Михаил БУЛГАКОВ

                             СОБАЧЬЕ СЕРДЦЕ



                                    1

     У-у-у-у-у-гу-гуг-гуу!  О,  гляньте  на  меня,  я  погибаю.  Вьюга   в
подворотне ревет мне отходную, и я вою с ней. Пропал я, пропал. Негодяй  в
грязном колпаке - повар столовой нормального питания служащих центрального
совета народного хозяйства - плеснул кипятком и  обварил  мне  левый  бок.
Какая гадина, а еще пролетарий. Господи, боже мой - как больно! До  костей
проело кипяточком. Я теперь вою, вою, да разве воем поможешь.
     Чем я ему помешал? Неужели я обожру совет народного хозяйства, если в
помойке пороюсь? Жадная тварь! Вы гляньте когда-нибудь на его  рожу:  ведь
он поперек себя шире. Вор с медной  мордой.  Ах,  люди,  люди.  В  полдень
угостил  меня  колпак   кипятком,   а   сейчас   стемнело,   часа   четыре
приблизительно пополудни, судя по  тому,  как  луком  пахнет  из  пожарной
пречистенской команды. Пожарные ужинают кашей, как вам известно. Но это  -
последнее  дело,  вроде  грибов.  Знакомые  псы  с  Пречистенки,  впрочем,
рассказывали, будто бы на Неглинном в ресторане "бар" жрут дежурное  блюдо
- грибы, соус пикан по 3_р._75 к. порция. Это дело на любителя все  равно,
что калошу лизать... У-у-у-у-у...
     Бок болит нестерпимо,  и  даль  моей  карьеры  видна  мне  совершенно
отчетливо: завтра появятся язвы и, спрашивается, чем  я  их  буду  лечить?
Летом можно смотаться в Сокольники,  там  есть  особенная,  очень  хорошая
трава, а кроме того, нажрешься бесплатно колбасных головок, бумаги  жирной
набросают граждане, налижешься. И если бы не грымза какая-то, что поет  на
лугу при луне - "Милая Аида" - так, что сердце падает, было бы отлично.  А
теперь куда пойдешь?  Не  били  вас  сапогом?  Били.  Кирпичом  по  ребрам
получали? Кушано достаточно. Все испытал, с судьбой своей мирюсь  и,  если
плачу сейчас, то только от физической боли и холода, потому  что  дух  мой
еще не угас... Живуч собачий дух.
     Но  вот  тело  мое  изломанное,  битое,  надругались  над  ним   люди
достаточно. Ведь главное что  -  как  врезал  он  кипяточком,  под  шерсть
проело, и защиты, стало быть, для левого бока нет никакой. Я  очень  легко
могу получить воспаление легких, а, получив его, я,  граждане,  подохну  с
голоду. С воспалением  легких  полагается  лежать  на  парадном  ходе  под
лестницей, а кто же вместо меня, лежащего холостого пса, будет  бегать  по
сорным ящикам в поисках питания? Прохватит легкое, поползу  я  на  животе,
ослабею, и любой спец пришибет меня палкой насмерть. И дворники с  бляхами
ухватят меня за ноги и выкинут на телегу...
     Дворники из всех пролетариев - самая гнусная мразь. Человечьи очистки
самая низшая категория. Повар попадается разный. Например - покойный  Влас
с Пречистенки. Скольким он жизнь спас. Потому что самое главное  во  время
болезни перехватить кус. И вот, бывало, говорят старые  псы,  махнет  Влас
кость, а на ней с осьмушку мяса. Царство  ему  небесное  за  то,  что  был
настоящая  личность,  барский  повар  графов  Толстых,  а  не  из   Совета
Нормального питания. Что они там вытворяют  в  Нормальном  питании  -  уму
собачьему непостижимо. Ведь они  же,  мерзавцы,  из  вонючей  солонины  щи
варят, а те, бедняги, ничего и не знают. Бегут, жрут, лакают.
     Иная машинисточка получает по IX разряду четыре с половиной червонца,
ну, правда, любовник ей фильдеперсовые чулочки подарит. Да ведь сколько за
этот фильдеперс ей издевательств надо вынести. Ведь он ее не  каким-нибудь
обыкновенным способом, а подвергает французской любви. С... эти  французы,
между нами говоря. Хоть и лопают богато, и  все  с  красным  вином.  Да...
Прибежит машинисточка, ведь за 4,5 червонца в бар  не  пойдешь.  Ей  и  на
кинематограф не хватает, а кинематограф у женщины единственное утешение  в
жизни. Дрожит, морщится, а лопает... Подумать только: 40  копеек  из  двух
блюд, а они оба эти блюда и пятиалтынного не стоят, потому  что  остальные
25 копеек завхоз уворовал. А ей разве такой стол нужен? У нее  и  верхушка
правого легкого не в порядке и женская болезнь на  французской  почве,  на
службе с нее вычли, тухлятиной в столовой накормили, вот она,  вот  она...
Бежит в подворотню в любовниковых чулках. Ноги  холодные,  в  живот  дует,
потому что шерсть на ней вроде моей, а  штаны  она  носит  холодные,  одна
кружевная  видимость.  Рвань  для  любовника.  Надень-ка  она  фланелевые,
попробуй, он и заорет: до чего  ты  неизящна!  Надоела  мне  моя  Матрена,
намучился я с фланелевыми штанами, теперь пришло мое  времечко.  Я  теперь
председатель, и сколько ни накраду -  все  на  женское  тело,  на  раковые
шейки, на абрау-дюрсо. Потому что наголодался я  в  молодости  достаточно,
будет с меня, а загробной жизни не существует.
     Жаль мне ее, жаль! Но самого себя мне еще больше жаль. Не из  эгоизма
говорю, о нет, а потому что мы действительно не в равных  условиях.  Ей-то
хоть дома тепло, ну а мне, а мне... Куда пойду? У-у-у-у-у!..
     - Куть, куть, куть! Шарик, а шарик... Чего ты скулишь, бедняжка?  Кто
тебя обидел? Ух...
     Ведьма сухая метель загремела воротами  и  помелом  съездила  по  уху
барышню. Юбчонку взбила  до  колен,  обнажила  кремовые  чулочки  и  узкую
полосочку плохо стиранного кружевного бельишка, задушила  слова  и  замела
пса.
     Боже мой... Какая погода... Ух... И  живот  болит.  Это  солонина!  И
когда же это все кончится?
     Наклонив голову, бросилась барышня в атаку, прорвалась в ворота, и на
улице начало ее вертеть, вертеть,  раскидывать,  потом  завинтило  снежным
винтом, и она пропала.
     А пес  остался  в  подворотне  и,  страдая  от  изуродованного  бока,
прижался к холодной стене, задохся  и  твердо  решил,  что  больше  отсюда
никуда не пойдет, тут и сдохнет в подворотне. Отчаяние  повалило  его.  На
душе у него было до того больно и горько, до того одиноко и  страшно,  что
мелкие собачьи слезы, как пупырыши, вылезали из глаз и  тут  же  засыхали.
Испорченный бок торчал свалявшимися  промерзшими  комьями,  а  между  ними
глядели красные зловещие пятна обвара. До чего бессмысленны, тупы, жестоки
повара. - "Шарик" она назвала его... Какой он к черту "Шарик"? Шарик - это
значит круглый, упитанный, глупый, овсянку жрет, сын знатных родителей,  а
он лохматый, долговязый и рваный, шляйка поджарая, бездомный пес. Впрочем,
спасибо на добром слове.
     Дверь через улицу в  ярко  освещенном  магазине  хлопнула  и  из  нее
показался гражданин. Именно гражданин, а  не  товарищ,  и  даже  -  вернее
всего, - господин. Ближе - яснее - господин.  А  вы  думаете,  я  сужу  по
пальто? Вздор. Пальто теперь очень многие и из пролетариев носят.  Правда,
воротники не такие, об этом и говорить нечего,  но  все  же  издали  можно
спутать. А вот по глазам - тут уж и вблизи и издали не спутаешь. О,  глаза
значительная вещь. Вроде барометра. Все видно у кого великая сушь в  душе,
кто ни за что, ни про что может ткнуть носком сапога в ребра,  а  кто  сам
всякого боится. Вот последнего холуя именно и приятно  бывает  тяпнуть  за
лодыжку. Боишься -  получай.  Раз  боишься  -  значит  стоишь...  Р-р-р...
Гау-гау...
     Господин  уверенно  пересек  в  столбе  метели  улицу  и  двинулся  в
подворотню. Да, да, у этого все видно.  Этот  тухлой  солонины  лопать  не
станет, а если где-нибудь ему ее и  подадут,  поднимет  такой  скандал,  в
газеты напишет: меня, Филиппа Филипповича, обкормили.
     Вот он все ближе и ближе. Этот ест  обильно  и  не  ворует,  этот  не
станет пинать ногой, но и сам никого не боится, а не  боится  потому,  что
вечно сыт. Он умственного  труда  господин,  с  французской  остроконечной
бородкой и усами седыми, пушистыми и лихими, как у французских рыцарей, но
запах по метели от него летит скверный, больницей. И сигарой.
     Какого же лешего, спрашивается, носило его в  кооператив  Центрохоза?
Вот он рядом... Чего ждет?  У-у-у-у...  Что  он  мог  покупать  в  дрянном
магазинишке, разве ему мало охотного ряда? Что такое?  Колбасу.  Господин,
если бы вы видели, из чего эту колбасу делают, вы бы близко не  подошли  к
магазину. Отдайте ее мне.
     Пес собрал остаток сил и в безумии пополз из подворотни  на  тротуар.
Вьюга  захлопала  из  ружья  над  головой,   взметнула   громадные   буквы
полотняного плаката "Возможно ли омоложение?".
     Натурально, возможно. Запах омолодил меня, поднял  с  брюха,  жгучими
волнами стеснил двое суток пустующий желудок, запах, победивший  больницу,
райский запах рубленой кобылы с чесноком и  перцем.  Чувствую,  знаю  -  в
правом кармане шубы у него колбаса. Он надо мной. О, мой властитель! Глянь
на меня. Я умираю. Рабская наша душа, подлая доля!
     Пес пополз, как змея, на брюхе, обливаясь слезами. Обратите  внимание
на поварскую работу. Но ведь вы ни за что не  дадите.  Ох,  знаю  я  очень
хорошо богатых людей! А в сущности - зачем она вам? Для  чего  вам  гнилая
лошадь? Нигде, кроме такой отравы не получите, как в  Моссельпроме.  А  вы
сегодня завтракали, вы,  величина  мирового  значения,  благодаря  мужским
половым железам. У-у-у-у... Что же это делается  на  белом  свете?  Видно,
помирать-то еще рано, а отчаяние -  и  подлинно  грех.  Руки  ему  лизать,
больше ничего не остается.
     Загадочный господин наклонился к псу, сверкнул золотыми ободками глаз
и вытащил из  правого  кармана  белый  продолговатый  сверток.  Не  снимая
коричневых перчаток, размотал бумагу, которой тотчас же овладела метель, и
отломил кусок колбасы, называемой "особая краковская". И псу  этот  кусок.
О, бескорыстная личность! У-у-у!
     - Фить-фить, - посвистал господин и добавил строгим голосом: -  Бери!
Шарик, Шарик!
     Опять  Шарик.  Окрестили.  Да  называйте   как   хотите.   За   такой
исключительный ваш поступок.
     Пес мгновенно оборвал кожуру, с всхлипыванием вгрызся в краковскую  и
сожрал ее в два счета. При этом  подавился  колбасой  и  снегом  до  слез,
потому что от жадности едва не заглотал веревочку. Еще, еще лижу вам руку.
Целую штаны, мой благодетель!
     -  Будет  пока  что...  -  господин  говорил  так  отрывисто,   точно
командовал.  Он  наклонился  к  Шарику,  пытливо  глянул  ему  в  глаза  и
неожиданно провел рукой в перчатке интимно и ласково по Шарикову животу.
     - А-га, - многозначительно молвил он,  -  ошейника  нету,  ну  вот  и
прекрасно, тебя-то мне и надо. Ступай за мной. - Он пощелкал  пальцами.  -
Фить-фить!
     За вами идти?  Да  на  край  света.  Пинайте  меня  вашими  фетровыми
ботиками, я слова не вымолвлю.
     По всей Пречистенке сняли фонари.  Бок  болел  нестерпимо,  но  Шарик
временами забывал о нем, поглощенный одной мыслью - как бы  не  утерять  в
сутолоке чудесного видения в шубе  и  чем-нибудь  выразить  ему  любовь  и
преданность. И раз семь на протяжении Пречистенки до Обухова  переулка  он
ее выразил. Поцеловал в ботик у Мертвого переулка, расчищая дорогу,  диким
воем так напугал какую-то даму, что она села на тумбу,  раза  два  подвыл,
чтобы поддержать жалость к себе.
     Какой-то сволочной,  под  сибирского  деланный  кот-бродяга  вынырнул
из-за водосточной трубы и, несмотря  на  вьюгу,  учуял  краковскую.  Шарик
света не взвидел при мысли, что богатый чудак, подбирающий раненых псов  в
подворотне, чего доброго и  этого  вора  прихватит  с  собой,  и  придется
делиться моссельпромовским  изделием.  Поэтому  на  кота  он  так  лязгнул
зубами, что тот с шипением, похожим на шипение дырявого  шланга,  забрался
по трубе до  второго  этажа.  -  Ф-р-р-р...  га...у!  Вон!  Не  напасешься
моссельпрома на всякую рвань, шляющуюся по Пречистенке.
     Господин оценил преданность и у самой пожарной команды,  у  окна,  из
которого слышалось приятное ворчание валторны, наградил пса вторым  куском
поменьше, золотников на пять.
     Эх, чудак. Подманивает меня. Не беспокойтесь! Я и сам никуда не уйду.
За вами буду двигаться куда ни прикажете.
     - Фить-фить-фить! Сюда!
     В  Обухов?  Сделайте  одолжение.  Очень  хорошо  известен  нам   этот
переулок.
     Фить-фить! Сюда? С удово... Э, нет, позвольте. Нет. Тут швейцар. А уж
хуже этого ничего на свете нет. Во много раз опаснее дворника.  Совершенно
ненавистная порода. Гаже котов. Живодер в позументе.
     - Да не бойся ты, иди.
     - Здравия желаю, Филипп Филиппович.
     - Здравствуй, Федор.
     Вот это - личность. Боже мой, на кого же ты нанесла меня, собачья моя
доля! Что это за такое лицо, которое может псов  с  улицы  мимо  швейцаров
вводить в дом жилищного товарищества? Посмотрите, этот подлец - ни  звука,
ни движения! Правда, в глазах у него пасмурно, но, в общем, он  равнодушен
под околышем с  золотыми  галунами.  Словно  так  и  полагается.  Уважает,
господа, до чего уважает! Ну-с, а я с ним и за ним. Что,  тронул?  Выкуси.
Вот бы тяпнуть за пролетарскую  мозолистую  ногу.  За  все  издевательства
вашего брата. Щеткой сколько раз морду уродовал мне, а?
     - Иди, иди.
     Понимаем, понимаем, не извольте беспокоится. Куда вы, туда и  мы.  Вы
только дорожку указывайте, а я уж не отстану, несмотря  на  отчаянный  мой
бок.
     С лестницы вниз:
     - Писем мне, Федор, не было?
     Снизу на лестницу почтительно:
     - Никак нет, Филипп Филиппович (интимно вполголоса вдогонку), -  а  в
третью квартиру жилтоварищей вселили.
     Важный  песий  благотворитель  круто  обернулся   на   ступеньке   и,
перегнувшись через перила, в ужасе спросил:
     - Ну-у?
     Глаза его округлились и усы встали дыбом.
     Швейцар снизу задрал голову, приладил ладошку к губам и подтвердил:
     - Точно так, целых четыре штуки.
     - Боже мой! Воображаю, что теперь будет в квартире. Ну и что ж они?
     - Да ничего-с.
     - А Федор Павлович?
     - За ширмами поехали и за кирпичом. Перегородки будут ставить.
     - Черт знает, что такое!
     - Во все квартиры, Филипп Филиппович,  будут  вселять,  кроме  вашей.
Сейчас собрание было, выбрали новое товарищество, а прежних - в шею.
     - Что делается. Ай-яй-яй... Фить-фить.
     Иду-с, поспеваю. Бок, изволите ли видеть, дает себя знать.  Разрешите
лизнуть сапожок.
     Галун швейцара скрылся внизу. На мраморной площадке повеяло теплом от
труб, еще раз повернули и вот - бельэтаж.



                                    2

     Учиться читать совершенно ни к чему,  когда  мясо  и  так  пахнет  за
версту. Тем не менее (ежели вы проживаете в Москве,  и  хоть  какие-нибудь
мозги у вас в голове имеются), вы волей-неволей научитесь грамоте,  притом
безо всяких курсов. Из сорока тысяч московских псов разве уж  какой-нибудь
совершенный идиот не сумеет сложить из букв слово "колбаса".
     Шарик начал учиться по цветам. Лишь  только  исполнилось  ему  четыре
месяца, по всей Москве развесили зелено-голубые вывески с надписью МСПО  -
мясная торговля. Повторяем, все это ни к  чему,  потому  что  и  так  мясо
слышно. И путаница раз произошла: равняясь по голубоватому  едкому  цвету,
Шарик, обоняние которого зашиб бензинным дымом мотор, вкатил вместо мясной
в магазин электрических принадлежностей братьев  Голубизнер  на  Мясницкой
улице. Там у братьев пес отведал изолированной проволоки, она будет почище
извозчичьего кнута. Этот  знаменитый  момент  и  следует  считать  началом
Шариковского образования. Уже на тротуаре тут же Шарик  начал  соображать,
что "голубой" не всегда означает "мясной" и, зажимая от жгучей боли  хвост
между задними лапами и воя, припомнил, что на  всех  мясных  первой  слева
стоит золотая или рыжая раскоряка, похожая на санки.
     Далее, пошло еще  успешней.  "А"  он  выучил  в  "Главрыбе"  на  углу
Моховой, потом и "б" - подбегать ему было удобнее с хвоста  слова  "рыба",
потому что при начале слова стоял милиционер.
     Изразцовые квадратики, облицовывавшие угловые места в Москве,  всегда
и неизбежно означали "сыр". Черный кран от самовара, возглавлявший  слово,
обозначал бывшего хозяина "Чичкина", горы  голландского  красного,  зверей
приказчиков,  ненавидевших  собак,  опилки  на  полу  и  гнуснейший  дурно
пахнущий бакштейн.
     Если играли на гармошке, что было  немногим  лучше  "Милой  Аиды",  и
пахло  сосисками,  первые  буквы  на  белых  плакатах  чрезвычайно  удобно
складывались в слово "Неприли...", что означало "неприличными  словами  не
выражаться и на чай не давать". Здесь порою винтом закипали  драки,  людей
били кулаком по морде, -  иногда,  в  редких  случаях,  -  салфетками  или
сапогами.
     Если в окнах висели несвежие окорока ветчины  и  лежали  мандарины...
Гау-гау... га... строномия. Если  темные  бутылки  с  плохой  жидкостью...
Ве-и-ви-на-а-вина... Елисеевы братья бывшие.
     Неизвестный  господин,  притащивший  пса  к  дверям  своей  роскошной
квартиры, помещавшейся в бельэтаже, позвонил, а пес тотчас поднял глаза на
большую, черную  с  золотыми  буквами  карточку,  висящую  сбоку  широкой,
застекленной волнистым и розовым стеклом двери. Три первых буквы он сложил
сразу: пэ-ер-о "про". Но дальше шла пузатая двубокая дрянь, неизвестно что
означающая. "Неужто пролетарий"? - подумал Шарик с удивлением...  -  "Быть
этого не может". Он поднял нос кверху, еще раз  обнюхал  шубу  и  уверенно
подумал: "нет, здесь пролетарием не пахнет. Ученое слово, а бог его  знает
что оно значит".
     За розовым стеклом вспыхнул неожиданный и радостный свет,  еще  более
оттенив черную карточку. Дверь совершенно бесшумно распахнулась, и молодая
красивая женщина в белом фартучке и кружевной наколке предстала перед псом
и его господином. Первого  из  них  обдало  божественным  теплом,  и  юбка
женщины запахла, как ландыш.
     "Вот это да, это я понимаю", - подумал пес.
     - Пожалуйте, господин Шарик, - иронически пригласил господин, и Шарик
благоговейно пожаловал, вертя хвостом.
     Великое множество предметов нагромождало  богатую  переднюю.  Тут  же
запомнилось  зеркало  до  самого  пола,  немедленно   отразившее   второго
истасканного и рваного Шарика, страшные оленьи рога в высоте, бесчисленные
шубы и галоши и опаловый тюльпан с электричеством под потолком.
     - Где же вы такого взяли, Филипп Филиппович? -  улыбаясь,  спрашивала
женщина и помогала снимать тяжелую шубу на черно-бурой  лисе  с  синеватой
искрой. - Батюшки! До чего паршивый!
     - Вздор говоришь.  Где  паршивый?  -  строго  и  отрывисто  спрашивал
господин.
     По снятии шубы он оказался в черном костюме английского сукна,  и  на
животе у него радостно и неярко сверкала золотая цепь.
     - Погоди-ка, не вертись, фить... Да не вертись, дурачок. Гм!.. Это не
парши... Да стой ты, черт... Гм! А-а. Это  ожог.  Какой  же  негодяй  тебя
обварил? А? Да стой ты смирно!..
     "Повар, каторжник повар!" - жалобными глазами  молвил  пес  и  слегка
подвыл.
     - Зина, - скомандовал господин, - в смотровую его  сейчас  же  и  мне
халат.
     Женщина посвистала, пощелкала пальцами и пес, немного  поколебавшись,
последовал за ней. Они вдвоем попали в узкий  тускло  освещенный  коридор,
одну лакированную дверь миновали, пришли в конец, а затем попали налево  и
оказались в темной каморке, которая мгновенно  не  понравилась  псу  своим
зловещим запахом. Тьма  щелкнула  и  превратилась  в  ослепительный  день,
причем со всех сторон засверкало, засияло и забелело.
     "Э, нет", - мысленно завыл пес, - "Извините, не дамся! Понимаю,  черт
бы взял их с их колбасой. Это меня в собачью  лечебницу  заманили.  Сейчас
касторку заставят жрать и весь  бок  изрежут  ножами,  а  до  него  и  так
дотронуться нельзя".
     - Э, нет, куда?! - закричала та, которую называли Зиной.
     Пес извернулся, спружинился и вдруг ударил  в  дверь  здоровым  боком
так, что хрястнуло по всей квартире. Потом, отлетел назад,  закрутился  на
месте как кубарь под кнутом,  причем  вывернул  на  пол  белое  ведро,  из
которого разлетелись комья ваты. Во время  верчения  кругом  него  порхали
стены, уставленные шкафами  с  блестящими