аложив ногу за ногу,  человек  маленького  роста  и  несимпатичной
наружности. Волосы у него на голове  росли  жесткие,  как  бы  кустами  на
выкорчеванном поле, а лицо покрывал небритый пух. Лоб поражал своей  малой
вышиной. Почти непосредственно над черными кисточками  раскиданных  бровей
начиналась густая головная щетка.
     Пиджак, прорванный под левой мышкой,  был  усеян  соломой,  полосатые
брючки на правой коленке продраны, а на левой выпачканы  лиловой  краской.
На шее у  человека  был  повязан  ядовито  -  небесного  цвета  галстук  с
фальшивой рубиновой булавкой. Цвет этого галстука  был  настолько  бросок,
что время от времени,  закрывая  утомленные  глаза,  Филипп  Филиппович  в
полной тьме то на потолке, то на стене  видел  пылающий  факел  с  голубым
венцом. Открывая их, слеп вновь, так как с полу, разбрызгивая веера света,
бросались в глаза лаковые штиблеты с белыми гетрами.
     "Как в калошах" - с неприятным чувством  подумал  Филипп  Филиппович,
вздохнул, засопел и стал возиться с  затухшей  сигарой.  Человек  у  двери
мутноватыми глазами поглядывал на профессора  и  курил  папиросу,  посыпая
манишку пеплом.
     Часы на стене рядом с деревянным рябчиком прозвенели пять раз. Внутри
них еще что-то стонало, когда вступил в беседу Филипп Филиппович.
     - Я, кажется, два раза уже просил не спать на полатях в кухне  -  тем
более днем?
     Человек кашлянул сипло, точно подавившись косточкой, и ответил:
     - Воздух в кухне приятнее.
     Голос у него был необыкновенный, глуховатый, и в то же время  гулкий,
как в маленький бочонок.
     Филипп Филиппович покачал головой и спросил:
     - Откуда взялась эта гадость? Я говорю о галстуке.
     Человечек, глазами следуя пальцу, скосил их через оттопыренную губу и
любовно поглядел на галстук.
     - Чем же  "гадость"?  -  заговорил  он,  -  шикарный  галстук.  Дарья
Петровна подарила.
     - Дарья Петровна вам мерзость подарила, вроде этих ботинок.  Что  это
за сияющая чепуха? Откуда? Я что просил? Купить при-лич-ные ботинки; а это
что? Неужели доктор Борменталь такие выбрал?
     - Я ему велел, чтобы лаковые. Что я, хуже людей? Пойдите на Кузнецкий
- все в лаковых.
     Филипп Филиппович повертел головой и заговорил веско:
     - Спанье на полатях прекращается. Понятно?  Что  это  за  нахальство!
Ведь вы мешаете. Там женщины.
     Лицо человека потемнело и губы оттопырились.
     - Ну, уж и женщины. Подумаешь. Барыни какие. Обыкновенная прислуга, а
форсу как у комиссарши. Это все Зинка ябедничает.
     Филипп Филиппович глянул строго:
     - Не сметь называть Зину Зинкой! Понятно?
     Молчание.
     - Понятно, я вас спрашиваю?
     - Понятно.
     - Убрать эту пакость с шеи. Вы... ...Вы посмотрите на себя в  зеркало
на что вы похожи. Балаган какой-то. Окурки на пол не бросать - в сотый раз
прошу. Чтобы я более не слышал ни одного ругательного слова в квартире! Не
плевать! Вот плевательница. С  писсуаром  обращаться  аккуратно.  С  Зиной
всякие  разговоры  прекратить.  Она  жалуется,  что  вы   в   темноте   ее
подкарауливаете. Смотрите! Кто ответил пациенту "пес его знает"!? Что  вы,
в самом деле, в кабаке, что ли?
     -  Что-то  вы  меня,  папаша,  больно  утесняете,  -  вдруг  плаксиво
выговорил человек.
     Филипп Филиппович покраснел, очки сверкнули.
     - Кто это тут вам папаша? Что это за фамильярности? Чтобы я больше не
слышал этого слова! Называть меня по имени и отчеству!
     Дерзкое выражение загорелось в человеке.
     - Да что вы все... То не плевать. То не кури. Туда не ходи... Что  уж
это на самом деле? Чисто как в трамвае. Что  вы  мне  жить  не  даете?!  И
насчет "папаши" - это вы напрасно. Разве я просил мне операцию  делать?  -
человек  возмущенно  лаял.  -   Хорошенькое   дело!   Ухватили   животную,
исполосовали  ножиком  голову,  а  теперь  гнушаются.  Я,  может,   своего
разрешения на операцию не давал. А равно (человек завел  глаза  к  потолку
как бы вспоминая некую формулу), а равно и мои родные. Я иск, может,  имею
право предъявить.
     Глаза  Филиппа  Филипповича  сделались  совершенно  круглыми,  сигара
вывалилась из рук. "Ну, тип", - пролетело у него в голове.
     - Вы изволите  быть  недовольным,  что  вас  превратили  в  человека?
Прищурившись спросил он. - Вы, может быть, предпочитаете снова  бегать  по
помойкам? Мерзнуть в подворотнях? Ну, если бы я знал...
     - Да что вы все попрекаете - помойка, помойка.  Я  свой  кусок  хлеба
добывал. А если бы я у вас помер  под  ножом?  Вы  что  на  это  выразите,
товарищ?
     - Филипп Филиппович! - раздраженно воскликнул Филипп Филиппович, -  я
вам не товарищ! Это чудовищно! "Кошмар, кошмар", - подумалось ему.
     - Уж, конечно, как же... - иронически заговорил человек и победоносно
отставил ногу, - мы понимаем-с. Какие уж мы вам товарищи!  Где  уж.  Мы  в
университетах не обучались, в квартирах по 15 комнат с  ванными  не  жили.
Только теперь пора бы это оставить. В настоящее время  каждый  имеет  свое
право...
     Филипп Филиппович, бледнея, слушал рассуждения человека. Тот  прервал
речь и демонстративно направился к пепельнице  с  изжеванной  папиросой  в
руке. Походка у него была развалистая. Он долго мял окурок  в  раковине  с
выражением, ясно говорящим: "На! На!". Затушив папиросу, он на ходу  вдруг
лязгнул зубами и сунул нос под мышку.
     -  Пальцами  блох  ловить!  Пальцами!  -   яростно   крикнул   Филипп
Филиппович, - и я не понимаю - откуда вы их берете?
     - Да что уж, развожу я их, что ли? - обиделся человек, - видно, блохи
меня любят, - тут он пальцами пошарил в подкладке под рукавом и выпустил в
воздух клок рыжей легкой ваты.
     Филипп Филиппович обратил взор к гирляндам на потолке  и  забарабанил
пальцами по столу. Человек, казнив блоху, отошел и сел на  стул.  Руки  он
при этом, опустив  кисти,  развесил  вдоль  лацканов  пиджака.  Глаза  его
скосились к шашкам паркета. Он созерцал свои башмаки и это доставляло  ему
большое удовольствие. Филипп Филиппович посмотрел туда, где  сияли  резкие
блики на тупых носках, глаза прижмурил и заговорил:
     - Какое дело еще вы мне хотели сообщить?
     - Да что ж дело! Дело простое. Документ, Филипп Филиппович, мне надо.
     Филиппа Филипповича несколько передернуло.
     - Хм... Черт! Документ! Действительно... Кхм... А,  может  быть,  это
как-нибудь можно... - Голос его звучал неуверенно и тоскливо.
     - Помилуйте, - уверенно ответил человек, - как же так без  документа?
Это  уж  -  извиняюсь.  Сами  знаете,  человеку  без   документов   строго
воспрещается существовать. Во-первых, домком...
     - Причем тут домком?
     - Как это при чем? Встречают,  спрашивают  -  когда  ж  ты,  говорят,
многоуважаемый, пропишешься?
     -  Ах,  ты,  господи,  -  уныло  воскликнул  Филипп   Филиппович,   -
встречаются, спрашивают... Воображаю, что вы им говорите. Ведь  я  же  вам
запрещал шляться по лестницам.
     - Что я, каторжный?  -  удивился  человек,  и  сознание  его  правоты
загорелось у него даже в рубине. - Как это так "шляться"?! Довольно обидны
ваши слова. Я хожу, как все люди.
     При этом он посучил лакированными ногами по паркету.
     Филипп Филиппович умолк, глаза его ушли  в  сторону.  "Надо  все-таки
сдерживать себя", - подумал он. Подойдя к буфету,  он  одним  духом  выпил
стакан воды.
     - Отлично-с, - поспокойнее заговорил он, - дело не  в  словах.  Итак,
что говорит этот ваш прелестный домком?
     - Что ж ему говорить... Да вы напрасно  его  прелестным  ругаете.  Он
интересы защищает.
     - Чьи интересы, позвольте осведомиться?
     - Известно чьи - трудового элемента.
     Филипп Филиппович выкатил глаза.
     - Почему же вы - труженик?
     - Да уж известно - не нэпман.
     - Ну, ладно. Итак, что же ему нужно в защитах  вашего  революционного
интереса?
     - Известно что - прописать меня. Они говорят - где ж это видано, чтоб
человек проживал непрописанный в  Москве.  Это  -  раз.  А  самое  главное
учетная карточка. Я дезертиром быть не желаю. Опять же - союз, биржа...
     - Позвольте узнать, по чему я вас пропишу? По этой  скатерти  или  по
своему паспорту? Ведь нужно все-таки считаться с положением. Не забывайте,
что вы...  э...  гм...  Вы  ведь,  так  сказать,  -  неожиданно  явившееся
существо, лабораторное. - Филипп Филиппович говорил все менее уверенно.
     Человек победоносно молчал.
     - Отлично-с. Что же, в конце концов, нужно,  чтобы  вас  прописать  и
вообще устроить все по плану этого вашего домкома? Ведь у вас  же  нет  ни
имени, ни фамилии.
     - Это вы несправедливо. Имя я себе совершенно спокойно могу  избрать.
Пропечатал в газете и шабаш.
     - Как же вам угодно именоваться?
     Человек поправил галстук и ответил:
     - Полиграф Полиграфович.
     - Не валяйте дурака, - хмуро отозвался Филипп Филиппович, - я с  вами
серьезно говорю.
     Язвительная усмешка искривила усишки человека.
     - Что-то не пойму я, - заговорил он весело и  осмысленно.  -  Мне  по
матушке нельзя. Плевать - нельзя. А от вас только и слышу: "дурак, дурак".
Видно только профессорам разрешается ругаться в ресефесере.
     Филипп Филиппович налился кровью  и,  наполняя  стакан,  разбил  его.
Напившись из другого, подумал: "Еще немного, он меня учить станет и  будет
совершенно прав. В руках не могу держать себя".
     Он повернулся на  стуле,  преувеличенно  вежливо  склонил  стан  и  с
железной твердостью произнес:
     - Из-вините.  У  меня  расстроены  нервы.  Ваше  имя  показалось  мне
странным. Где вы, интересно знать, откопали себе такое?
     - Домком посоветовал. По календарю искали - какое тебе, говорят? Я  и
выбрал.
     - Ни в каком календаре ничего подобного быть не может.
     - Довольно удивительно,  -  человек  усмехнулся,  -  когда  у  вас  в
смотровой висит.
     Филипп Филиппович, не вставая, закинулся  к  кнопке  на  обоях  и  на
звонок явилась Зина.
     - Календарь из смотровой.
     Протекла пауза. Когда Зина вернулась с календарем, Филипп  Филиппович
спросил:
     - Где?
     - 4-го марта празднуется.
     - Покажите... гм... черт... В печку его, Зина, сейчас же.
     Зина, испуганно тараща глаза, ушла с календарем,  а  человек  покачал
укоризненно головою.
     - Фамилию позвольте узнать?
     - Фамилию я согласен наследственную принять.
     - Как? Наследственную? Именно?
     - Шариков.


     В кабинете перед столом стоял председатель домкома Швондер в  кожаной
тужурке. Доктор Борменталь сидел в кресле. При этом на румяных  от  мороза
щеках  доктора  (он  только  что  вернулся)  было  столь  же   растерянное
выражение, как и у Филиппа Филипповича, сидящего рядом.
     - Как же писать? - Нетерпеливо спросил он.
     -  Что  же,  -  заговорил   Швондер,   -   дело   несложное.   Пишите
удостоверение, гражданин профессор. Что так, мол, и так, предъявитель сего
действительно Шариков Полиграф Полиграфович, гм... Зародившийся  в  вашей,
мол, квартире.
     Борменталь недоуменно шевельнулся в кресле. Филипп Филиппович  дернул
усом.
     - Гм... Вот черт! Глупее ничего себе и представить нельзя. Ничего  он
не зародился, а просто... Ну, одним словом...
     - Это - ваше дело,  -  со  спокойным  злорадством  вымолвил  Швондер,
зародился или нет... В общем и целом ведь вы делали опыт, профессор! Вы  и
создали гражданина Шарикова.
     - И очень просто, - пролаял Шариков от книжного шкафа. Он вглядывался
в галстук, отражавшийся в зеркальной бездне.
     - Я бы очень  просил  вас,  -  огрызнулся  Филипп  Филиппович,  -  не
вмешиваться в разговор. Вы напрасно говорите "и очень просто" - это  очень
не просто.
     - Как же мне не вмешиваться, - обидчиво забубнил Шариков.
     Швондер немедленно его поддержал.
     - Простите, профессор, гражданин Шариков  совершенно  прав.  Это  его
право - участвовать в обсуждении его  собственной  участи,  в  особенности
постольку, поскольку дело касается документов.  Документ  -  самая  важная
вещь на свете.
     В этот момент оглушительный трезвон над ухом оборвал разговор. Филипп
Филиппович сказал в трубку: "да"... Покраснел и закричал:
     - Прошу не отрывать меня по пустякам. Вам какое дело? - и он с  силой
всадил трубку в рогульки.
     Голубая радость разлилась по лицу Швондера.
     Филипп Филиппович, багровея, прокричал:
     - Одним словом, кончим это.
     Он оторвал листок  от  блокнота  и  набросал  несколько  слов,  затем
раздраженно прочитал вслух:
     - "Сим удостоверяю"... Черт знает, что такое...  гм...  "Предъявитель
сего - человек,  полученный  при  лабораторном  опыте  путем  операции  на
головном мозгу, нуждается  в  документах"...  Черт!  Да  я  вообще  против
получения этих идиотских документов. Подпись - "профессор Преображенский".
     - Довольно странно, профессор, - обиделся Швондер, - как это  так  вы
документы называете идиотскими? Я не  могу  допустить  пребывания  в  доме
бездокументного жильца, да еще не взятого на  воинский  учет  милицией.  А
вдруг война с империалистическими хищниками?
     - Я воевать не пойду никуда! - вдруг хмуро тявкнул Шариков в шкаф.
     Швондер оторопел, но быстро оправился и учтиво заметил Шарикову:
     - Вы, гражданин Шариков, говорите в высшей степени несознательно.  На
воинский учет необходимо взяться.
     - На учет возьмусь, а воевать - шиш с маслом, - неприязненно  ответил
Шариков, поправляя бант.
     Настала очередь Швондера смутиться. Преображенский злобно и  тоскливо
переглянулся  с  Борменталем:  "Не  угодно  ли   -   мораль".   Борменталь
многозначительно кивнул головой.
     - Я тяжко раненный при операции, -  хмуро  подвыл  Шариков,  -  меня,
вишь, как отделали, - и он показал на голову. Поперек  лба  тянулся  очень
свежий операционный шрам.
     - Вы  анархист-индивидуалист?  -  спросил  Швондер,  высоко  поднимая
брови.
     - Мне белый билет полагается, - ответил Шариков на это.
     - Ну-с, хорошо-с, не важно пока, - ответил удивленный Швондер, - факт
в том, что мы удостоверение профессора отправим в милицию  и  нам  выдадут
документ.
     - Вот что, э... - внезапно перебил его  Филипп  Филиппович,  очевидно
терзаемый какой-то думой, - нет ли у  вас  в  доме  свободной  комнаты?  Я
согласен ее купить.
     Желтенькие искры появились в карих глазах Швондера.
     - Нет, профессор, к величайшему сожалению. И не предвидится.
     Филипп Филиппович сжал губы и ничего не сказал. Опять как  оглашенный
загремел телефон. Филипп Филиппович, ничего не  спрашивая,  молча  сбросил
трубку с рогулек так, что она, покрутившись немного,  повисла  на  голубом
шнуре. Все вздрогнули. "Изнервничался старик",  -  подумал  Борменталь,  а
Швондер, сверкая глазами, поклонился и вышел.
     Шариков, скрипя сапожным рантом, отправился за ним следом.
     Профессор остался наедине с  Борменталем.  Немного  помолчав,  Филипп
Филиппович мелко потряс головой и заговорил.
     - Это кошмар, честное слово. Вы видите? Клянусь вам, дорогой  доктор,
я измучился за эти две недели больше, чем за последние 14 лет! Вот -  тип,
я вам доложу...
     В  отдалении  глухо  треснуло  стекло,  затем  вспорхнул  заглушенный
женский визг и тотчас потух. Нечистая сила шарахнула по обоям в  коридоре,
направляясь  к  смотровой,  там  чем-то  грохнуло  и  мгновенно  пролетело
обратно. Захлопали двери, и в кухне отозвался низкий крик Дарьи  Петровны.
Затем завыл Шариков.
     - Боже мой, еще что-то! -  закричал  Филипп  Филиппович,  бросаясь  к
дверям
     - Кот, - сообразил Борменталь и выскочил за ним вслед. Они  понеслись
по коридору в переднюю, ворвались в  нее,  оттуда  свернули  в  коридор  к
уборной и ванной. Из кухни выскочила Зина и вплотную наскочила на  Филиппа
Филипповича.
     - Сколько раз я приказывал - котов  чтобы  не  было,  -  в  бешенстве
закричал Филипп Филиппович. - Где он?! Иван Арнольдович,  успокойте,  ради
бога, пациентов в приемной!
     - В ванной, в ванной проклятый черт  сидит,  -  задыхаясь,  закричала
Зина.
     Филипп Филиппович навалился на дверь ванной, но та не поддавалась.
     - Открыть сию секунду!
     В ответ в запертой ванной  по  стенам  что-то  запрыгало,  обрушились
тазы, дикий голос Шарикова глухо проревел за дверью:
     - Убью на месте...
     Вода зашумела по трубам и полилась. Филипп Филиппович налег на  дверь
и стал ее рвать. Распаренная Дарья Петровна с искаженным  лицом  появилась
на пороге кухни. Затем высокое стекло, выходящее под самым потолком ванной
в кухню, треснуло червиной трещиной и из него вывалились два осколка, а за
ними выпал громаднейших размеров кот в тигровых кольцах и с голубым бантом
на шее, похожий на городового. Он упал прямо  на  стол  в  длинное  блюдо,
расколов его вдоль, с блюда на пол, затем  повернулся  на  трех  ногах,  а
правой взмахнул, как будто в танце, и тотчас просочился в  узкую  щель  на
черную лестницу. Щель расширилась, и кот сменился старушечьей  физиономией
в платке. Юбка старухи, усеянная белым горохом, оказалась в кухне. Старуха
указательным и большим пальцем обтерла запавший рот, припухшими и колючими
глазами окинула кухню и произнесла с любопытством:
     - О, господи Иисусе!
     Бледный Филипп Филиппович пересек кухню и спросил старуху грозно:
     - Что вам надо?
     -  Говорящую  собачку  любопытно  поглядеть,   -   ответила   старуха
заискивающе и перекрестилась.
     Филипп Филиппович еще более побледнел, к старухе подошел  вплотную  и
шепнул удушливо:
     - Сию секунду из кухни вон!
     Старуха попятилась к дверям и заговорила, обидевшись:
     - Что-то уж больно дерзко, господин профессор.
     - Вон, я говорю! - Повторил Филипп Филиппович и глаза  его  сделались
круглыми,  как  у  совы.  Он  собственноручно  трахнул  черной  дверью  за
старухой. - Дарья Петровна, я же просил вас.
     - Филипп Филиппович, - в отчаяньи  ответила  Дарья  Петровна,  сжимая
обнаженные руки в кулаки, - что же я поделаю?  Народ  целые  дни  ломится,
хоть все бросай.
     Вода в ванной ревела глухо и грозно, но голоса более не было  слышно.
Вошел доктор Борменталь.
     - Иван Арнольдович, убедительно прошу... Гм... Сколько там пациентов?
     - Одиннадцать, - ответил Борменталь.
     - Отпустите всех, сегодня принимать не буду.
     Филипп Филиппович постучал костяшкой пальца в дверь и крикнул:
     - Сию минуту извольте выйти! Зачем вы заперлись?
     - Гу-гу! - Жалобно и тускло ответил голос Шарикова.
     - Какого черта!.. Не слышу, закройте воду.
     - Гау! Гау!..
     - Да закройте воду! Что  он  сделал  -  не  понимаю...  -  приходя  в
исступление, вскричал Филипп Филиппович.
     Зина и Дарья Петровна, открыв дверь,  выглядывали  из  кухни.  Филипп
Филиппович еще раз прогрохотал кулаком в дверь.
     - Вот он! - Выкрикнула Дарья Петровна из кухни.
     Филипп  Филиппович  ринулся  туда.  В  разбитое  окно  под   потолком
показалась и высунулась в кухню физиономия  Полиграфа  Полиграфовича.  Она
была перекошена, глаза плаксивы, а вдоль носа тянулась, пламенея от свежей
крови, - царапина.
     - Вы с ума сошли?  -  спросил  Филипп  Филиппович.  -  Почему  вы  не
выходите?
     Шариков и сам в тоске и страхе оглянулся и ответил:
     - Защелкнулся я.
     - Откройте замок. Что ж, вы никогда замка не видели?
     - Да не открывается, окаянный! - испуганно ответил Полиграф.
     - Батюшки! Он предохранитель защелкнул! - вскричала Зина и всплеснула
руками.
     - Там пуговка есть такая! - выкрикивал  Филипп  Филиппович,  стараясь
перекричать воду, - нажмите ее книзу... Вниз нажимайте! Вниз!
     Шариков пропал и через минуту вновь появился в окошке.
     - Ни пса не видно, - в ужасе пролаял он в окно.
     - Да лампу зажгите. Он взбесился!
     - Котяра проклятый лампу раскокал, - ответил Шариков, - а я стал его,
подлеца, за ноги хватать, кран вывернул, а теперь найти не могу.
     Все трое всплеснули руками и в таком положении застыли.
     Минут через пять Борменталь, Зина и Дарья Петровна