самые-самые. Элита. Через минные  заграждения пробирались  они на  вражескую
территорию,   уходили  в  глубокий   тыл.  Возвращались  не   все;  те,  кто
возвращался, шел в тыл врага снова и снова. На  войне  как  на войне. Они не
бегали  от смерти, ходили на задания,  делали что  прикажут. Смерть не самое
худшее, что может случиться с человеком. Боялись  плена -- позора, унижения,
беспомощности. Пленных и раненых в дальней разведке не  было.  По инструкции
человек,  замедляющий   передвижение   группы,  должен   был   застрелиться.
Правильная  инструкция. Смерть одного лучше смерти  всех.  Один убивал себя,
остальные  шли  дальше -- выполнять  задание,  бить врага.  Мстить  за  свою
страну,  за погибших  друзей, за  того, кто  добровольно ушел из  жизни ради
общего  дела.  Если  ранение  было  настолько  тяжелым, что  солдат  не  мог
застрелиться сам, рядом всегда был друг, вынужденный помочь. Настоящий друг,
не трепло, не собутыльник или просто сосед по подъезду. Тот, кто не предаст,
поделится последним куском хлеба, предпоследней пулей.
   Офицер  все рассказывал и рассказывал. Про  то, как подорвался на мине.
Как  просил  друга:  "Застрели".  Несчастный случай  произошел  недалеко  от
границы, друг дотащил  его до своих,  десяток километров -- не глубокий тыл.
Как боялся всю  жизнь быть в тягость, работал в  артели, шил мягкие игрушки.
Женился,  вырастил  детей.  Дети хорошие, только  не нужен  им уже  безногий
старик.
   А под утро офицер перепилил себе горло перочинным ножиком. Долго пилил.
Маленький тупой ножик. И ничего не услышал сквозь чуткий старческий  сон его
сосед-бедолага. Ни звука, ни стона.

   Умер офицер дальней разведки. Умер правильно, по Уставу. Только не было
рядом друга, настоящего друга, который выкурил бы с ним  последнюю сигарету,
дал пистолет  и отошел  тактично в сторону, чтобы не  мешать.  Не было друга
рядом, не было. Жаль.


Кормилица

   Бабушки умирали весной. Умирали они в  любое  время года, постоянно, но
больше  всего умирало именно  весной.  Весной  становилось теплее в палатах,
весной открывали  двери и  окна, впуская свежий  воздух  в затхлый мир  дома
престарелых.  Жизнь весной улучшалась. Но они, упрямо цепляясь за  жизнь всю
зиму, ждали  весны только  для того, чтобы  расслабиться, отдаться  на  волю
природы и спокойно умереть. Дедушек в интернате было гораздо меньше. Дедушки
умирали, не принимая во внимание сезонных изменений.  Дожить до весны они не
стремились. Если жизнь отказывала им  в  очередной поблажке  в  виде бутылки
водки или хорошей закуси, они уходили в мир иной не сопротивляясь.
   Я сижу во дворе интерната. Сижу один. Мне не скучно, совсем не  скучно.
Я смотрю на весну. Я молод, я  уверен, что проживу на свете еще не один год.
Для меня весна не имеет такого значения, как для пожилых людей.
   В дверях показывается человек. Очень дряхлая старушка идет, опираясь на
спинку  стула.  Резким  движением  она  вскидывает  все  тело,  на мгновение
перенося свой  вес  на ноги,  руками на  несколько сантиметров толкает  стул
вперед.  Затем, тяжело опираясь на стул, медленно подволакивает к нему ноги.
Оглядевшись вокруг и не заметив во дворе знакомых лиц, уверенно направляется
в мою сторону. Еще один собеседник, еще одна история.
   Бабушка  подходит  ко  мне, устанавливает стул  напротив  моей коляски,
медленно, тяжко садится.
   Всю войну она проработала в колхозе. Работала  с утра  до вечера. Денег
им не платили. Да и какие деньги? Цель одна: все для фронта, все для победы.
На  трудодни  выдавали крупу.  Из  крупы варили кашу.  Только  кашу,  ничего
больше. Даже хлеба не было. После войны стало полегче -- муж пришел, живой и
невредимый.  Подались  с мужем в город. Муж шоферил, она  на швейную фабрику
пошла.  Муж  быстро  спился в городе,  умер. Как  лучшие  годы  своей  жизни
вспоминала  женщина  жизнь  в  городе.  Восемь  часов в  день  отработала  и
свободна.  На  фабрике каждый  день  обед: первое, второе и компот.  Хорошо.
После  работы всем  коллективом  ходили копать  котлованы  под  новостройки,
добровольно и бесплатно.  Называлось это "комсомольский призыв". С гордостью
перечисляла  новостройки  города, где  есть  и  ее вклад.  Котлованы  копали
допоздна,  зимой  на  стройках  включали   прожекторы.  И  все  добровольно,
радостно. Вечером приходила домой, ела что-нибудь и падала на кровать. Утром
-- опять на фабрику. По воскресеньям -- кино. Хорошо жили.
   Вышла на пенсию  в  шестьдесят. Зрение слабое, не для швейной  фабрики.
Через полгода упала с инсультом. Соседи отвезли в дом престарелых. Думала --
все,  конец. Тут соседка по палате пить  попросила. Медленно встала, помогла
соседке, сама попила, вроде легче стало. Осмотрелась в доме престарелых. Все
хорошо, крыша  над  головой  есть, еда. Одно плохо -- все  хорошо, пока ноги
держат.  Если сляжешь, подойти  будет  некому.  Поставят на  тумбочку  возле
кровати  тарелку  с  кашей, живи как хочешь. Кричи,  не  кричи  -- никто  не
подойдет. Испугалась.  Руки  к работе  привыкли,  дела  просили.  Ходила  по
комнатам, кормила лежачих  с  ложки. После завтрака начинала свой ежедневный
обход. Только завтраком покормишь -
   наступает время обеда, потом --  ужина. Изо дня в день, от завтрака до ужина. Кормить всех не успевала. Решила для себя, что будет кормить только самых слабых, тех, кто при смерти. Тем, кто посильнее, подавала в руку кусок хлеба с обеда. Хлеб в руке --  уже не умрешь.
   В  комнатах  -- вонь, запах разложения и смерти. Бабушки  часто просили
горшок, некоторые -- переменить белье. Подать горшок просили чаще,  чем еду,
чаще, чем воду.  Не  соглашалась.  Раз и навсегда решила для себя, что будет
только кормить.
   Заглядывала в  комнату, спрашивала,  нужно ли  кормить. На этот  вопрос
реагировали по-разному. Некоторые гордо, с металлом в голосе отвечали, что в
их  комнате  все  ходячие, кричали  на кормилицу,  ругали  плохими  словами.
Примета  была такая: пришла  кормилица  в  комнату  --  жди  смерть. Она  не
обижалась, шла дальше, из комнаты в комнату.
   Хуже всех были  те,  кому  помощь  действительно  была  нужна. Те,  кто
когда-то, будучи в силах, кричал на кормилицу, гнал и поносил, оказавшись  в
беспомощном  состоянии,  громче  всех  звали  на помощь,  умоляли покормить,
сердились,  когда не успевала  к  обеду.  Быстро  заглатывали пищу  ложка за
ложкой, украдкой присматривая  за порцией, не  урвет  ли  кормилица  кусок и
себе. Такие лежали долго,  в моче и кале, прогнивали  до  пролежней, язв. Но
жили. Жили годами. Жили, теряя рассудок,  не узнавали свою  благодетельницу,
но  упорно открывали  рот навстречу ложке с кашей, жадно глотая,  уставясь в
пустоту бессмысленным взглядом.
   Смеркалось. Мы и не заметили, как прошло полдня.
   -- Сколько же лет вы, бабушка, так людей-то кормите?
   --  Тридцать два годика.  На  Пасху  будет  тридцать  три.  У  меня все
подсчитано. Все.
   --  Вы  же  героиня,  --  говорю я  в восхищении.--  Тридцать два года!
Бескорыстно служить людям!
   -- Бескорыстно?
   Кормилица  затряслась мелким  беззвучным смехом. Быстро  перекрестилась
троекратно, зашептала молитву.
   -- Глупые вы все-таки, молодые. Ничего не понимаете, ни  в  жизни, ни в
смерти.
   Строго  посмотрела  на  меня  маленькими  злыми  глазками.  Внимательно
осмотрела мои руки.
   -- Сам ешь?
   -- Сам.
   Вздохнула. Видно было, что очень уж хочется ей  поделиться с кем-нибудь
своим секретом.
   Не  глядя мне в  глаза,  быстрой скороговоркой выдала на одном дыхании,
четко и расчетливо.
   --  Бескорыстно, говоришь? Было дело. Предлагали мне деньги. Не все  же
сиротами  тут лежат. Приезжали  родственники их, совали  в руки деньги  свои
поганые. Только я не брала. Если вкладывали в карман незаметно, все отдавала
старикам, до копейки. Тем, кто не соображал  уже, конфеты покупала и  все до
одной скармливала. Нет  на мне их денег, и благодарности мне от  них никакой
не надо. Я зарок дала. Когда приехала  сюда, кормила поначалу, по  глупости,
просто так. А  раз пришла  одну кормить,  а  она мне говорит, горшок дай.  Я
ответила,  что горшки  не  подаю,  только  кормлю. Хорошо,  говорит,  корми.
Набрала полный рот хлеба, пожевала и в лицо мне плюнула. Все лицо заплевала.
А теперь, говорит,  платок мне завяжи под подбородком покрепче, чтобы, когда
помру, рот не раскрылся. Есть,  говорит, больше не буду. Я к ней каждое утро
приходила,   может,   передумает,  а  она   только  смотрела  строго  так  и
отворачивалась. Две недели лежала, помирала. Тогда я и зарок дала, что всех,
кого успею, накормлю. После нее многие есть отказывались, я привыкла. Только
ту, первую, помню. И зарок  дала, чтобы умереть тихо, не мучаться. Слабая я,
сил у  меня не хватит, чтобы  хлеб выплюнуть.  А лежать и под себя ходить --
страшно. Испугалась я тогда сильно. А ты говоришь -- бескорыстно.


Пропуск

   Дом   престарелых.   Не  общежитие,   не  больница.  Прочный  забор  из
железобетонных  плит,  стальные  ворота.  Дом расположен  на отшибе  города.
Соседи --  колония  общего режима для  правонарушителей. Там  все  ясно, там
зэки, колючая  проволока. Зэкам  хорошо, они  отсидят,  выйдут на волю.  Нам
надеяться не на что.  Учреждение закрытого типа. Посторонним вход воспрещен.
Обитатели  не  имеют  права  выйти  за  ворота  учреждения  без  письменного
разрешения директора. Обычного письменного разрешения, с подписью и печатью.
Входные  ворота тщательно сторожит бывший  вертухай с соседней зоны.  Он уже
стар  для работы  в органах,  а для  наших  ворот  еще  сгодится. Сиди себе,
открывай  ворота  начальству.  Работа  простая,  привычная,  да  и к  пенсии
неплохая прибавка.
   Кто поздоровее и попроворнее, лез через забор или устраивал подкоп. Для
нас  же,  инвалидов  на  колясках,  этот  несчастный  вахтер  был  подлинным
цербером.
   Парень-инвалид  вызвал  такси.  Заранее  договорился с  друзьями, чтобы
посадили  в  машину.  За  три дня  до  путешествия запасся  пропуском. Все в
порядке, все спланировано, здесь  посадят в  машину, там встретят. Он  уже в
машине, складная коляска в багажнике.
   Подъехали  к воротам. Шофер просигналил. Из вахтерской  будки  не спеша
вышел низенький старичок со злыми колючими глазками.
   -- Кто в машине?
   Шофер не понял вопроса.
   -- Человек.
   -- Пропуск есть?
   Растерянный  шофер  берет у  инвалида  лист  бумаги, передает  вахтеру.
Вахтер наметанным глазом внимательно изучает документ.
   -- Все  в порядке,  пусть проходит. Я  узнал его,  он часто возле ворот
ошивается. Только в прошлый раз он в коляске был и без пропуска.
   -- Но сейчас с пропуском? Открывай ворота.
   -- Вы меня не  поняли.  Здесь написано "пропуск на выход  с  территории
дома-интерната".  Это документ.  Я  должен в  точности ему следовать.  Хочет
выходить --  пусть  выходит, не  хочет  -- не  надо. В машине он  территорию
интерната не покинет.
   Шофер  раздражен.  Немолодой  уже  мужчина  не  привык проигрывать.  Он
отгоняет  машину  к  корпусу  интерната,  проходит  внутрь.   Через  полчаса
объяснений с директором интерната у него в  руках все тот же пропуск, но уже
с чернильной припиской на  полях: "и на выезд". В углу добавочно проставлена
круглая печать  учреждения. Инвалид рад. У директора в  тот  день, наверное,
было  хорошее  настроение.  По инструкции  пропуск нужно было  аннулировать,
написать заявление  на  выдачу  нового и  подождать пару  дней решения столь
сложного  вопроса.  Машина  подъезжает  к  воротам  во  второй  раз.  Вахтер
внимательно рассматривает исправленный документ, возвращает его шоферу такси
и нехотя идет открывать ворота.
   Несколько минут едут  молча. Внезапно шофер останавливает машину.  Руки
плотно сжимают руль, он вдыхает.  Не  глядя на пассажира,  напряженно, почти
зло говорит в воздух впереди себя.
   -- Так, парень, не обижайся, денег я с тебя не возьму. И не потому, что
ты  инвалид. Я  по  молодости отсидел три года, на всю жизнь запомнил. С тех
пор ментов ненавижу.
   Выключает счетчик, жмет  на газ. Машина едет на  полной скорости, прочь
от дома престарелых, зоны, вахтера-паскуды. Хорошо. Воля.


Дурак

   Автобусная остановка. Мы с женой куда-то едем.
   Ждем автобуса.
   Автобус наконец  приходит, за рулем -- молодой парень  в  модных черных
очках. Алла берет меня на руки, ставит правую ногу на подножку, переносит на
нее вес.  И тут водитель, улыбнувшись в  нашу  сторону, дает газ. От резкого
толчка Аллу разворачивает, она приседает в полуобороте со мной на руках. Она
не падает,  занятия дзюдо  не  прошли даром.  Просто  встает  и  сажает меня
обратно в коляску.
   Какой-то пьяный мужичок на остановке не может сдержать смех. Он смеется
долго и весело, потом приближается к нам. Алла отходит, она не понимает, как
я могу разговаривать с такими людьми.
   -- Дурак он, -- говорит, -- дурак.
   -- Почему?
   -- Да потому что у тебя вот коляска есть, ты можешь солнце видеть, этих
птичек  на  асфальте,  а  каким  он  из  аварии  выйдет,  никто   не  знает,
профессия-то у него опасная.
   До меня доходит. Я улыбаюсь. Действительно -- дурак.


Пластилин

   Лепить  папу легко. Проще, чем грибок. Нужно раскатать  два  кругляша в
блины.


x x x

   Когда я был маленьким, мы лепили из пластилина. Толстая воспитательница
раздала нам  по две  пластилиновые лепешки  каждому. Одну лепешку надо  было
раскатать в  длинную  трубочку, другую -- в  тонкую  лепешку.  Если  сложить
трубочку  и лепешку, получиться  грибок. Простая задача для уже подрастающих
малюток.
   Я кладу  руку на  пластилин.  Снимаю  одну лепешку  с  другой.  Пытаюсь
раскатать  пластилин на  столе. Безуспешно. Я катаю лепешку по столу, она не
становится ни тоньше, ни толще. Берусь за следующую -- результат тот же.
   Другие  дети  справляются  с   заданием  по-разному.  У   одних  грибок
получается  прямым  и  красивым,  у других  --  маленьким  и  скособоченным.
Воспитательница  подходит ко  всем,  каждому что-то советует, одним  грибкам
поправляет шляпки, другим -- ножки. Воспитательница подходит ко мне.
   -- Что у тебя получилось? -- спрашивает она ласково.
   Я кладу  лепешку  на  лепешку.  По-моему, теперь  конструкция  все-таки
немного больше похожа на гриб.
   -- И что это такое? Что ты тут налепил?
   Воспитательница   берет  мой  пластилин,  разминает  быстрыми   ловкими
движениями здоровых пальцев.
   -- Теперь ты понял, как надо?
   Я киваю. Теперь я понял.
   -- А теперь, дети, посмотрим,  у кого  получился самый красивый грибок.
Самый красивый грибок получился у Рубена.
   Я  оглядываю  стол.  Грибок,  который стоит передо мной,  действительно
самый прямой и правильный. Мне все равно. Это не мой грибок.


x x x

   Моя  дочка лепит папу.  Лепить папу  легко.  Проще,  чем грибок.  Нужно
раскатать две круглые лепешки пластилина. Две одинаковые лепешки, два колеса
инвалидной коляски.


x x x

   А теперь, дети, посмотрим, у кого получился самый красивый грибок.


Никогда

   Никогда. Страшное слово. Самое страшное из всех слов человеческой речи.
Никогда.  Слово  это  сравнимо  только  со словом  "смерть".  Смерть -- одно
большое  "никогда".  Вечное   "никогда",  смерть   отметает  все  надежды  и
возможности. Никаких "может быть" или "а если?". Никогда.
   Я  никогда  не  поднимусь  на  Эверест.  Не  будет  долгих  тренировок,
медицинских  проверок,  переездов,  гостиниц.  Не  буду  проклинать  погоду,
скользкие тропы и отвесные уступы. Не будет промежуточных целей, гор больших
и маленьких,  ничего не будет. Может быть, если повезет, если очень повезет,
я когда-нибудь увижу Тибет. Если повезет очень  сильно, то меня подбросят на
вертолете до  первого  сборного пункта, до первого и  последнего "нельзя". Я
увижу  горы, сумасшедших альпинистов,  бросающих вызов себе и природе. После
возвращения, если им повезет и они вернутся с гор без потерь, они радостно и
немного  смущенно  расскажут  мне,  как  все  было  там,  за границей  моего
"никогда".  Они  по-доброму  отнесутся ко  мне,  я  знаю, я и  сам  такой же
сумасшедший, как  они. Все будет очень здорово. Только  сам я на вершину  не
поднимусь никогда.
   Я никогда  не спущусь в  батискафе  в Марианскую впадину. Не увижу, как
красиво там,  на морском  дне. Все,  что мне останется, -- это  видеосъемки,
документальное подтверждение чьего-то упорства и героизма.
   И в  космос  меня  не  возьмут.  Мне  не очень-то и хочется блевать  от
головокружения, плавая в тесной металлической коробке. Совсем не хочется, но
обидно. Кто-то летает там, над моей головой, а мне нельзя.
   Я никогда не смогу переплыть Ла-Манш. И пересечь Атлантический океан на
плоту тоже не получится. Верблюды Сахары и пингвины Антарктики обойдутся без
моего внимания.
   Я не смогу  выйти  в  море на  рыболовном траулере,  не увижу плывущего
кита,  спокойного  кита,  уверенного  в  своей  исключительности.  Рыбу  мне
привезут  прямо  на  дом, доставят в лучшем  виде, разделанную и  готовую  к
употреблению. Консервы, вечные консервы.
   Я трогаю джойстик электрической коляски, подъезжаю к столу. Беру в зубы
пластмассовую  соломинку, опускаю в  бокал.  Что ж, консервы  так  консервы.
Медленно  пью  красное  вино -- консервированное солнце  далекой  Аргентины.
Кнопкой на пульте включаю  телевизор. Выключаю звук. На  одном из каналов --
прямая трансляция с  молодежного  праздника. Фигурки в телевизоре счастливы,
поют и танцуют.
   Камера дает крупный план. Тот парень в татуировках, с  серьгой в ухе, я
уверен,  тоже пытается убежать от  своего "никогда". Но  мне-то от  этого не
легче.


Братан

   Мы добирались  с друзьями из пригорода.  Автобусов не было, жара стояла
страшная. Ловить попутку было бесполезно.  Три здоровых парня плюс инвалид в
коляске -- кто ж нас возьмет.
   Неожиданное  везение  -- армейский  автобус.  Выбора  не  было  -- надо
пытаться сесть. Парни подхватывают меня и коляску на руки,  пытаются спорить
с водителем. Водитель твердит что-то про "не положено" и "устав".
   И тут из  глубины  автобуса с криком  "брата-а-н!"  бросается  к шоферу
военный. Он отчаянно пьян и зол. Они недолго спорят, и мы едем.
   Солдатики-новобранцы уступают нам  место. Я неудобно  полулежу на узком
сиденье,  мне  больно. Подходит  "братан". Он  еле  стоит  на ногах,  китель
расстегнут, под кителем -- матросская тельняшка.
   -- Ты из Афгана?
   -- Нет.
   -- Это  не важно.  До  Афгана  я не знал, что такое инвалиды.  А  потом
друзья стали приходить  без  ног,  без  рук, слепые. Многие  не выдерживали,
ломались. А ты как?
   -- Да нормально все: жена, работа.
   -- Ты держись, живи.
   Мы доезжаем до города. Меня выносят. Он что-то кричит через стекло.
   Я все помню. Помню твою тельняшку, твои безумные глаза.
   Я помню тебя, братан.
   Я держусь.


I go

   Английский язык. Язык межнационального общения, деловых переговоров. На
русский  можно  перевести  почти  все.  От поэзии Шекспира  до инструкции по
эксплуатации холодильника. Почти все. Почти.


x x x

   Инвалидная коляска. Американская инвалидная коляска. У меня  в руке  --
джойстик управления. Послушная  машина перемещает мое обездвиженное тело  по
улице небольшого американского городка.
   Я переезжаю на красный свет. Это и не удивительно. Я перехожу первую  в
моей   жизни   улицу.  Коляска   еще  не  совсем  послушна   приказам   моей
парализованной руки.
   Машины стоят.
   Из  машины,  стоящей  в  левом  крайнем  ряду,  высовывается  радостный
водитель, машет рукой и кричит что-то ободряющее.
   Подходит полицейский. По моему ошалелому виду он догадывается, почему я
нарушил правила.
   -- У вас все в порядке?
   -- Да.
   --  Вы  поступили очень правильно,  когда  решили выйти на улицу. Удачи
вам!


x x x

   Женщина в инвалидной коляске  проносится мимо меня на большой скорости.
У  нее  во   рту   --   шланг   респиратора.  Спинка  коляски   откинута  до
горизонтального положения так, что  на до