авшая  свою  жертву!
Единственное преимущество имела Наташка перед  теми,  которых  везут  на
смертную казнь: возможность удавиться. И только одно это и  поддерживало
ее на пути в ссылку, - конечно, вечную, как полагала она.
   На пути из конца в конец уезда чего только она не насмотрелась! Да не
до того ей было. Она думала или, скорее, чувствовала одно: жизнь  конче-
на, преступление и позор слишком велики, чтобы надеяться на  возвращение
к ней! Пока еще оставался возле нее близкий человек,  Евсей  Бодуля.  Но
что будет, когда он сдаст ее с рук на руки хохлушке, переночует и уедет,
навеки покинет ее в чужой стороне? Наплакавшись, она  захотела  есть.  И
Евсей, к удивлению ее, взглянул на это очень просто и, закусывая, разго-
варивал с ней так, как будто ничего не случилось. А потом она заснула  -
и очнулась уже в городе. И город поразил ее только скукой, сушью,  духо-
той да еще чем-то смутно-страшным, тоскливым, что похоже  было  на  сон,
который не расскажешь. Запомнилось за этот день  только  то,  что  очень
жарко летом в степи, что бесконечнее летнего дня и длиннее больших дорог
нет ничего на свете. Запомнилось, что есть места  на  городских  улицах,
выложенные камнями, по которым престранно гремит  телега,  что  издалека
пахнет город железными крышами, а среди площади, где отдыхали и  кормили
лошадь, возле пустых под вечер "обжорных" навесов, - пылью, дегтем, гни-
ющим сеном, клоки которого, перебитые с  конским  навозом,  остаются  на
стоянках мужиков. Евсей отпряг и поставил  лошадь  к  телеге,  к  корму;
сдвинул на затылок горячую шапку, вытер рукавом пот и,  весь  черный  от
зноя, ушел в харчевню. Он строго-настрого приказал Наташке "поглядывать"
и, в случае чего, кричать на всю площадь. И Наташка сидела, не двигаясь,
не сводила глаз с купола тогда только что построенного собора,  огромной
серебряной звездой горевшего где-то далеко за домами, -  сидела  до  тех
пор, пока не вернулся жующий, повеселевший Евсей и не  стал,  с  калачом
под мышкой, снова заводить лошадь в оглобли.
   - Припоздали мы с тобой, королевишна, маленько! - оживленно  бормотал
он, обращаясь не то к лошади, не то к Наташке. Ну, да авось  не  удавят!
Авось не на пожар... Я и назад гнать не стану, - мне, брат, барская  ло-
шадь подороже твоего хайла, - говорил он, уже разумея Демьяна. - Разинул
хайло: "Ты у меня смотри! Я, в случае чего,  догляжусь,  что  у  тебя  в
портках-то..." А-ах! - думаю... Взяла меня обида поперек живота! С меня,
мол, господа, и те еще не спускали порток-то... не тебе чета, чернон„бо-
му. - "Смотри!" - А чего мне смотреть? Авось не дурей тебя. Захочу  -  и
совсем не ворочусь: девку доправ-лю, а сам перекрещусь да потуда меня  и
видели... Я и на девку-то дивуюсь: чего, дура, затужила? Ай свет  клином
сошелся? Пойдут чумаки либо старчики какие мимо хуторя  -  только  слово
сказать: в один мент за Ростовым-батюшкой очутишься... А там  и  поминай
как звали!
   И мысль: "удавлюсь" - сменилась в стриженой голове Наташки  мыслью  о
бегстве. Телега заскрипела и закачалась. Евсей смолк и  повел  лошадь  к
колодцу среди  площади.  Там,  откуда  приехали,  опускалося  солнце  за
большой монастырский сад, и окна в желтом остроге, что стоял против  мо-
настыря, через дорогу, сверкали золотом. И вид  острога  на  минуту  еще
больше возбудил мысль о бегстве. Вона, и в бегах живут! Только вот гово-
рят, что старчики выжигают ворованным девкам и ребятам  глаза  кипяченым
молоком и выдают их за убогеньких, а чумаки завозят к морю и продают на-
гайцам... Случается, что и ловят господа своих  беглых,  забивают  их  в
кандалы, в острог сажают... Да авось и в остроге не быки, а мужики,  как
говорит Герваська!
   Но окна в остроге гасли, мысли путались, - нет, бежать еще  страшнее,
чем удавиться! Да смолк, отрезвел и Евсей.
   - Припоздали, девка, - уже беспокойно говорил он, вскакивая боком  на
грядку телеги.
   И телега, выбравшись на шоссе, опять затряслась, забилась, шибко заг-
ремела по камням... "Ах, лучше-то всего было бы назад повернуть ее, - не
то думала, не то чувствовала Наташка, - повернуть, доскакать до Суходола
- и упасть господам в ноги!" Но Евсей погонял. Звезды за домами  уже  не
было. Впереди была белая голая улица, белая мостовая, белые дома - и все
это замыкалось огромным белым собором под новым беложестяным куполом,  и
небо над ним стало бледно-синее, сухое. А там, дома, в это время уже ро-
са падала, сад благоухал свежестью, пахло из топившейся поварской; дале-
ко за равнинами хлебов, за серебристыми тополями на  окраинах  сада,  за
старой заветной баней догорала заря, а в гостиной были отворены двери на
балкон, алый свет мешался с сумраком в углах, и желто-смуглая, черногла-
зая, похожая и на дедушку и на Петра Петровича барышня поминутно  оправ-
ляла рукава легкого и широкого платья из  оранжевого  шелка,  пристально
смотрела в ноты, сидя спиной к заре, ударяя по желтым клавишам, наполняя
гостиную торжественно-певучими,  сладостно-отчаянными  звуками  полонеза
Огинского и как будто не обращая никакого внимания на стоявшего  за  нею
офицера - приземистого, темноликого, подпиравшего талию  левой  рукою  и
сосредоточенно-мрачно следившего за ее быстрыми руками...
   "У ней - свой, а у меня - свой", - не то думала,  не  то  чувствовала
Наташка в такие вечера с замиранием сердца и бежала в холодный, росистый
сад, забивалась в глушь крапивы и остро пахнущих, сырых лопухов и  стоя-
ла, ждала несбыточного, - того, что сойдет с балкона барчук,  пойдет  по
аллее, увидит ее и, внезапно свернув, приблизится к ней быстрыми  шагами
- и она не проронит от ужаса и счастья ни звука...
   А телега гремела. Город был вокруг, жаркий и вонючий, тот самый,  что
представлялся прежде чем-то волшебным. И Наташка с болезненным удивлени-
ем глядела на разряженный народ, идущий взад и вперед  по  камням  возле
домов, ворот и лавок с раскрытыми дверями... "И зачем поехал тут  Евсей,
- думала она, - как решился он греметь тут телегой?"
   Но проехали мимо собора, стали спускаться к мелкой реке по  ухабистым
пыльным косогорам, мимо черных кузниц, мимо  гнилых  мещанских  лачуг...
Опять знакомо запахло пресной теплой водой, илом, полевой вечерней  све-
жестью. Первый огонек блеснул вдали, на противоположной горе, в одиноком
домишке близ шлагбаума... Вот и  совсем  выбрались  на  волю,  переехали
мост, поднялись к шлагбауму - и глянула в глаза каменная, пустынная  до-
рога, смутно белеющая и убегающая в бесконечную  даль,  в  синь  степной
свежей ночи. И лошадь пошла мелкой рысцой, а миновав шлагбаум, и  совсем
шагом. И опять стало слышно, что тихо, тихо ночью и на земле и в  небе,-
только где-то далеко плачет колокольчик. Он плакал все слышнее, все  пе-
вучее и слился наконец с дружным топотом тройки, с ровным стуком бегущих
по шоссе и приближающихся колес... Тройкой правил вольный молодой ямщик,
а в бричке, уткнувши подбородок в шинель с капюшоном, сидел офицер.  По-
равнявшись с телегой, на мгновение поднял он голову -  и  вдруг  увидела
Наташка красный воротник, черные усы, молодые глаза, блеснувшие под кас-
кой, похожей на ведерко... Она вскрикнула, помертвела,  потеряла  созна-
ние...
   Озарила ее безумная мысль, что это Петр Петрович, и, по  той  боли  и
нежности, которая молнией прошла ее нервное дворовое сердце,  она  вдруг
поняла, чего она лишилась: близости к нему... Евсей кинулся поливать  ее
стриженую, отвалившуюся голову водой из дорожного жбана.
   Тогда она очнулась от приступа тошноты - и торопливо перекинула голо-
ву за грядку телеги. Евсей торопливо подложил под ее  холодный  лоб  ла-
донь...
   А потом, облегченная, озябнувшая, с мокрым  воротом,  лежала  она  на
спине и смотрела на звезды. Перепугавшийся Евсей молчал, думая, что  она
уснула, - только головой покачивал, - и погонял, погонял.  Телега  тряс-
лась и убегала. А девчонке казалось, что у нее нет тела,  что  теперь  у
нее - одна душа. И душе этой было "так хорошо, ровно  в  царстве  небес-
ном"...
   Аленьким цветочком, расцветшим в сказочных садах, была ее любовь.  Но
в степь, в глушь, еще более заповедную, чем глушь Суходола,  увезла  она
любовь свою, чтобы там, в тишине и одиночестве, побороть первые, сладкие
и жгучие муки ее, а потом надолго, навеки, до самой гробовой доски  схо-
ронить ее в глубине своей суходольской души.
 
 
   VI
 
   Любовь в Суходоле необычна была. Необычна была и ненависть.
   Дедушка, погибший столь же нелепо, как и убийца его, как и  все,  что
гибли в Суходоле, был убит в том же году. На Покров, престольный  празд-
ник в Суходоле, Петр Петрович назвал гостей - и очень волновался:  будет
ли предводитель, давший слово быть? Радостно, неизвестно чему волновался
и дедушка. Предводитель приехал - и обед удался на славу. Было и шумно и
весело, дедушке - веселее всех. Рано утром второго октября его нашли  на
полу в гостиной мертвым.
   Выйдя в отставку, Петр Петрович не скрыл, что он жертвует собою  ради
спасения чести Хрущевых, родового гнезда, родовой усадьбы. Не скрыл, что
хозяйство он "поневоле" должен взять в свои руки.  Должен  и  знакомства
завести, дабы общаться с наиболее просвещенными  и  полезными  дворянами
уезда, а с прочими - просто не порывать отношений. И сначала все в  точ-
ности исполнял, посетил даже всех  мелкопоместных,  даже  хутор  тетушки
Ольги Кирилловны, чудовищно-толстой старухи, страдавшей сонной  болезнью
и чистившей зубы нюхательным табаком. К осени уже никто не дивился,  что
Петр Петрович правит имением единовластно. Да он и вид имел уже не  кра-
савчика-офицера, приехавшего на побывку, а хозяина,  молодого  помещика.
Смущаясь, он не заливался таким темным румянцем, как прежде. Он выхолил-
ся, пополнел, носил дорогие архалуки, маленькие ноги свои баловал  крас-
ными татарскими туфлями, маленькие руки украшал кольцами с бирюзою.  Ар-
кадий Петрович стеснялся смотреть в его карие глаза, не знал,  о  чем  с
ним говорить, первое время во всем уступал ему и пропадал на охоте.
   На Покров Петр Петрович хотел очаровать всех до единого своим радуши-
ем, да и показать, что именно он первое лицо в доме. Но ужасно мешал де-
душка. Дедушка был блаженно-счастлив, но бестактен, болтлив  и  жалок  в
своей бархатной шапочке с мощей и в новом, не в меру широком синем каза-
кине, сшитом домашним портным. Он тоже вообразил себя радушным  хозяином
и суетился с раннего утра, устраивая какую-то глупую церемонию из приема
гостей. Одна половинка дверей из прихожей в залу никогда не открывалась.
Он сам отодвинул железные задвижки и внизу и вверху, сам придвигал  стул
и, весь трясясь, влезал на него; а распахнув двери,  стал  на  порог  и,
пользуясь молчанием Петра Петровича, замиравшего от стыда  и  злобы,  но
решившегося все претерпеть, не сошел с места до приезда последнего  гос-
тя. Он не сводил глаз с крыльца, - и на крыльцо пришлось отворить двери,
этого тоже будто бы требовал какой-то старинный обычай,  -  топтался  от
волнения, завидя же входящего, кидался ему  навстречу,  торопливо  делал
па, подпрыгивал, кидая ногу за ногу, отвешивал низкий поклон и, захлебы-
ваясь, всем говорил:
   - Ну, как я рад! Как я рад! Давненько ко  мне  не  жаловали!  Милости
прошу, милости прошу!
   Бесило Петра Петровича и то, что дедушка всем и каждому зачем-то док-
ладывал об отъезде Тонечки в Лунево, к Ольге Кирилловне. "Тонечка больна
тоской, уехала к тетеньке на всю осень" - что могли думать  гости  после
таких непрошеных заявлений? Ведь история  с  Войткевичем,  конечно,  уже
всем была известна. Войткевич, может статься, и  впрямь  имел  серьезные
намерения, загадочно вздыхая возле Тонечки, играя с ней в  четыре  руки,
глухим голосом читая ей "Людмилу" или говоря в мрачной задумчивости: "Ты
мертвецу святыней слова обручена..." Но Тонечка  бешено  вспыхивала  при
каждой его даже самой невинной попытке выразить свои чувства, -  поднес-
ти, например, ей цветок, - и Войткевич внезапно уехал. Когда  он  уехал,
Тонечка стала не спать по ночам, в темноте сидеть возле открытого  окна,
точно поджидая какого-то известного ей срока, чтобы вдруг  громко  зары-
дать - и разбудить Петра Петровича. Он долго лежал, стиснув зубы, слушая
эти рыдания да мелкий, сонный лепет тополей за окнами в темном саду, по-
хожий на непрестанный дождик. Затем шел успокаивать. Шли  успокаивать  и
заспанные девки, иногда тревожно прибегал дедушка. Тогда Тонечка начина-
ла топать ногами, кричать: "Отвяжитесь от меня, враги мои  лютые!"  -  и
дело кончалось безобразной бранью, чуть не дракой.
   - Да пойми же ты, пойми, - бешено шипел Петр Петрович, выгнав вон де-
вок, дедушку, захлопнув дверь и крепко  ухватясь  за  скобку,  -  пойми,
змея, что могут вообразить!
   - Ай! - неистово взвизгивала Тонечка. - Папенька, он  кричит,  что  я
брюхата!
   И, вцепившись себе в голову, Петр Петрович кидался вон из комнаты.
   Очень тревожил на Покров и Герваська: как  бы  не  нагрубил  при  ка-
ком-нибудь неосторожном слове.
   Герваська страшно вырос. Огромный, нескладный, но и самый видный, са-
мый умный из слуг, он тоже был наряжен в синий казакин, такие же шарова-
ры и мягкие козловые сапоги без каблуков. Гарусный лиловый платок  повя-
зывал его тонкую темную шею. Черные, сухие, крупные волосы  он  причесал
на косой ряд, но остричься под польку не пожелал'- подрубил их в кружок.
Брить было нечего, только два-три редких и жестких  завитка  чернело  на
его подбородке и по углам большого рта, про который  говорили:  "Рот  до
ушей, хоть завязочки пришей". Будылястый, очень широкий в плоской  кост-
лявой груди, с маленькой  головою  и  глубокими  орбитами,  тонкими  пе-
пельно-синими губами и крупными голубоватыми зубами,  он,  этот  древний
ариец, парс из Суходола, уже получил кличку: борзой. Глядя на его оскал,
слушая его покашливания, многие думали: "А скоро ты, борзой, издохнешь!"
Вслух же, не в пример прочим, величали молокососа Гервасием  Афанасьеви-
чем.
   Боялись его и господа. У господ было в характере то же, что  у  холо-
пов: или властвовать, или бояться. За дерзкий ответ дедушке в день  при-
езда Петра Петровича Герваське, к удивлению дворни, ровно ничего не  бы-
ло. Аркадий Петрович сказал ему кратко: "Положительно скотина ты, брат!"
- на что и ответ получил очень краткий: "Терпеть его не могу я, сударь!"
А к Петру Петровичу Герваська сам пришел: стал на порог и, по своей  ма-
нере, развязно осев на свои несоразмерно с туловищем длинные ноги в  ши-
рочайших шароварах, углом выставив левое колено, попросил, чтоб его  вы-
пороли.
   - Очень я грубиян и горячий, сударь, - сказал он  безразлично,  играя
черными глазищами.
   И Петр Петрович, почувствовав в слове "горячий" намек, струсил.
   - Успеется еще, голубчик! Успеется! - притворно-строго крикнул он.  -
Выйди вон! Я тебя, дерзкого, видеть не могу.
   Герваська постоял, помолчал. Потом сказал:
   - Есть на то воля ваша.
   Постоял еще, крутя жесткий волос на верхней губе, поскалил по-собачьи
голубоватые челюсти, не выражая на лице ни  единого  чувства,  и  вышел.
Твердо убедился он с тех пор в выгоде этой манеры - ничего  не  выражать
на лице и быть как можно более кратким в ответах. А Петр  Петрович  стал
не только избегать разговоров с ним, но даже в глаза ему смотреть.
   Так же безразлично, загадочно держался Герваська  и  на  Покров.  Все
сбились с ног, готовясь к празднику, отдавая  и  принимая  распоряжения,
ругаясь, споря, моя полы, чистя синеющим мелом  темное  тяжелое  серебро
икон, поддавая ногами лезущих в сенцы собак, боясь, что не застынет  же-
ле, что не хватит вилок, что пережарятся налевашники,  хворостики;  один
Герваська спокойно ухмылялся и говорил бесившемуся  Казимиру,  алкоголи-
ку-повару: "Потише, отец дьякон, подрясник лопнет!"
   - Смотри не напейся, - рассеянно, волнуясь из-за предводителя, сказал
Герваське Петр Петрович.
   - С отроду не пил, - как равному кинул ему Герваська. - Не антсресно.
   И потом, при гостях, Петр Петрович даже заискивающе  кричал  на  весь
дом:
   - Гервасий! Не пропадай ты, пожалуйста. Без тебя как без рук.
   А Герваська вежливейше и с достоинством отзывался:
   - Не извольте, сударь, беспокоиться. Не посмею отлучиться.
   Он служил, как никогда. Он вполне оправдывал слова  Петра  Петровича,
вслух говорившего гостям:
   - До чего дерзок этот дылда, вы и представить себе не можете! Но  по-
ложительно гений! Золотые руки!
   Мог ли он предположить, что роняет в чашу именно  ту  каплю,  которая
переполнит ее? Дедушка услыхал его слова. Он затеребил на груди  казакин
и вдруг через весь зал закричал предводителю:
   - Ваше превосходительство! Подайте руку помощи! Как к отцу,  прибегаю
к вам с жалобой на слугу моего! Вот на этого, на  этого  -  на  Гервасия
Афанасьева Куликова! Он на каждом шагу уничтожает меня! Он...
   Его прервали, уговорили, успокоили. Взволновался дедушка до слез,  но
его стали успокаивать так дружно и с таким почтением, конечно  насмешли-
вым, что он сдался и почувствовал  себя  опять  детски-счастливым.  Гер-
васька стоял у стены строго, с опущенными глазами и слегка поворотив го-
лову. Дедушка видел, что у этого великана чересчур мала голова, что  она
была бы еще меньше, если бы остричь ее, что затылок у него острый и  что
особенно много волос именно на затылке, - крупных, черных, грубо подруб-
ленных и образующих выступ над тонкой шеей. От загара, от ветра на охоте
темное лицо Герваськи местами шелушилось, было в бледно-лиловых  пятнах.
И дедушка со страхом и тревогой кидал взгляды на Герваську, но  все-таки
радостно кричал гостям:
   - Хорошо, я прощаю его! Только за это я не отпущу вас, дорогие гости,
целых три дня. Ни за что не отпущу! Особливо же прошу,  не  уезжайте  на
вечер. Как дело на вечер, я сам не свой: такая тоска, такая жуть!  Тучки
заходят, в Трошином лесу, говорят, опять двух французов  бонапартишкиных
поймали... Я беспременно помру вечером, - попомните мое слово! Мне  Мар-
тын Задека предсказал...
   Но умер он рано утром.
   Он настоял-таки: "ради него" много народу осталось ночевать; весь ве-
чер пили чай, варенья было страшно много и все разное, так что можно бы-
ло подходить и пробовать, подходить и пробовать; затем наставили столов,
зажгли столько спермацетовых свечей, что они отражались во  всех  зерка-
лах, и по комнатам, полным дыма душистого жуковского табаку, шума и  го-
вора, был золотистый блеск, как в церкви. Главное  же,  многие  ночевать
остались. И, значит, впереди был не только  новый  веселый  день,  но  и
большие хлопоты, заботы: ведь если бы не он, не Петр  Кириллыч,  никогда
не сошел бы так отлично праздник, никогда не было бы такого  оживленного
и богатого обеда.
   "Да, да, - волнуясь, думал дедушка ночью, скинув  казакин  и  стоя  в
своей спальне перед аналоем, перед зажженными на нем восковыми свечечка-
ми, глядя на черный образ Меркурия. - Да, да, смерть грешнику люта... Да
не зайдет солнце в гневе нашем!"
   Но тут он вспомнил, что хотел подумать что-то другое; горбясь и шепча
пятидесятый псалом, прошелся по комнате, поправил тлевшую на ночном сто-
лике курительную монашку, взял в руки Псалтирь  и,  развернув,  снова  с
глубоким, счастливым вздохом поднял глаза на безглавого святого. И вдруг
напал на то, что хотел подумать, и засиял улыбкой:
   - Да, да: есть старик - убил бы его, нет старика - купил бы его!
   Боясь проспать, не распорядиться о чем-то, он почти не спал.  А  рано
утром, когда в комнатах, еще не убранных и пахнувших табаком, стояла  та
особенная тишина, что бывает только после праздника, осторожно, на  босу
ногу вышел он в гостиную, заботливо поднял несколько мелков,  валявшихся
у раскрытых зеленых столов, и слабо ахнул от восторга, взглянув  на  сад
за стеклянными дверями: на яркий блеск холодной лазури, на  серебро  ут-
ренника, покрывшего и балкон и перила, на коричневую листву в голых  за-
рослях под балконом. Он отворил дверь и  потянул  носом:  еще  горько  и
спиртуозно пахло из кустов осенни