыча, так-то все ночи напролет  про-
гуливали... Одна заря выгонит, другая загонит...
   - Хорошо жилось прежде?
   - Хорошо-с...
   И наступало долгое молчание.
   - Чего это, нянечка, филин кричит? - говорила сестра.
   - Не судом кричит-с, пропасти на него нету. Хоть бы из ружья  постра-
щать. А то прямо жуть, все думается: либо к беде какой?  И  все  барышню
пугает. А она ведь до смерти пуглива!
   - А как захворала она?
   - Да известно-с: все слезы, слезы, тоска... Потом молиться  зачали...
Да все лютее с нами, с девками, да все сердитей с братцами...
   И, вспомин