м тлением, но этот запах терялся в зим-
ней свежести. И все было  неподвижно,  успокоенно,  почти  торжественно.
Чуть показавшееся сзади, за деревней, солнце озаряло  вершины  картинной
аллеи, полуголых, осыпанных редким и мелким золотом,  белоствольных  бе-
рез, и прелестный, радостный, неуловимо-лиловатый тон был в этих белых с
золотом вершинах, сквозивших на лазури. Пробежала собака в холодной тени
под балконом, хрустя по сожженной морозом и точно солью осыпанной траве.
Хруст этот напомнил зиму - и, с удовольствием передернув плечами, дедуш-
ка вернулся в гостиную и, затаивая дыхание, стал  передвигать,  расстав-
лять тяжелую, рычащую по полу мебель, изредка поглядывая в зеркало,  где
отражалось небо. Вдруг неслышно и быстро вошел Герваська - без казакина,
заспанный, "злой, как черт", как он сам же про себя рассказывал потом.
   Он вошел и строго крикнул шепотом:
   - Тише ты! Чего лезешь не в свое дело?
   Дедушка поднял возбужденное лицо и, с той же  нежностью,  которая  не
покидала его весь вчерашний день и всю ночь, шепотом ответил:
   - Вот видишь, какой ты, Гервасий! Я простил тебя вчерась, а  ты,  за-
место благодарности барину...
   - Надоел ты мне, слюнтяй, хуже осени! - перебил Герваська. - Пусти.
   Дедушка со страхом взглянул на его затылок, еще более выступавший те-
перь над тонкой шеей, торчавшей из ворота белой рубахи,  но  вспыхнул  и
загородил собою ломберный стол, который хотел тащить в угол.
   - Ты пусти! - мгновение подумав, негромко крикнул он. - Это ты должен
уступить барину. Ты доведешь меня: я тебе кинжал в бок всажу!
   - А! - досадливо сказал Герваська, блеснув зубами, - и наотмашь  уда-
рил его в грудь.
   Дедушка поскользнулся на гладком дубовом полу, взмахнул  руками  -  и
как раз виском ударился об острый угол стола.
   Увидя кровь, бессмысленно-раскосившиеся глаза и разинутый  рот,  Гер-
васька сорвал с еще теплой дедушкиной шеи золотой образок и  ладанку  на
заношенном шнуре... оглянулся, сорвал и бабушкино обручальное  кольцо  с
мизинца... Затем неслышно и быстро вышел из гостиной - и как в воду  ка-
нул.
   Единственным человеком из всего Суходола, видевшим его  после  этого,
была Наталья.
 
 
   VII
 
   Пока жила она в Сошках, произошло в Суходоле еще два крупных события:
женился Петр Петрович и отправились братья "Охотниками" в Крымскую  кам-
панию.
   Вернулась она только через два года: о ней забыли. И, вернувшись,  не
узнала Суходола, как не узнал ее и Суходол.
   В тот летний вечер, когда телега, присланная с барского двора,  заск-
рипела возле хуторской хаты и Наташка выскочила на порог,  Евсей  Бодуля
удивленно воскликнул:
   - Ужли это ты, Наташка?
   - А то кто же? - ответила Наташка с чуть заметной улыбкой.
   И Евсей покачал головою:
   - Добре ты не хороша-то стала!
   А стала она только не похожа на прежнюю: из стриженой девчонки, круг-
лоликой и ясноглазой, превратилась в невысокую, худощавую, стройную дев-
ку, спокойную, сдержанную и ласковую. Она была в плахте и вышитой сороч-
ке, хотя покрыта темным платочком по-нашему,. немного смугла от загара и
вся в мелких веснушках цвета проса. А Евсею, истому суходольцу, и темный
платок, и загар, и веснушки, конечно, казались некрасивыми.
   На пути в Суходол Евсей сказал:
   - Ну, вот, девка, и невестой ты стала. Хочется замуж-то?
   Она только головой помотала:
   - Нет, дядя Евсей, никогда не пойду.
   - Это с какой же радости? - спросил Евсей и даже трубку изо  рта  вы-
нул.
   И не спеша она пояснила: не всем же замужем быть; отдадут ее,  верно,
барышне, а барышня обрекла себя Богу и, значит, замуж ее не пустит; да и
сны уж очень явственные снились ей не раз...
   - Что ж ты видела? - спросил Евсей.
   - Да так, пустое, - сказала она. - Напугал меня  тогда  Герваська  до
смерти, наговорил новостей, раздумалась я... Ну, вот и снилось.
   - А ужли правда, завтракал он у вас, Герваська-то?
   Наташка подумала:
   - Завтракал. Пришел и говорит: пришел я к вам от господ  по  большому
делу, только дайте сперва поесть мне. Ему и накрыли, как путному.  А  он
наелся, вышел из избы и мне моргнул. Я выскочила, он  рассказал  мне  за
углом все дочиста, да и пошел себе...
   - Да что ж ты хозяев-то не кликнула?
   - Эко-ся. Он убить пригрозил. До вечера не велел сказывать. А им ска-
зал, - спать под анбар иду...
   В Суходоле с большим любопытством глядела на нее вся дворня,  приста-
вали с расспросами подруги и сверстницы по девичьей. Но и подругам отве-
чала она все так же кратко и точно любуясь какой-то ролью, взятой на се-
бя.
   - Хорошо было, - повторяла она.
   А раз сказала тоном богомолки:
   - У Бога всего много. Хорошо было.
   И просто, без промедлений вступила в рабочую, будничную жизнь, как бы
совсем не дивясь тому, что нет дедушки, что ушли молодые господа на вой-
ну "Охотниками", что барышня "тронулась" и бродит по комнатам,  подражая
дедушке, что правит Суходолом новая, всем  чужая  барыня,  -  маленькая,
полная, очень живая, беременная...
   Барыня крикнула за обедом:
   - Позовите же сюда эту... как ее? - Наташку.
   И Наташка быстро и  неслышно  вошла,  перекрестилась,  поклонилась  в
угол, образам, потом барыне и барышне - и  стала,  ожидая  расспросов  и
приказаний. Расспрашивала, конечно, только барыня, - барышня, очень  вы-
росшая, похудевшая, востроносая,  глядя  своими  неправдоподобно-черными
глазами пристально-тупо, ни слова не проронила. Барыня же  и  определила
ее состоять при барышне. И она поклонилась и просто сказала:
   - Слушаю-с.
   Барышня, глядя все так же внимательно-равнодушно,  внезапно  кинулась
на нее вечером и, яростно раскосив глаза, жестоко и с наслаждением изор-
вала ей волосы - за то, что она неумело дернула с ее ноги чулок. Наташка
по-детски заплакала, но смолчала; а выйдя в девичью, сев на коник и  вы-
бирая вырванные волосы, даже улыбнулась сквозь висевшие на ресницах сле-
зы.
   - Ну, люта-а! - сказала она. - Трудно мне будет.
   Барышня, проснувшись утром, долго лежала в постели, а Наташка  стояла
у порога и, опустив голову, искоса поглядывала на ее бледное лицо.
   - Что ж видела во сне?  -  спросила  барышня  так  равнодушно,  точно
кто-то другой говорил за нее.
   Она ответила:
   - Кажись, ничего-с.
   И тогда барышня, опять так же внезапно, как вчера, вскочила с  посте-
ли, бешено запустила в нее чашку с чаем и, упав на  постель,  горько,  с
криком зарыдала. От чашки Наташка увернулась - и вскоре научилась  увер-
тываться с необыкновенной ловкостью. Оказалось, что глупым девкам, отве-
чавшим на вопрос о снах: "Ничего-с не видала", - барышня кричала иногда:
"Ну, полги что-нибудь!" Но так как лгать Наташка была не мастерица, то и
пришлось ей развивать в себе другое уменье: увертываться.
   Наконец к барышне привезли лекаря. Лекарь дал ей  много  пилюль,  ка-
пель. Боясь, что ее отравят, барышня заставила перепробовать эти  пилюли
и капли Наташку - и та без отказа перепробовала их  все  подряд.  Вскоре
после приезда узнала она, что барышня ждала ее "как света  белого":  ба-
рышня-то и вспомнила о ней - все глаза проглядела, не едут ли из  Сошек,
горячо уверяла всех, что будет совсем здорова, как только  вернется  На-
ташка. Наташка вернулась - и встречена была совершенно равнодушно. Но не
были ли слезы барышни слезами горького разочарования? У Наташки дрогнуло
сердце, когда она сообразила все это. Она вышла в коридор, села на  рун-
дук и опять заплакала.
   - Что ж, лучше тебе? - спросила барышня, когда она вошла к ней  потом
с опухшими глазами.
   - Лучше-с, - шепотом сказала Наташка, хотя от лекарств у нее замирало
сердце и кружилась голова, и, подойдя, горячо поцеловала руку барышни.
   И долго после того ходила с опущенными ресницами, боясь поднять их на
барышню, умиленная жалостью к ней.
   - У, хохлушка подколодная! - крикнула раз одна из подруг  ее  по  де-
вичьей, Солошка, чаще всех пытавшаяся  стать  наперсницей  всех  тайн  и
чувств ее и постоянно натыкавшаяся на краткие, простые ответы, исключав-
шие всякую прелесть девичьей дружбы.
   Наташка грустно усмехнулась.
   - А что ж, - сказала она задумчиво. - И то правда. С кем  поведешься,
от того и наберешься. Я иной раз по отцу-матери не жалкую так-то, как по
хохлам своим...
   В Сошках она сперва совсем не придала значения тому новому, что окру-
жало ее. Приехали под утро и странным показалось ей в  это  утро  только
то, что хата очень длинна и бела, далеко видна среди  окрестных  равнин,
что хохлушка, топившая печь, поздоровалась приветливо, а хохол не слушал
Евсея. Евсей молол без умолку - и о господах, и о Демьяне, и  о  жаре  в
пути, и о том, что ел он в городе, и о Петре Петровиче, и, уж конечно, о
зеркальце, - а хохол, Шарый, или, как  звали  его  в  Суходоле,  Барсук,
только головой мотал и вдруг, когда Евсей смолк, рассеянно глянул на не-
го и превесело заныл под нос: "Круть, верть,  метелиця..."  Потом  стала
она понемногу приходить в себя - и дивоваться на Сошки, находить  в  них
все больше прелести и несходства с Суходолом. Одна хата  хохлацкая  чего
стоила - ее. белизна, ее гладкая, ровная, очерет„ная крыша.  Как  богато
казалось в этой хате внутреннее убранство по сравнению с неряшливым убо-
жеством суходольских изб! Какие дорогие фольговые образа висели  в  углу
ее, что за дивные бумажные цветы окружали их, как красиво пестрели поло-
тенца, висевшие под ними! А узорчатая скатерть на столе!  А  ряды  сизых
горшков и махоточек на полках возле печи! Но удивительнее всего были хо-
зяева.
   Чем они удивительны, она не совсем понимала, но чувствовала  постоян-
но. Никогда еще не видала она таких опрятных, спокойных и  ладных  мужи-
ков, как Шарый. Был он невысок, голову имел клином, стриженую, в  густом
крепком серебре, усы, - он только усы носил, - тоже  серебряные,  узкие,
татарские, лицо и шею черные от загара, в глубоких морщинах, но тоже ка-
ких-то ладных, определенных, нужных почему-то. Ходил он неловко, - тяже-
лы были его сапоги, - в сапоги заправлял порты из грубого беленого холс-
та, в порты - такую же рубаху, широкую под мышками, с отложным  воротом.
На ходу гнулся слегка. Но ни эта манера, ни морщины, ни седины не стари-
ли его: не было ни усталости нашей, ни вялости  в  его  лице;  небольшие
глаза глядели остро, тонко-насмешливо. Старика-серба, откуда-то заходив-
шего однажды в Суходол с мальчиком, игравшим на скрипке, напомнил он На-
ташке.
   А хохлушку Марину суходольны прозвали Копьем. Стройна была эта  высо-
кая пятидесятилетняя женщина. Желтоватый загар ровно покрывал тонкую, не
суходольскую кожу ее широкоскулого лица, грубоватого, но почти красивого
своей прямотой и строгой живостью глаз - не то агатовых,  не  то  янтар-
но-серых, менявшихся, как у кошки. Высоким тюрбаном лежал на  ее  голове
большой черно-золотой, в красном горошке, платок; черная, короткая плах-
та, резко оттенявшая белизну сорочки, плотно облегала удлиненные бедра и
голени. Обувалась она на босу ногу, в башмаки с подковками, голые  берцы
ее были тонки, но округлы, стали от солнца как полированное желто-корич-
невое дерево. И когда она порою пела за работой, сдвинув брови,  сильным
грудным голосом, песню об осаде неверными Нечаева, о том,
   Як зiйшла зоря вечiровая,
   Та над Почаевом стала,
   как сама Божья Матерь святой монастырь "рятувала", в голосе  ее  было
столько безнадежности, завывания, но вместе с тем столько величия, силы,
угрозы, что Наташка не спускала в жутком восторге глаз с нее.
   Детей хохлы не имели; Наташка была сирота. И живи она у  суходольцев,
звали бы ее дочкой приемной, а порой и воровкой, то  жалели  бы  ее,  то
глаза кололи. А хохлы были почти холодны, но ровны в  обращении,  совсем
не любопытны и не многоречивы. Осенью пригоняли на косьбу,  на  молотьбу
калужских баб и девок, которых звали за их пестрые сарафаны "распашонка-
ми". Но распашонок Наташка чуждалась: слыли они распутными,  дурноболез-
ными, были грудасты, охальны и дерзки, ругались скверно и с  наслаждени-
ем, прибаутками так и сыпали, на лошадь садились по-мужичьи, скакали как
угорелые. Рассеялось бы ее горе в привычном быту,  в  откровенностях,  в
слезах и песнях. Да с кем было откровенничать или песни петь? Распашонки
затягивали своими грубыми голосами, подхватывали их не в меру  дружно  и
зычно, с „каньем и свистом. Шарый пел только насмешливо-плясовое что-то.
А Марина в своих песнях, даже любовных, была строга,  горда  и  задумчи-
во-сумрачна.
   В кiнцi греблi шумлять верби,
   Що я посадила, -
   тоскливо-протяжно рассказывала она -  и  прибавляла,  понижая  голос,
твердо и безнадежно:
   Нема мого
   Миленького,
   Що я полюбила...
   И в одиночестве, медленно испила Наташка первую, горько-сладкую отра-
ву неразделенной любви, перестрадала свой стыд, ревность, страшные и ми-
лые сны, часто снившиеся ей по ночам, несбыточные мечты и ожидания, дол-
го томившие ее в молчаливые степные дни. Часто жгучая обида сменялась  в
ее сердце нежностью, страсть и отчаяние - покорностью,  желанием  самого
скромного, незаметного существования близ него, любви, навеки скрытой от
всех и ничего не ждущей, ничего не требующей. Вести, новости, доходившие
из Суходола, отрезвляли. Но не было долго вестей, не было ощущения  буд-
ничной суходольской жизни - и начинал казаться Суходол таким прекрасным,
таким желанным, что не хватало сил терпеть одиночество и  горе...  Вдруг
явился Герваська. Он торопливо-резко вскинул ей все суходольские  новос-
ти, в полчаса рассказал то, что другой не сумел бы и в день  рассказать,
- вплоть до того, как он насмерть "толконул" деда, и твердо сказал:
   - Ну, а теперь прощай довеку!
   Он, прожигая ее, ошеломленную, своими глазищами, крикнул,  выходя  на
дорогу:
   - А дурь из головы пора вон выбить! Он вот-вот женится, ты  ему  и  в
любовницы не годишься... Образумься!
   И она образумилась. Пережила страшные новости, пришла в себя - и  об-
разумилась.
   Дни потянулись после того мерно, скучно, как те богомолки, что шли  и
шли по шоссе мимо хутора, вели, отдыхая, долгие беседы с ней, учили тер-
пению да надежде на Господа Бога, имя которого произносилось  тупо,  жа-
лобно, а пуще всего правилу: не думать.
   - Думай не думай - по-нашему не будет, - говорили богомолки,  перевя-
зывая лапти, морща измученные лица и расслабленно глядя в степную  даль.
- У Господа Бога всего много... Сорви-ка ты нам,  деушка,  лучку  украд-
кой...
   А иные, как водится, и стращали - грехами, тем светом, сулили  еще  и
не такие беды и страхи. И однажды приснилось ей чуть не подряд два ужас-
ных сна. Все думала она о Суходоле, - трудно было сначала не  думать-то!
- думала о барышне, о дедушке, о своем будущем, гадала,  выйдет  ли  она
замуж, и если выйдет, то когда, за кого... Думы  так  незаметно  перешли
однажды в сон, что совершенно явственно увидала она  предвечернее  время
знойного, пыльного, тревожно-ветреного дня и то, что бежит она на пруд с
ведрами - и вдруг видит на глинисто-сухом косогоре  безобразного,  голо-
вастого мужика-карлика в разбитых сапогах, без  шапки,  со  всклоченными
ветром рыжими кудлами, в распоясанной, развевающейся огненно-красной ру-
бахе. "Дедушка! - крикнула она в тревоге и ужасе. -  Ай  пожар?"  -  "До
шпенту все слетит сейчас! - тоже  криком,  заглушаемым  горячим  ветром,
отозвался карлик. - Туча идет несказанная! И думать не моги замуж  соби-
раться!" - А другой сон был и того страшнее: стояла она будто бы в  пол-
день в жаркой пустой избе, припертая кем-то снаружи, замирала, ждала че-
го-то - и вот выпрыгнул из-за печки громадный серый козел, вскинулся  на
дыбы и прямо к ней, непристойно возбужденный, с  горящими,  как  уголья,
радостно-бешеными и молящими глазами. "Я твой жених!" - крикнул он чело-
вечьим голосом, быстро и неловко подбегая, мелко топоча маленькими  зад-
ними копытцами - и с размаху упал ей на грудь передними...
   Вскакивая после таких снов на своей постели в сенцах, чуть не умирала
она от сердцебиения, от страха темноты и мысли, что не к  кому  кинуться
ей.
   - Господи Исусе, - скороговоркой шептала она.- Матушка Царица  Небес-
ная! Угодники божий!
   Но оттого, что все угодники представлялись ей коричневыми и безглавы-
ми, как Меркурий, делалось еще страшнее.
   Когда же стала она обдумывать сны, то в голову стало  приходить,  что
девичьи годы ее кончены, что судьба ее уже определилась,- недаром выпало
ей на долю нечто необычное, любовь к барину! - что ждут ее еще  какие-то
испытания, что надо подражать хохлам в сдержанности, а  богомолкам  -  в
простоте и смирении. И так как любят суходольны играть роли, внушать се-
бе непреложность того, что будто бы должно быть, хотя сами же они и  вы-
думывают это должное, то взяла на себя роль и Наташка.
 
 
   VIII
 
   У нее ноги отнялись от радости, когда,  выскочив  на  порог  накануне
Петрова дня, поняла она, что Бодуля - за нею, когда увидала она запылен-
ную, растрепанную суходолвскую телегу, увидала рваную шапку на  лохматой
голове Бодули, его выцветшую на солнце путаную бороду, его лицо, усталое
и возбужденное, до времени состарившееся и безобразное, даже  непонятное
какое-то в убожестве и несоразмерности черт, увидала  знакомого  кобеля,
тоже лохматого, имеющего какое-то сходство не только с  Бодулей,  но  со
всем Суходолом, - мутно-серого на спине, а  спереди,  с  груди,  с  гус-
то-опушенной шеи, точно прокопченного темным дымом курной избы.  Но  она
быстро овладела собою. Бодуля по пути домой плел, что в голову влезет, о
Крымской войне, то как будто радовался ей, то сокрушался, и Наташка рас-
судительно говорила:
   - Что ж, видно, надобно окоротить их, французов-то...
   Весь долгий день на пути к Суходолу прошел в жутком ощущении -  смот-
реть новыми глазами на старое, знакомое, переживать, приближаясь к  род-
ному углу, прежнюю самое себя, замечать  перемены,  узнавать  встречных.
При повороте в Суходол с большой дороги, на парах, заросших  сергибусом,
бегал третьяк жеребенок: мальчишка, став на веревочный повод  босой  но-
гой, уцепился за шею жеребенка и силился закинуть другую на спину, а же-
ребенок не давайся, бегал, тряс его. И Наташка  радостно  взволновалась,
признав в мальчишке Фомку Пантюхина. Повстречался  столетний  Назарушка,
сидевший в пустой телеге уже не по-мужичьи, а по-бабьи, - с прямо  вытя-
нутыми ногами, - с напряженно, высоко и слабосильно поднятыми плечами, с
бесцветными, жалко-грустными глазами, исхудевший до того, что "нечего  в
гроб положить", без шапки и в длинной ветхой рубахе, сизой от  золы,  от
постоянного лежания в печке. И опять содрогнулось сердце, - вспомнилось,
как года три тому назад добрейший и беззаботнейший Аркадий Петрович  хо-
тел пороть этого Назарушку, пойманного на огороде с хвостиком  редьки  и
плакавшего среди дворни, окружившей его, еле живого от страха, и с хохо-
том кричавшей:
   - Нет, дед, не калянься: видно, уж придется подгузники скидывать!  Не
минуешь!
   А как забилось сердце, когда увидала она выгон, ряд изб - и  усадьбу:
сад, высокую крышу дома, задние стены людских, амбаров, конюшен.  Желтое
ржаное поле, полное васильков,  вплотную  подходило  к  этим  стенам,  к
бурьянам, татаркам; чей-то белый в коричневых пятнах теленок тонул среди
овсов, стоял в них, объедая кисти. Все вокруг было мирно, просто, обычно
- все необычнее, все тревожнее становилось только в ее  уме,  который  и
совсем помутился, когда шибко покатила телега по широкому двору,  белев-
шему спящими борзыми, как погост камнями, когда, впервые после  двухлет-
него пребывания в избе, вошла она в прохладный дом, так знакомо пахнущий
восковыми свечами, липовым цветом,  буфетной,  казацким  седлом  Аркадия
Петровича, валявшимся на  лавке  в  прихожей,  опустевшими  перепелиными
клетками, висевшими над окном, - и робко взглянула на Меркурия,  перене-
сенного из дедушкиных покоев в угол прихожей...
   По-прежнему весело озарен был сумрачный зал солнцем, светившим из са-
да в маленькие о