операция
отменяется. Что? Совсем отменяется. Равно, как и все  остальные  операции.
Вот почему: я прекращаю работу в Москве и вообще в России... Сейчас ко мне
вошли  четверо,  из  них  одна  женщина,  переодетая  мужчиной,   и   двое
вооруженных револьверами и терроризировали меня в квартире с целью  отнять
часть ее.
     - Позвольте, профессор, - начал Швондер, меняясь в лице.
     - Извините... У меня нет возможности повторить все, что они говорили.
Я не охотник до бессмыслиц. Достаточно сказать,  что  они  предложили  мне
отказаться  от  моей  смотровой,  другими  словами,   поставили   меня   в
необходимость оперировать вас там, где я до  сих  пор  резал  кроликов.  В
таких условиях я не только не могу, но и не имею права работать. Поэтому я
прекращаю деятельность, закрываю квартиру и  уезжаю  в  Сочи.  Ключи  могу
передать Швондеру. Пусть он оперирует.
     Четверо застыли. Снег таял у них на сапогах.
     - Что же делать... Мне самому очень неприятно... Как?  О,  нет,  Петр
Александрович! О нет. Больше я так не согласен. Терпение мое лопнуло.  Это
уже второй случай с августа месяца. Как? Гм... Как  угодно.  Хотя  бы.  Но
только одно условие: кем угодно, когда угодно, что угодно,  но  чтобы  это
была такая бумажка, при наличии которой ни Швондер, ни кто-либо другой  не
мог  бы  даже  подойти  к  двери  моей  квартиры.  Окончательная  бумажка.
Фактическая. Настоящая! Броня. Чтобы мое имя даже не упоминалось. Кончено.
Я  для  них  умер.  Да, да. Пожалуйста. Кем? Ага... Ну, это  другое  дело.
Ага... Хорошо. Сейчас передаю трубку.  Будьте любезны,  -  змеиным голосом
обратился Филипп Филиппович к Швондеру, - сейчас с вами будут говорить.
     - Позвольте, профессор, - сказал Швондер, то вспыхивая, то угасая, вы
извратили наши слова.
     - Попрошу вас не употреблять таких выражений.
     Швондер растерянно взял трубку и молвил:
     - Я слушаю.  Да...  Председатель  домкома...  Мы  же  действовали  по
правилам... Так у профессора и так совершенно исключительное  положение...
Мы знаем об его работах... Целых пять комнат хотели  оставить  ему...  Ну,
хорошо... Раз так... Хорошо...
     Совершенно красный, он повесил трубку и повернулся.
     "Как оплевал! Ну и парень!" - восхищенно  подумал  пес,  -  "что  он,
слово, что ли, такое знает? Ну теперь можете меня бить - как хотите,  а  я
отсюда не уйду.
     Трое, открыв рты, смотрели на оплеванного Швондера.
     - Это какой-то позор! - несмело вымолвил тот.
     - Если бы  сейчас  была  дискуссия,  -  начала  женщина,  волнуясь  и
загораясь румянцем, - я бы доказала Петру Александровичу...
     - Виноват, вы не сию минуту хотите открыть эту дискуссию?  -  вежливо
спросил Филипп Филиппович.
     Глаза женщины загорелись.
     - Я понимаю вашу иронию, профессор, мы сейчас уйдем... Только я,  как
заведующий культотделом дома...
     - За-ве-дующая, - поправил ее Филипп Филиппович.
     - Хочу предложить вам, - тут женщина из-за пазухи вытащила  несколько
ярких и мокрых от снега журналов, -  взять  несколько  журналов  в  пользу
детей Германии. По полтиннику штука.
     - Нет, не возьму, - кратко ответил Филипп Филиппович, покосившись  на
журналы.
     Совершенное  изумление  выразилось  на  лицах,  а  женщина  покрылась
клюквенным налетом.
     - Почему же вы отказываетесь?
     - Не хочу.
     - Вы не сочувствуете детям Германии?
     - Сочувствую.
     - Жалеете по полтиннику?
     - Нет.
     - Так почему же?
     - Не хочу.
     Помолчали.
     - Знаете ли, профессор, - заговорила девушка, тяжело вздохнув, - если
бы вы не были европейским светилом, и  за  вас  не  заступались  бы  самым
возмутительным  образом  (блондин  дернул  ее  за  край  куртки,  но   она
отмахнулась) лица, которых, я уверена, мы еще разъясним, вас следовало  бы
арестовать.
     - А за что? - с любопытством спросил Филипп Филиппович.
     - Вы ненавистник пролетариата! - гордо сказала женщина.
     -  Да,  я  не  люблю  пролетариата,  -  печально  согласился   Филипп
Филиппович и нажал кнопку. Где-то прозвенело. Открылась дверь в коридор.
     - Зина, - крикнул Филипп Филиппович, - подавай  обед.  Вы  позволите,
господа?
     Четверо  молча  вышли  из  кабинета,  молча  прошли  приемную,  молча
переднюю и слышно было, как за ними закрылась  тяжело  и  звучно  парадная
дверь.
     Пес встал на задние  лапы  и  сотворил  перед  Филиппом  Филипповичем
какой-то намаз.



                                    3

     На разрисованных райскими цветами тарелках с  черной  широкой  каймой
лежала тонкими ломтиками нарезанная семга, маринованные угри.  На  тяжелой
доске кусок сыра со слезой, и в серебряной кадушке, обложенной  снегом,  -
икра.  Меж  тарелками  несколько  тоненьких  рюмочек  и  три   хрустальных
графинчика  с  разноцветными  водками.  Все  эти  предметы  помещались  на
маленьком мраморном столике, уютно присоединившемся к  громадному  резного
дуба буфету, изрыгающему пучки стеклянного и  серебряного  света.  Посреди
комнаты - тяжелый, как гробница, стол, накрытый белой скатертью, а на  ней
два прибора, салфетки,  свернутые  в  виде  папских  тиар,  и  три  темных
бутылки.
     Зина внесла серебряное крытое блюдо, в котором что-то ворчало.  Запах
от блюда шел такой, что рот пса немедленно наполнился жидкой слюной. "Сады
Семирамиды"! - подумал он и застучал по паркету хвостом, как палкой.
     -  Сюда  их,  -  хищно  скомандовал  Филипп  Филиппович.   -   Доктор
Борменталь, умоляю вас, оставьте икру в покое. И если  хотите  послушаться
доброго совета: налейте не английской, а обыкновенной русской водки.
     Красавец тяпнутый - он был уже без халата в приличном черном  костюме
- передернул широкими плечами, вежливо ухмыльнулся и налил прозрачной.
     - Ново-благословенная? - осведомился он.
     - Бог с вами, голубчик,  -  отозвался  хозяин.  -  Это  спирт.  Дарья
Петровна сама отлично готовит водку.
     - Не скажите, Филипп Филиппович, все утверждают, что очень  приличная
- 30 градусов.
     - А водка должна быть в 40 градусов, а не в 30, это, во-первых,  -  а
во-вторых, - бог их знает, чего они туда плеснули. Вы можете сказать - что
им придет в голову?
     - Все, что угодно, - уверенно молвил тяпнутый.
     - И я того же мнения, - добавил Филипп Филиппович и  вышвырнул  одним
комком содержимое рюмки себе в горло, - ...Мм... Доктор Борменталь, умоляю
вас, мгновенно эту штучку, и если вы скажете, что  это...  Я  ваш  кровный
враг на всю жизнь. "От Севильи до Гренады...".
     Сам он с этими словами подцепил на лапчатую серебряную  вилку  что-то
похожее на маленький темный  хлебик.  Укушенный  последовал  его  примеру.
Глаза Филиппа Филипповича засветились.
     - Это плохо? - жуя спрашивал Филипп Филиппович. - Плохо? Вы ответьте,
уважаемый доктор.
     - Это бесподобно, - искренно ответил тяпнутый.
     - Еще бы... Заметьте, Иван Арнольдович, холодными закусками  и  супом
закусывают  только  недорезанные   большевиками   помещики.   Мало-мальски
уважающий  себя  человек  оперирует  закусками  горячими.  А  из   горячих
московских закусок - это первая. Когда-то их  великолепно  приготовляли  в
Славянском Базаре. На, получай.
     - Пса в столовой прикармливаете, - раздался женский голос, - а  потом
его отсюда калачом не выманишь.
     - Ничего. Бедняга наголодался, - Филипп  Филиппович  на  конце  вилки
подал псу закуску, принятую тем с фокусной ловкостью, и вилку  с  грохотом
свалил в полоскательницу.
     Засим от тарелок поднимался пахнущий раками пар;  пес  сидел  в  тени
скатерти с видом  часового  у  порохового  склада.  А  Филипп  Филиппович,
заложив хвост тугой салфетки за воротничок, проповедовал:
     -  Еда,  Иван  Арнольдович,  штука  хитрая.  Есть  нужно   уметь,   а
представьте себе - большинство людей вовсе есть не умеют. Нужно не  только
знать что съесть, но и когда и как.  (Филипп  Филиппович  многозначительно
потряс ложкой). И что при этом говорить. Да-с. Если вы заботитесь о  своем
пищеварении, мой добрый совет - не говорите за обедом о  большевизме  и  о
медицине. И - боже вас сохрани - не читайте до обеда советских газет.
     - Гм... Да ведь других нет.
     - Вот никаких и не читайте. Вы знаете, я  произвел  30  наблюдений  у
себя в клинике.  И  что  же  вы  думаете?  Пациенты,  не  читающие  газет,
чувствуют себя превосходно. Те же, которых я специально  заставлял  читать
"Правду", - теряли в весе.
     - Гм... - с интересом отозвался тяпнутый, розовея от супа и вина.
     -  Мало  этого.  Пониженные  коленные  рефлексы,  скверный   аппетит,
угнетенное состояние духа.
     - Вот черт...
     - Да-с. Впрочем, что же это я? Сам же заговорил о медицине.
     Филипп Филиппович,  откинувшись,  позвонил,  и  в  вишневой  портьере
появилась Зина. Псу достался бледный и толстый кусок осетрины, которая ему
не понравилась, а непосредственно за этим ломоть окровавленного  ростбифа.
Слопав его, пес вдруг почувствовал, что он хочет спать, и больше не  может
видеть никакой еды. "Странное ощущение, - думал он, захлопывая отяжелевшие
веки, - глаза бы мои не смотрели ни на какую пищу. А курить после обеда  -
это глупость".
     Столовая наполнилась  неприятным  синим  дымом.  Пес  дремал,  уложив
голову на передние лапы.
     - Сен-Жюльен - приличное вино, - сквозь сон слышал пес, -  но  только
ведь теперь же его нету.
     Глухой, смягченный  потолками  и  коврами,  хорал  донесся  откуда-то
сверху и сбоку.
     Филипп Филиппович позвонил и пришла Зина.
     - Зинуша, что это такое значит?
     - Опять общее собрание сделали, Филипп Филиппович, - ответила Зина.
     - Опять! - горестно воскликнул Филипп Филиппович, - ну, теперь  стало
быть, пошло,  пропал  калабуховский  дом.  Придется  уезжать,  но  куда  -
спрашивается. Все будет, как по маслу. Вначале каждый вечер пение, затем в
сортирах замерзнут трубы, потом лопнет котел в  паровом  отоплении  и  так
далее. Крышка калабухову.
     - Убивается Филипп Филиппович, - заметила, улыбаясь,  Зина  и  унесла
груду тарелок.
     - Да ведь как не убиваться?! - возопил Филипп Филиппович, - ведь  это
какой дом был - вы поймите!
     - Вы слишком мрачно смотрите на вещи, Филипп Филиппович,  -  возразил
красавец тяпнутый, - они теперь резко изменились.
     - Голубчик, вы меня знаете? Не правда ли? Я - человек фактов, человек
наблюдения. Я - враг необоснованных гипотез. И это очень  хорошо  известно
не только в России, но и в Европе. Если я  что-нибудь  говорю,  значит,  в
основе лежит некий факт, из которого  я  делаю  вывод.  И  вот  вам  факт:
вешалка и калошная стойка в нашем доме.
     - Это интересно...
     "Ерунда - калоши. Не  в  калошах  счастье",  -  подумал  пес,  -  "но
личность выдающаяся."
     - Не угодно ли - калошная стойка. С 1903 года я живу в этом  доме.  И
вот, в течение этого времени до марта 1917 года не было ни одного случая -
подчеркиваю  красным  карандашом:  н_и  о_д_н_о_г_о  -  чтобы  из   нашего
парадного внизу при общей незапертой  двери  пропала  бы  хоть  одна  пара
калош. Заметьте, здесь 12 квартир, у меня прием. В марте 17-го года в один
прекрасный день пропали все калоши, в том числе две пары  моих,  3  палки,
пальто и самовар у швейцара. И с тех пор калошная стойка  прекратила  свое
существование. Голубчик! Я не говорю уже о паровом отоплении.  Не  говорю.
Пусть: раз социальная революция - не нужно топить. Но я спрашиваю: почему,
когда началась вся эта история, все  стали  ходить  в  грязных  калошах  и
валенках по мраморной  лестнице?  Почему  калоши  нужно  до  сих  пор  еще
запирать под замок? И еще приставлять к ним солдата, чтобы кто-либо их  не
стащил?  Почему  убрали  ковер  с  парадной  лестницы?  Разве  Карл  Маркс
запрещает держать на лестнице  ковры?  Разве  где-нибудь  у  Карла  Маркса
сказано, что 2-й подъезд калабуховского дома на Пречистенке следует забить
досками и  ходить  кругом  через  черный  двор?  Кому  это  нужно?  Почему
пролетарий не может оставить свои калоши внизу, а пачкает мрамор?
     - Да у него ведь, Филипп Филиппович, и вовсе нет калош,  -  заикнулся
было тяпнутый.
     - Ничего похожего! - громовым голосом  ответил  Филипп  Филиппович  и
налил стакан вина. - Гм... Я не признаю ликеров после обеда: они тяжелят и
скверно действуют на печень... Ничего подобного! На нем есть теперь калоши
и эти калоши... мои! Это как раз те самые калоши, которые  исчезли  весной
1917 года. Спрашивается, - кто их попер? Я? Не может быть. Буржуй  Саблин?
(Филипп Филиппович ткнул пальцем в  потолок).  Смешно  даже  предположить.
Сахарозаводчик Полозов? (Филипп Филиппович указал вбок). Ни в коем случае!
Да-с! Но хоть бы они их снимали  на  лестнице!  (Филипп  Филиппович  начал
багроветь). На какого черта убрали цветы с площадок? Почему электричество,
которое, дай бог памяти, тухло в течение 20-ти лет два раза, в  теперешнее
время аккуратно гаснет  раз  в  месяц?  Доктор  Борменталь,  статистика  -
ужасная вещь. Вам, знакомому с моей последней работой, это известно лучше,
чем кому бы то ни было другому.
     - Разруха, Филипп Филиппович.
     - Нет, - совершенно уверенно возразил Филипп Филиппович,  -  нет.  Вы
первый, дорогой Иван  Арнольдович,  воздержитесь  от  употребления  самого
этого слова.  Это  -  мираж,  дым,  фикция,  -  Филипп  Филиппович  широко
растопырил короткие пальцы, отчего две тени, похожие на черепах,  заерзали
по скатерти. - Что такое эта  ваша  разруха?  Старуха  с  клюкой?  Ведьма,
которая  выбила  все  стекла,  потушила  все  лампы?  Да  ее  вовсе  и  не
существует. Что вы подразумеваете  под  этим  словом?  -  яростно  спросил
Филипп Филиппович у несчастной картонной утки, висящей кверху ногами рядом
с буфетом, и сам же ответил за нее. - Это вот что: если  я,  вместо  того,
чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня
настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините  за  выражение,
мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна,  в
уборной начнется разруха.  Следовательно,  разруха  не  в  клозетах,  а  в
головах. Значит, когда эти баритоны кричат  "бей  разруху!"  -  я  смеюсь.
(Лицо Филиппа  Филипповича  перекосило  так,  что  тяпнутый  открыл  рот).
Клянусь вам, мне смешно! Это означает, что каждый  из  них  должен  лупить
себя по затылку! И вот, когда он вылупит из  себя  всякие  галлюцинации  и
займется чисткой сараев - прямым своим  делом,  -  разруха  исчезнет  сама
собой. Двум богам  служить  нельзя!  Невозможно  в  одно  и  то  же  время
подметать  трамвайные  пути  и  устраивать   судьбы   каких-то   испанских
оборванцев! Это никому не удается, доктор, и тем более -  людям,  которые,
вообще отстав в развитии от европейцев лет на  200,  до  сих  пор  еще  не
совсем уверенно застегивают свои собственные штаны!
     Филипп Филиппович вошел в азарт. Ястребиные ноздри  его  раздувались.
Набравшись сил после сытного обеда, гремел он подобно древнему  пророку  и
голова его сверкала серебром.
     Его слова на сонного пса падали точно глухой подземный гул. То сова с
глупыми желтыми глазами выскакивала в  сонном  видении,  то  гнусная  рожа
повара  в  белом  грязном  колпаке,  то  лихой  ус  Филиппа   Филипповича,
освещенный резким электричеством от абажура, то  сонные  сани  скрипели  и
пропадали, а в собачьем желудке варился, плавая в соку, истерзанный  кусок
ростбифа.
     "Он бы прямо на митингах мог деньги  зарабатывать",  -  мутно  мечтал
пес, - "первоклассный деляга. Впрочем, у него и  так,  по-видимому,  денег
куры не клюют.
     - Городовой! - кричал Филипп Филиппович. - Городовой! -  "Угу-гу-гу!"
Какие-то пузыри лопались в мозгу пса... - Городовой! Это и только  это.  И
совершенно неважно - будет ли он с бляхой или же в красном кепи. Поставить
городового рядом с каждым человеком и заставить этого  городового  умерить
вокальные порывы наших граждан.  Вы  говорите  -  разруха.  Я  вам  скажу,
доктор, что ничто не изменится к лучшему в нашем  доме,  да  и  во  всяком
другом доме, до тех пор, пока не усмирят  этих  певцов!  Лишь  только  они
прекратят свои концерты, положение само собой изменится к лучшему.
     - Контрреволюционные вещи вы говорите, Филипп Филиппович,  -  шутливо
заметил тяпнутый, - не дай бог вас кто-нибудь услышит.
     - Ничего опасного, - с жаром возразил Филипп  Филиппович.  -  Никакой
контрреволюции. Кстати, вот еще слово, которое  я  совершенно  не  выношу.
Абсолютно неизвестно - что под ним скрывается? Черт его  знает!  Так  я  и
говорю: никакой этой самой контрреволюции в моих словах нет. В них здравый
смысл и жизненная опытность.
     Тут  Филипп  Филиппович  вынул  из-за  воротничка   хвост   блестящей
изломанной салфетки и, скомкав, положил  ее  рядом  с  недопитым  стаканом
вина. Укушенный тотчас поднялся и поблагодарил: "мерси".
     - Минутку, доктор! - приостановил его Филипп Филиппович,  вынимая  из
кармана брюк бумажник. Он прищурился, отсчитал белые бумажки и протянул их
укушенному  со  словами:  -  Сегодня  вам,  Иван  Арнольдович,  40  рублей
причитается. Прошу.
     Пострадавший от пса вежливо поблагодарил и, краснея, засунул деньги в
карман пиджака.
     - Я сегодня вечером не нужен вам, Филипп  Филиппович?  -  осведомился
он.
     - Нет, благодарю вас,  голубчик.  Ничего  делать  сегодня  не  будем.
Во-первых, кролик издох, а во-вторых, сегодня в  большом  -  "Аида".  А  я
давно не слышал. Люблю... Помните? Дуэт... тари-ра-рим.
     - Как это вы успеваете, Филипп  Филиппович?  -  с  уважением  спросил
врач.
     - Успевает  всюду  тот,  кто  никуда  не  торопится,  -  назидательно
объяснил хозяин. - Конечно, если бы  я  начал  прыгать  по  заседаниям,  и
распевать целый день, как соловей, вместо того,  чтобы  заниматься  прямым
своим делом, я бы никуда не поспел, - под пальцами Филиппа  Филипповича  в
кармане небесно заиграл репетитор, - начало девятого...  Ко  второму  акту
поеду... Я сторонник разделения труда. В Большом  пусть  поют,  а  я  буду
оперировать. Вот и хорошо. И никаких разрух... Вот что, Иван  Арнольдович,
вы все же следите внимательно: как только  подходящая  смерть,  тотчас  со
стола - в питательную жидкость и ко мне!
     - Не беспокойтесь, Филипп Филиппович, - паталогоанатомы мне обещали.
     - Отлично, а мы пока этого уличного неврастеника  понаблюдаем.  Пусть
бок у него заживает.
     "Обо мне заботится", - подумал пес, - "очень хороший человек. Я знаю,
кто это. Он - волшебник, маг и кудесник  из  собачьей  сказки...  Ведь  не
может же быть, чтобы все это я видел во сне. А вдруг - сон?  (Пес  во  сне
дрогнул). Вот проснусь... и ничего нет. Ни лампы в  шелку,  ни  тепла,  ни
сытости. Опять начинается подворотня, безумная стужа, оледеневший асфальт,
голод, злые люди... Столовая, снег... Боже, как тяжело мне будет!.."
     Но ничего этого не случилось. Именно подворотня растаяла, как мерзкое
сновидение, и более не вернулась.
     Видно, уж не так страшна разруха. Невзирая на нее, дважды день, серые
гармоники под подоконником наливались жаром и тепло волнами расходилось по
всей квартире.
     Совершенно ясно: пес вытащил самый главный собачий билет.  Глаза  его
теперь не менее двух раз в день наливались благодарными слезами по  адресу
пречистенского мудреца. Кроме того, все трюмо в гостиной, в приемной между
шкафами отражали удачливого пса - красавца.
     "Я - красавец.  Быть  может,  неизвестный  собачий  принц-инкогнито",
размышлял пес, глядя  на  лохматого  кофейного  пса  с  довольной  мордой,
разгуливающего в зеркальных далях. -  "Очень  возможно,  что  бабушка  моя
согрешила с водолазом. То-то я смотрю - у меня на  морде  -  белое  пятно.
Откуда оно, спрашивается? Филипп Филиппович - человек с большим  вкусом  -
не возьмет он первого попавшегося пса-дворнягу".
     В течение недели пес сожрал столько же, сколько в  полтора  последних
голодных месяца на улице. Ну, конечно, только по весу. О  качестве  еды  у
Филиппа Филиппо