кна. Цыпленок, неизвестно зачем попавший в дом, сиротли-
во пищал, бродя по гостиной. Липовый цвет сох и  благоухал  на  горячих,
ярких подоконниках... Казалось, - все старое, что окружало ее, помолоде-
ло, как всегда бывает это в домах после покойника. Во всем, во всем -  и
особенно в запахе цветов - чувствовалась часть ее собственной  души,  ее
детства, отрочества, первой любви. И жаль было выросших, умерших,  изме-
нившихся - самое себя, барышню. Выросли ее сверстники и сверстницы. Мно-
гие старики и старухи, качавшие от дряхлости головами и порою тупо  выг-
лядывавшие с порогов людских на мир божий, навсегда исчезли из этого ми-
ра. Исчезла Дарья Устиновна.  Исчез  дедушка,  так  по-детски  боявшийся
смерти, думавший, что смерть будет овладевать им медленно,  приуготовляя
его к страшному часу, и так неожиданно, молниеносно скошенный ее  косою.
И не верилось, что нет его, что под могильным бугром возле  церкви  села
Черкизова истлел именно он. Не верилось, что эта черная, худая,  востро-
носая женщина, то равнодушная, то бешеная, то тревожно-болтливая и  отк-
ровенная с ней, как с равной, то вырывающая ей волосы, - барышня  Тонеч-
ка. Непонятно было, почему хозяйствует в доме какая-то Клавдия Марковна,
маленькая, крикливая, с черными усиками... Раз робко заглянула Наташка в
ее спальню, увидала роковое зеркальце в серебряной оправе - и  сладостно
прихлынули к ее сердцу все ее прежние страхи, радости, нежность,  ожида-
ние стыда и счастья, запах росистых лопухов на вечерней заре...  Но  все
чувства, все помыслы затаивала, подавляла она в себе. Старая, старая су-
ходольская кровь текла в ней! Слишком пресный хлеб ела она с  того  суг-
линка, что окружал Суходол. Слишком пресную воду пила из тех прудов, что
изрыли ее деды в русле иссякнувшей речки. Не пугали ее изнуряющие  будни
- пугало необычное. Не страшила даже смерть; но в трепет приводили  сны,
ночная темнота, буря, гром и - огонь. Как ребенка  под  сердцем,  носила
она смутное ожидание каких-то неминуемых бед...
   Это ожидание старило ее. Да и неустанно внушала она себе,  что  моло-
дость миновала, во всем искала доказательства тому. И не сровнялось года
с приезда ее в Суходол, как уже  следа  не  осталось  от  того  молодого
чувства, с которым перешагнула она порог суходольского дома.
   Родила Клавдия Марковна. Федосью-птичницу произвели в няньки - и  Фе-
досья, женщина еще молодая, надела темное старушечье платье, стала  сми-
ренной, богобоязненной. Еще едва таращил молочные бессмысленные  глазки,
пускал пузырями слюну, беспомощно  падал  вперед,  одолеваемый  тяжестью
собственной головы, и свирепо орал новый Хрущев. А его уже называли бар-
чуком, - уже слышались из детской старые, старые причитания:
   - Вон он, вон он, старик-то с мешком... Старик,  старик!  Не  ходи  к
нам, мы не дадим тебе барчука, он не будет кричать...
   И Наташка подражала Федосье, считая себя тоже  нянькой  -  нянькой  и
подругой больной барышни. Зимой умерла Ольга Кирилловна - и она выпроси-
лась ехать со старухами, доживавшими свой век в  людских,  на  похороны,
ела там кутью, которая внушала ей отвращение своим пресным  и  приторным
вкусом, а воротясь в Суходол, с умилением рассказывала, что лежала бары-
ня "почесть совсем как живая", хотя даже старухи не решались глядеть  на
гроб с этим чудовищным телом.
   А весной привозили к барышне колдуна из села Чермашного,  знаменитого
Клима Ерохина, благообразного, богатого однодворца, с сивой большой  бо-
родой, с сивыми кудрями, расчесанными на прямой ряд, очень дельного  хо-
зяина и очень разумного, простого в речах обычно, но преображавшегося  в
волхва возле болящих. На редкость крепка и опрятна  была  его  одежда  -
поддевка из сермяги железного цвета, красная подпояска, сапоги. Хитры  и
зорки были его маленькие глаза, истово искал он ими  образа,  осторожно,
немного согнув свой ладный стан, входил он в дом, деловито начинал  раз-
говор. Говорил он сперва о хлебах, о дождях и засухе, потом долго, акку-
ратно пил чай, потом опять крестился и уже после всего этого, сразу  ме-
няя тон, спрашивал о болящем.
   - Зорька... темняет... пора, - говорил он таинственно.
   Барышню била лихорадка, она готова была  покатиться  в  судорогах  на
пол, когда, сидя в сумерках в спальне, ожидала она появления  на  пороге
Клима. С ног до головы была охвачена жутью  и  Наталья,  стоявшая  возле
нее. Стихал весь дом, - даже барыня набивала девками свою комнату и раз-
говаривала шепотом. Ни единого огня не смел никто зажечь, ни единого го-
лоса возвысить. У веселой Солошки, дежурившей в коридоре,  -  на  случай
зова, приказаний Клима, - мутилось в глазах и колотилось в горле сердце.
И вот он проходил мимо нее, развязывая на ходу платочек с какими-то кол-
довскими косточками. Затем из спальни раздавался в гробовой  тишине  его
громкий, необычный голос:
   - Встань, раба Божия!
   Затем показывалась его сивая голова из-за двери.
   - Доску, - кидал он безжизненно.
   И на доску, положенную на пол, ставили барышню,  с  выкатившимися  от
ужаса глазами, похолодевшую, как покойник. Уже так темно было, что  едва
различала Наталья лицо Клима. И вдруг он  зачинал  странным,  отдаленным
каким-то голосом:
   - Взыдет Филат... Окна откроет... Двери растворит... Кликнет  и  ска-
жет: тоска, тоска!
   - Тоска, тоска! - восклицал он с внезапной силой и грозной властью. -
Ты иди, тоска, во темные леса,- там твои мяста! На море,  на  окияне,  -
бормотал он глухой зловещей скороговоркой, - на море, на окияне, на ост-
рове Буяне лежит сучнища, на ей серая рунища...
   И чувствовала Наталья, что нет и не может быть  более  ужасных  слов,
чем эти, сразу переносящие всю ее душу куда-то на край дикого, сказочно-
го первобытно-грубого мира. И нельзя было не верить в силу  их,  как  не
мог не верить в нее и сам Клим, делавший порою прямо чудеса над  одержи-
мым недугом, - тот же Клим, что так просто и скромно говорил, сидя после
волхвования в прихожей, вытирая потный лоб платочком и опять  принимаясь
за чай:
   - Ну, теперь еще две зорьки осталось... Авось,  Бог  даст,  полегчает
маленько... Сеяли гречишку-то в нонешнем годе, сударыня?  Хороши,  гово-
рят, нонче гречихи! Дюже хороши!
   Летом ждали из Крыма хозяев. Но прислал Аркадий Петрович  "страховое"
письмо с новым требованием денег  и  вестью,  что  раньше  начала  осени
нельзя им вернуться - по причине небольшой, но требующей  долгого  покоя
раны Петра Петровича. Послали к пророчице Даниловне  в  Черкизово  спро-
сить, благополучно ли кончится болезнь. Даниловна  заплясала,  защелкала
пальцами, что, конечно, означало: благополучно. И барыня успокоилась.  А
барышне и Наталье не до них было. Барышне сперва полегчало. Но  с  конца
Петровок опять началось: опять тоска и такой страх гроз, пожаров  и  еще
чего-то, что она затаивала, что не до братьев ей было. Не до них стало и
Наталье. На каждой молитве она поминала Петра Петровича за здравие,  как
потом всю жизнь свою, до гробовой доски, поминала его за упокой. Но  ба-
рышня была ей уже ближе всех. И барышня все больше  заражала  ее  своими
страхами, ожиданиями бед - и тем, что держала она в тайне.
   Лето же было знойное, пыльное, ветреное, с каждодневными грозами.  По
народу бродили темные, тревожные слухи - о какой-то новой войне,  о  ка-
ких-то бунтах и пожарах. Одни говорили, что вот-вот отойдут  все  мужики
на волю, другие, что, напротив, будут с осени забривать в  солдаты  всех
мужиков поголовно. И, как водится, появились в несметном количестве бро-
дяги, дурачки, монахи. И барышня чуть не в драку лезла с  барыней  из-за
них, оделяла их хлебом, яйцами. Приходил Дроня, длинный, рыжий, не в ме-
ру оборванный. Был он просто пьяница, но играл блаженного. Он так задум-
чиво шел по двору прямо к дому, что стукался головой в стену и с радост-
ным лицом отскакивал.
   - Птушечки мои! - фальцетом вскрикивал он, подпрыгивая, изламывая все
тело и правую руку, делая из нее как бы щиток от солнца. - Полетели, по-
летели по поднебесью мои птушечки!
   И Наталья, подражая бабам, смотрела на него  так,  как  и  полагается
смотреть на божьих людей: тупо и жалостно. А барышня кидалась к  окну  и
кричала со слезами, жалким голосом:
   - Угодниче божий Дроние, моли Бога за мя, грешную!
   И при этом крике у Наташки глаза останавливались от страшных  предпо-
ложений.
   Ходил из села Кличина Тимоша Кличинский: маленький,  женоподобно-жир-
ный, с большими грудями, с лицом косого младенца, одуревшего и  задыхаю-
щегося от полноты, желтоволосый, в белой  коленкоровой  рубахе  и  коро-
теньких коленкоровых порточках. Торопливо, мелко и с носка ступал он ма-
ленькими налитыми ножками, приближаясь к крыльцу, и узенькие глазки  его
смотрели так, точно из воды выскочил он или спасся от неминуемой гибели.
   - Бяда! - бормотал он, задыхаясь. - Бяда...
   Его успокаивали, кормили, ждали от него чего-то. Но он молчал,  сопел
и жадно чавкал. А начавкавшись, опять вскидывал мешок за спину и тревож-
но искал свою длинную палку.
   - Когда ж еще придешь, Тимоша? - кричала ему барышня.
   И он отзывался тоже криком, нелепо высоким альтом, зачем-то  коверкая
отчество барышни:
   - О Святой, Лукьяновна!
   И жалостно вопила вослед ему барышня:
   - Угодниче божий! Моли Бога за мя, грешную, Марию Египетскую!
   Каждый день приходили отовсюду вести о бедах - о грозах и пожарах.  И
все возрастал в Суходоле древний страх огня. Чуть только начинало  мерк-
нуть песчано-желтое море зреющих хлебов под заходящей из-за усадьбы  ту-
чей, чуть только взвивался первый вихрь по выгону и тяжело  прокатывался
отдаленный гром, кидались бабы выносить на порог  темные  дощечки  икон,
готовить горшки молока, которым, как известно, скорей  всего  усмиряется
огонь. А в усадьбе летели в крапиву ножницы, вынималось страшное  завет-
ное полотенце, завешивались окна, зажигались дрожащими  руками  восковые
свечки... Не то притворялась, не то и впрямь заразилась страхом даже ба-
рыня. Прежде она говорила, что гроза - "явление природы". Теперь она то-
же крестилась и жмурилась, вскрикивала при молниях, а чтобы увеличить  и
свой страх, и страх окружающих, все рассказывала о какой-то необыкновен-
ной грозе, разразившейся в 1771-м году в  Тироле  и  сразу  убившей  сто
одиннадцать человек. А слушательницы подхватывали -  торопились  расска-
зать свое: то о ветле, дотла сожженной на большой дороге молнией,  то  о
бабе, пришибленной на днях в Черкизове громом,  то  о  какой-то  тройке,
столь оглушенной в пути, что вся она упала на колени... Наконец, к  этим
радениям пристрял некто Юшка, "провин„ный монах", как он называл себя.
 
 
   IX
 
   Родом Юшка был мужик. Но палец о палец не ударил он никогда,  а  жил,
где бог пошлет, платя за хлеб, за соль рассказами о своем полнейшем без-
делье и о своей "провинности". - "Я, брат, мужик, да умен и на горбатого
похож, - говорил он. - Что ж мне работать!"
   И правда, смотрел он как горбун - едко и умно, растительности на лице
не имел, плечи, по причине рахитизма грудной клетки, держал  приподняты-
ми, грыз ногти, пальцы его, которыми он поминутно закидывал назад  длин-
ные красно-бронзовые волосы, были тонки и сильны. Пахать показалось  ему
"непристойно и скучно". Вот он и пошел в Киевскую лавру, "подрос там"  -
и был изгнан  "за  провинность".  Тогда,  сообразив,  что  прикидываться
странником по святым местам, человеком, спасающим душу, - старо, а может
оказаться и неприбыльно, попробовал прикинуться иначе: не снимая подряс-
ника, стал открыто хвастаться своим бездельем и похотливостью, курить  и
пить сколько влезет, - он никогда не пьянел, - издеваться над  лаврой  и
пояснять, за что именно изгнан он оттуда, при посредстве непристойнейших
жестов и телодвижений.
   - Ну, известно, - рассказывал он  мужикам,  подмигивая,  -  известно,
сейчас меня, раба божья, за это за самое по шее. Я и закатился домой, на
Русь... Не пропаду, мол!
   И точно - не пропал: Русь приняла  его,  бесстыжего  грешника,  с  не
меньшим радушием, чем спасающих души: кормила, поила, пускала  ночевать,
с восторгом слушала его.
   - Так и зарекся ты навек работать? - спрашивали мужики, блестя глаза-
ми в ожидании едких откровенностей.
   - Черт меня теперь заставит работать! - отзывался Юшка. -  Набалован,
брат! Яровит я пуще козла лаврского. Девки эти самые, - мне бабы и даром
не надобны! - боятся меня до смерти, а любят. Да что ж! Я  и  сам  -хоть
куда: п„рушком не хорош, зато косточкой стро„н!
   Явившись в суходольскую усадьбу, он, как человек бывалый, прямо вошел
в дом, в прихожую. Там на лавке сидела Наташка, напевая: "Я мела, млада,
сенюшки, нашла себе сахарцу..." Увидев его, она в ужасе вскочила.
   - Да кто-й-то? - крикнула она.
   - Человек, - ответил Юшка, быстро оглядывая ее с ног до головы. - До-
ложи барыне.
   - Кто это? - крикнула и барыня из зала.
   Но Юшка в одну минуту успокоил ее: сказал, что  он  бывший  монах,  а
вовсе не беглый солдат, как она, верно, подумала, что он возвращается на
родину - и просит обыскать его, а затем разрешить ему переночевать,  от-
дохнуть немного. И так поразил своей прямотой барыню, что на  другой  же
день мог перебраться в лакейскую и стать совсем своим человеком в  доме.
Шли грозы, а он без устали забавлял хозяек рассказами,  придумал  забить
слуховые окна, чтобы обезопасить крышу  от  молний,  выбегал  под  самые
страшные удары на крыльцо, чтобы показать, как они не  страшны,  помогал
девкам ставить самовары. Девки косились на него, чувствуя  на  себе  его
быстрые, похотливые взгляды, но смеялись его шуткам, а Наташка,  которую
он уже не раз останавливал в темном коридоре быстрым шепотом:  "Влюбился
я в тебя, девка!" - глаз не смела на него поднять. Он был и гадок ей за-
пахом махорки, пропитавшим весь его подрясник, и страшен, страшен.
   Она уже твердо знала, что будет. Она спала одна,  в  коридоре,  возле
двери в спальню барышни, а Юшка уже отрубил  ей:  "Приду.  Хоть  зарежь,
приду. А закричишь - дотла вас сожгу". Но что пуще всего лишало ее  сил,
так это сознание, что  совершается  нечто  неминучее,  что  близко  осу-
ществление страшного сна ее, - в Сошках, про козла, - что, видно, на ро-
ду написано ей погибать вместе с барышней. Уже все понимали  теперь:  по
ночам вселяется в дом сам дьявол. Все понимали, что именно, помимо  гроз
и пожаров, с ума сводило барышню, что заставляло ее сладко и  дико  сто-
нать во сне, а затем вскакивать с такими ужасными воплями, перед которы-
ми ничто самые оглушительные удары грома. Она  вопила:  "Змий  эдемский,
иерусалимский душит мя!" А кто же этот змий, как не черт, не  тот  самый
козел, что входит по ночам к женщинам и девушкам? И есть ли  что-либо  в
мире более страшное, чем приходы его в темноте, в ненастные ночи  с  не-
молчными перекатами грома и  отблесками  молний  по  черным  иконам?  Та
страсть, та похоть, с которой шептал Наташке проходимец, была тоже нече-
ловеческая: как же можно было противиться ей? Думая о своем роковом, не-
минучем часе/сидя ночью на полу  в  коридоре,  на  своей  попонке,  и  с
бьющимся сердцем вглядываясь в темноту, прислушиваясь к каждому малейше-
му треску и шороху в спящем доме, уже чувствовала  она  первые  приступы
той тяжкой болезни, что долго мучила ее впоследствии: внезапно  возникал
зуд в ее ступне, проходила по ней острая, колючая судорога, гнула,  крю-
чила все пальцы к подошве - и бежала, изуверски, сладострастно крутя жи-
лы, по ногам, по всему телу, вплоть до глотки, до  того  момента,  когда
хотелось вскрикнуть еще неистовее, еще  сладостнее  и  мучительнее,  чем
вскрикивала барышня...
   И неминучее свершилось. Юшка пришел - как раз в страшную  ночь  конца
лета, в ночь под Илью Наделящего, древнего Огнеметателя. Не было грома в
ту ночь, и не было сна у Наташки. Она задремала - и вдруг, как от  толч-
ка, очнулась. Было самое глухое время - она поняла это своим безумно ко-
лотившимся сердцем. Она вскочила, глянула в один конец коридора, в  дру-
гой: со всех сторон вспыхивало, воспламенялось, трепетало и слепило  зо-
лотыми и бледно-голубыми сполохами молчаливое, полное огня и таинств не-
бо. В прихожей поминутно делалось светло, как днем. Она побежала - и ос-
тановилась как вкопанная: осиновые бревна, давно лежавшие  на  дворе  за
окном, ослепительно белели при вспышках. Она сунулась в  зал:  там  было
одно окно поднято, слышался ровный шум сада, было темнее,  но  тем  ярче
сверкал огонь за всеми стеклами, мраком заливалось  все,  но  тотчас  же
опять вздрагивало, загоралось то там, то тут, - и мелькал, рос, трепетал
и сквозил на огромном, то золотом, то  бело-фиолетовом  небосклоне  весь
сад своими кружевными вершинами, призраками бледно-зеленых берез и топо-
лей.
   - На море, на окияне, на острове Буяне... -  зашептала  она,  кидаясь
назад и чувствуя, что совсем губит себя колдовскими заклинаниями. -  Там
лежит сучнища, серая рунища...
   И лишь только сказала  эти  первобытно-грозные  слова,  как  увидала,
обернувшись, Юшку, с поднятыми плечами стоявшего в двух  шагах  от  нее.
Озарилось лицо его молнией - бледное, с черными кругами  глаз.  Неслышно
подбежал он к ней, быстро обхватил ее длинными руками за талию - и, сда-
вив, одним махом кинул сперва на колени, потом навзничь, на холодный пол
прихожей...
   Пришел к ней Юшка и на следующую ночь. Ходил и еще много ночей,  -  и
она, теряя сознание от ужаса и отвращения, покорно отдавалась ему: и ду-
мать не смела она ни противиться, ни просить защиты у господ, у  дворни,
как не смела противиться барышня дьяволу, по ночам  наслаждавшемуся  ею,
как, говорят, не смела противиться даже сама бабушка, властная  красави-
ца, своему дворовому Ткачу, отчаянному негодяю  и  вору,  сосланному,  в
конце концов, в Сибирь, на поселение... Наконец наскучила Наташка  Юшке,
наскучил и Суходол - и он так же внезапно исчез, как внезапно и явился.
   Через месяц после того она почувствовала себя матерью. А в  сентябре,
на другой день по возвращении молодых господ с войны, загорелся и долго,
страшно пылал суходольский дом: исполнилось и второе ее сновидение.  За-
горелся он в сумерки, в проливной дождь, от молнии, от золотого  клубка,
который, как говорила Солошка, выскочил из печки в дедушкиной спальне  и
помчался, подпрыгивая, по всем комнатам. А Наталья, которая, увидав  дым
и огонь, со всех ног бежала от бани, - от бани, где она проводила  целые
дни и ночи в слезах, - рассказывала потом, что наткнулась она в саду  на
кого-то, одетого в красный жупан и высокую казацкую шапку с  позументом:
он тоже бежал со всех ног по мокрым кустам и лопухам... Было ли все  это
или только померещилось, Наталья не могла  ручаться.  Достоверно  только
то, что ужас, поразивший ее, освободил ее от будущего ребенка.
   И с этой осени она поблекла. Жизнь ее вошла в ту будничную колею,  из
которой она уже не выходила до самого конца своего. Тетю Тоню свозили  к
мощам угодника в Воронеж. Дьявол после того уже не смел  приближаться  к
ней; и она успокоилась, стала жить, как все, - расстройство ума  и  души
ее сказывалось только в блеске диких глаз, в крайней неряшливости, в бе-
шеной раздражительности и тоске при дурной погоде. Была с нею у мощей  и
Наталья - и тоже обрела в этой поездке спокойствие, разрешение всего, из
чего, казалось, уже нет выхода. В какой трепет приводила ее одна мысль о
встрече с Петром Петровичем! Как ни приготовлялась она к  ней,  предста-
вить ее себе спокойно она была не в силах. А Юшка, а ее  позор,  гибель!
Но самая исключительность этой гибели, необычная глубина  ее  страданий,
то роковое, что было в ее несчастии, - ведь недаром же  почти  совпал  с
ним ужас пожара! - и паломничество к угоднику дали  ей  право  просто  и
спокойно глядеть в глаза не только всем окружающим, но даже и Петру Пет-
ровичу: сам Бог отметил их с барышней губительным перстом своим - им  ли
было бояться людей! Черничкой, смиренной и простой слугой всех, легкой и
чистой, точно по