рогу она смотрит через  укрепленное
на коляске  зеркало.  На  борту яркая  надпись  крупными буквами:  "Я  люблю
жизнь".


x x x

   Небольшой китайский ресторан. Узкие двери, четыре столика.
   Выбегает официант.
   --  Я  очень  сожалею,  очень.  Мы  приносим официальные  извинения.  К
сожалению, ваша  коляска  не войдет в  эти двери. Если  вас не затруднит, вы
можете зайти в соседний зал. Вы ничего не потеряете, уверяю вас, то же меню,
такое же оформление зала, тот же шеф-повар. У нас есть сертификат, вы можете
с ним ознакомиться. Никакой дискриминации.
   Я смущенно пытаюсь успокоить его, заверяю, что меня ничуть не затруднит
пройти в соседний зал. Он провожает меня до входа в другой зал.
   Этот зал чуть  побольше. Официант провожает меня до свободного столика,
раздвигает передо мной стулья.
   Некоторые  посетители ресторана убирают  ноги из  прохода, некоторые не
обращают на мою  коляску никакого внимания. Когда колеса коляски наезжают на
чьи-то  ноги,  человек вскрикивает. Еще  бы, вес коляски  не  маленький.  Мы
обмениваемся извинениями.
   Официант изумленно смотрит на меня.
   -- Почему вы все время  извиняетесь?  Вы имеете  такое же право есть  в
этом ресторане, как и они.


x x x

   Девушка-американка  в инвалидной  коляске  с гордостью  показывает  мне
микроавтобус  с  подъемником  и  рассказывает,  что  такими  микроавтобусами
оснащены все таксопарки Америки.
   -- А разве нельзя было  переоборудовать для инвалидов  обычные легковые
автомобили? Это было бы дешевле, -- спрашиваю я.
   Девушка смотрит на меня растерянно и смущенно.
   --  Но ведь  в переоборудованном  легковом автомобиле  можно перевозить
только одного  человека в коляске! А вдруг это  будут парень с девушкой. Они
что, по-твоему, должны ехать в разных машинах?


x x x

   На русский  можно перевести почти все. От поэзии Шекспира до инструкции
по эксплуатации холодильника. Почти все. Почти.
   Я могу долго  говорить про Америку.  Могу бесконечно  рассказывать  про
инвалидные коляски, "говорящие" лифты, ровные дороги, пандусы, микроавтобусы
с подъемниками. Про слепых программистов, парализованных ученых. Про то, как
я  плакал,  когда мне  сказали, что  надо возвращаться в  Россию  и  коляску
придется оставить.
   Но  чувство,  которое  я испытал,  когда  впервые  тронул  с места чудо
американской технологии, лучше всего передается  короткой и емкой английской
фразой: "I go". И на русский эта фраза не переводится.


Родина

   Мы с Катей заходим за продуктами  в небольшой магазинчик. Катя проходит
в глубь магазина, я остаюсь у входа. Все дорожные чеки выписаны на имя Кати,
так  как  мне  тяжело  расписываться. Я с трудом могу удержать  ручку, и моя
подпись все равно не внушала бы доверия. Катя выбирает продукты, подходит  к
продавцу,  чтобы  расплатиться. За прилавком  стоит пожилой араб. Он  что-то
горячо   доказывает   Кате,   отчаянно   жестикулирует.   Катя   не  говорит
по-английски, договариваться приходится мне.
   Я трогаю джойстик своей коляски, подъезжаю к прилавку. Катя отходит.
   -- В чем дело?
   -- Я не могу принять ваш чек. Я принимаю чеки номиналом не более десяти
долларов, а вы предъявили чек на пятьдесят.
   Я в Америке. Я уже две недели в  Америке. Я спокоен. Еще раз прикасаюсь
к  джойстику  коляски.  Спинка  коляски  поднимается  почти  вертикально.  Я
подъезжаю вплотную к прилавку.
   -- Понятно.  Вы хотите сказать, что чек поддельный. Посмотрите на меня.
Вы  полагаете,  я способен подделать чек? Я  похож на художника?  Я похож на
мошенника? Посмотрите на коляску. Вы знаете,  сколько стоит такая коляска? Я
покупал у  вас  продукты вчера, покупал позавчера, покупаю сегодня и надеюсь
покупать завтра. Это Америка. Вы продаете, я покупаю. Одно из двух. Если чек
подлинный, вы продаете мне товар. Если чек поддельный и я его сам нарисовал,
вызывайте полицию.
   Он  уважительно   смотрит  на  меня.  Такой  подход  к  делу  его  явно
устраивает.
   -- Хорошо. Я принимаю ваш чек. Ты палестинец?
   -- Нет. Испанец.
   -- Из Испании?
   -- Из России.
   -- Когда домой?
   -- Через три дня.
   -- Скучаешь, наверное, по родине, домой тянет.
   -- Нет, не скучаю.
   -- Почему?
   --  Там  плохо. Нет таких  колясок, тротуаров, магазинов,  как ваш.  Не
тянет совсем. Можно было бы -- остался бы здесь навсегда.
   Он укоризненно качает головой. Смотрит на меня снисходительно и немного
грустно.
   -- Мальчик, маленький  мальчик. Что ты понимаешь в  жизни? Здесь нельзя
жить. Люди как  звери.  За доллар готовы  поубивать друг друга. Я работаю по
четырнадцать  часов  в день, коплю деньги.  Еще  подкоплю немного и поеду на
родину, в Палестину. А там стреляют. У вас ведь не стреляют?
   -- Нет.
   Мы  расплачиваемся,  прощаемся  и  уходим.   Я  выезжаю  из   магазина.
Разворачиваю коляску, смотрю сквозь витринное стекло на пожилого палестинца.
Счастливый! У него есть Родина.


Свобода

   Сан-Франциско.  Город моей мечты, населенный  пункт  капиталистического
ада. Город отверженных и странных.
   Стою  на тротуаре. Я  последний день  в Америке.  Завтра меня отвезут в
аэропорт, посадят в самолет. Самолет  в срок доставит меня в  Россию. Там, в
далекой России, меня  аккуратно положат на диван и приговорят к пожизненному
заключению  в четырех стенах. Добрые русские люди будут давать мне еду, пить
со  мной водку. Там будет сытно  и, может быть, тепло. Там будет все,  кроме
свободы.  Мне запретят  видеть  солнце,  гулять  по городу,  сидеть в  кафе.
Снисходительно  объяснят, что все эти излишества для нормальных, полноценных
граждан. Дадут  еще немного еды и водки и в  очередной  раз напомнят  о моей
черной  неблагодарности.  Скажут,  что  я  хочу слишком  многого, что  нужно
немного потерпеть, немного, совсем чуть-чуть, лет пятьдесят. Я буду  со всем
соглашаться и отрешенно кивать. Буду  послушно  делать что прикажут и  молча
терпеть позор и унижение.  Приму свою неполноценность  как  неизбежное зло и
стану  медленно подыхать.  А  когда мне надоест такая  сволочная  жизнь и  я
попрошу  немного яду, мне, разумеется, откажут.  Быстрая  смерть запрещена в
той далекой и гуманной  стране. Все, что мне позволят, -- медленно травиться
водкой и надеяться на язву желудка или инфаркт.
   Я  стою   на   тротуаре.  Если  до   отказа  отжать   ручку  управления
электроколяской  от себя, мощный мотор унесет меня в неизвестность.  Самолет
улетит  без  меня.  Через пару дней  кончится  заряд коляски.  Без  денег  и
документов я не выживу в этой жестокой  и прекрасной стране. Максимум на что
я смогу рассчитывать, это еще день свободы, затем -- смерть.


x x x

   Это Америка.  Здесь все продается  и все покупается. Ужасная,  жестокая
страна. Рассчитывать  на  жалость не  приходится. Но жалости я досыта наелся
еще в России. Меня устроит обычный бизнес.
   Это Америка.
   -- Что продается?
   -- День свободы. Настоящей свободы.  Солнце, воздух. Целующиеся парочки
на  скамейках. Хиппи, играющий  на гитаре. Право еще  один раз увидеть,  как
маленькая  девочка кормит белку с ладони. Первый и единственный раз  в своей
жизни  увидеть  ночной  город, свет тысяч автомобильных фар. В последний раз
полюбоваться на неоновые вывески, помечтать о невозможном счастье родиться в
этой чудесной стране. Настоящий товар, качественный. Сделано в Америке.
   -- Сколько стоит?
   -- Чуть-чуть меньше, чем жизнь.
   -- Покупаю. Сдачи не надо.


x x x

   А потом в России  я целый месяц жрал водку с утра до вечера,  плакал по
ночам  и в пьяном бреду пытался нащупать джойстик управления несуществующей,
мифической коляски. И каждый день жалел о том, что  в решающий момент сделал
неправильный выбор.


Черный

   Как  всегда  в  жизни,  белая  полоса сменяется  черной, на смену удаче
приходят  разочарования. Все меняется, все должно меняться. Так должно быть,
так  заведено.  Я знаю  это, я не против,  мне  остается  только  надеяться.
Надеяться на чудо. Я  искренне желаю, страстно хочу, чтобы моя черная полоса
продержалась подольше, не менялась на белую.
   Я не люблю  белый  цвет.  Белый --  цвет бессилия и обреченности,  цвет
больничного потолка  и  белых  простыней. Гарантированная  забота  и  опека,
тишина, покой, ничто. Вечно длящееся ничто больничной жизни.
   Черный --  цвет борьбы и надежды. Цвет ночного неба, уверенный и четкий
фон  сновидений, временных пауз между белыми,  бесконечно  длинными дневными
промежутками телесных немощей. Цвет мечты и  сказки,  цвет  внутреннего мира
закрытых век. Цвет свободы, цвет, который я выбрал для своей электроколяски.
   А когда я пройду своим чередом  сквозь строй  доброжелательно-безличных
манекенов в  белых  халатах и  наконец приду к  своему  концу, к моей личной
вечной ночи, после меня останутся только буквы.
   Мои буквы, мои черные буквы на белом фоне.
   Я надеюсь.