й, это было неинтересно.
   Мне рассказывали про фашистские концлагеря, я внезапно начинал плакать.
   Когда очередная  нянечка в  очередной раз начинала на меня  орать,  я с
благодарностью думал, что она права, она имеет право на меня кричать, потому
что  ухаживает за мной. Там, куда меня  отвезут, давать мне горшок  никто не
будет. Она, эта  полуграмотная женщина, хорошая, я -- плохой. Плохой, потому
что  слишком часто зову нянечек, потому что слишком много ем. Плохой, потому
что меня родила черножопая сука и оставила им, таким хорошим и  добрым. Я --
плохой.  Чтобы стать  хорошим, надо  совсем немного,  совсем чуть-чуть.  Это
могут почти все, даже самые глупые. Надо встать и пойти.
   Учителя не понимали, почему я  все время плачу. Почему не хочу ни с кем
из них разговаривать, писать сочинения на "свободную" тему. Даже самые умные
и  добрые  из них, самые-самые лучшие отказывались говорить со  мной  о моем
будущем.
   А другие темы меня не интересовали.


x x x

   В  тот  год, когда я  закончил  восьмилетку, в  нашем  детдоме  закрыли
девятый и десятый классы. Старшеклассников развезли по другим детским домам,
некоторых отвезли в дурдом. В обычный дурдом, нормальных на голову ребят. Им
не повезло, как это часто бывает у больных церебральным параличом, они имели
дефекты  речи.  Приехавшая комиссия церемониться не  стала, отправила  их  в
специнтернат для умственно отсталых.
   Я остался единственным  переростком.  По закону мне полагалось право на
десятилетнее обучение, но закон мало кого интересовал.
   Меня повезли в дом престарелых.

   Детдомовский автобус  жутко  трясло, ехали по  каким-то кочкам.  В  дом
престарелых меня вез сам директор детского дома. Он широко улыбался золотыми
зубами, курил "Космос" ¾
   он всегда курил только "Космос". Курил и смотрел в окно перед собой.
   Вынесли из автобуса вместе с коляской. Все-таки я был привилегированным
инвалидом.  Выпускникам детдома иметь  коляски не полагалось. Их отвозили  в
дом  престарелых  без  колясок, клали на кровать  и оставляли. По закону дом
престарелых в течение года должен был выдать человеку другую коляску, но это
по  закону. В  том доме  престарелых,  куда меня отвезли,  была  всего  одна
коляска.  Одна  на  всех.  Те, кто  мог  самостоятельно перелезть на  нее  с
кровати,  "гуляли"  на  ней  по  очереди.  "Гулянье" ограничивалось крыльцом
интерната.
   Осень.   Сентябрь.   Еще   не  холодно.   Низкое   деревянное  строение
дореволюционной постройки. Забора  нет. По заросшему  лопухами  двору бродят
какие-то странные люди в зипунах и шапках-ушанках.
   Пел хор. Постоянный хор пожилых  женских голосов. Бабушек не видно, они
все в помещении. Пение слышится изнутри.

   Ох, цветет калина
   В поле у ручья.
   Парня молодого
   Полюбила я...

   Никогда.  Никогда ни до, ни после этого случая  я не  слышал  подобного
обреченно-жалобного пения. Когда  ехал в автобусе  -- волновался. После того
как услышал хор, волнение переросло в апатию. Мне стало все равно.
   Мою коляску закатили  внутрь.  В коридоре было темно, пахло  сыростью и
мышами. Завезли в какую-то комнату, оставили и ушли.
   Небольшая комната. Облезлые стены.  Две  железные кровати  и деревянный
стол.
   Через некоторое время в комнату заходят директор  детдома с сотрудником
дома  престарелых  и нянечкой. То,  что это нянечка,  я определяю  по синему
халату.
   Нянечка подходит ко мне. Внимательно рассматривает.
   ¾
   Ой, какой молоденький! Что делается! Уже и таких привозят. Что делается? Совсем люди совесть потеряли.
   Уходит.
   Директор детдома нервно курит, деловито продолжая прерванный разговор.
   -- А может, все-таки возьмешь? Ну очень надо.
   -- И не проси. Ты пойми меня правильно. Вот ему сейчас шестнадцать лет.
Так?
   -- Пятнадцать, -- машинально поправляю я.
   -- Пятнадцать, -- соглашается мужчина. -- Умрет он  у меня через месяц,
максимум два. Хоронить я имею право только лиц не  моложе  восемнадцати. Это
же  дом престарелых, ты понимаешь? Где я буду  держать его эти  два года?  А
холодильники все сломаны. Сломаны, понимаешь? И вспомни, вспомни, что ты мне
ответил год назад, когда я попросил тебя  помочь с холодильниками? Вспомнил?
И не проси. Вези вон его в дом-интернат  для  умственно  отсталых, они имеют
право хоронить хоть младенцев.
   -- Не решай сразу, пойдем поговорим. Мне позвонить надо.
   Они уходят.
   Я сижу один. Сумерки. По коридору пробегает кошка.
   Внезапно комнату заполняет какой-то странный  и очень неприятный запах.
Воняет все сильнее. Я не понимаю, что происходит.
   Входит  нянечка, вносит поднос. Ставит поднос на стол, включает свет. Я
вижу источник странного запаха. Это гороховая каша. Зеленый слипшийся комок,
вид  которого соответствует запаху.  Кроме каши на подносе  тарелка  борща и
кусок хлеба. Ложки нет.
   Нянечка смотрит на поднос, замечает отсутствие ложки. Выходит. Приносит
ложку. Ложка вся в  засохшей гороховой  каше.  Нянечка  отламывает  от моего
куска хлеба корку и небрежно вытирает ей ложку. Бросает ложку в борщ.
   Подходит ко мне. Пристально вглядывается.
   -- Нет. Зиму не переживет. Это точно.
   -- Извините, -- говорю. -- А почему тут так темно и от окна дует?
   -- Это изолятор, хорошая комната, и к печке  близко. А тебя определят в
общую палату  для лежачих.  Там действительно дует. Я же сказала --  зиму не
переживешь. Дом-то старый.
   -- А кошек у вас много?
   -- Нет у нас никаких кошек.
   -- Но я видел, как по коридору пробегала кошка.
   -- Это не кошка, это крыса.
   -- Как, крыса? Днем?
   -- А что? И  днем, и ночью.  Днем-то еще ничего, а ночью, когда  они по
коридору бегают,  мы в своей  комнате запираемся  и выходить  боимся. А  они
злющие, недавно одной лежачей бабушке уши отъели. Ты ешь, остынет.
   Выходит.
   Я  пододвигаю к себе  тарелку, машинально  хлебаю борщ. Дерьмо. Борщ --
дерьмо. Каша -- дерьмо. Жизнь -- дерьмо.
   Сижу.  Думаю. Внезапно в  комнату  вбегает  директор. Радостно потирает
руки.
   -- Ну что, Гальего, не оставляют тебя здесь, и не надо. Поедем назад, в
детдом. Хочешь в детдом?
   -- Хочу.
   -- Ну и правильно.
   Смотрит на тарелки с едой.
   --  Еще  к ужину успеешь. И в психоневрологический интернат мы тебя  не
повезем. Понятно? -- И медленно повторяет: -- Га-лье-го.
   -- Гонсалес Гальего, -- поправляю я его.
   -- Чего? Много ты понимаешь. Сказал, Гальего, значит, Гальего.
   Мы приезжаем в детдом. Успеваем к ужину.
   -- Ну, расскажи, как там? -- просит меня за ужином парень в коляске.
   -- Ночью, -- говорю я. -- Ночью расскажу.


Язык

   Интернат.  Дом престарелых. Дом последнего моего  убежища и пристанища.
Конец. Тупик.  Я выписываю  в тетрадку  неправильные английские  глаголы. По
коридору везут  каталку с трупом.  Дедушки и  бабушки  обсуждают  завтрашнее
меню.   Я  выписываю   в  тетрадку  неправильные   английские  глаголы.  Мои
сверстники-инвалиды организовали комсомольское собрание. Директор  интерната
зачитал в актовом зале приветственную речь, посвященную  очередной годовщине
Великой  Октябрьской  социалистической  революции. Я  выписываю  в  тетрадку
неправильные  английские  глаголы.  Дедушка,  бывший  заключенный,  во время
очередной  пьянки  проломил  костылем  голову  соседу  по  палате.  Бабушка,
заслуженный ветеран  труда, повесилась в стенном шкафу. Женщина в инвалидной
коляске  съела горсть  снотворных  таблеток, чтобы  навсегда  покинуть  этот
правильный мир. Я выписываю в тетрадку неправильные английские глаголы.
   Все  правильно.  Я -- не  человек.  Я  не заслужил  большего,  не  стал
трактористом  или ученым. Меня кормят из жалости.  Все правильно.  Так надо.
Правильно, правильно, правильно.
   Неправильные  --  только  глаголы.  Они  упрямо  ложатся   в  тетрадку,
пробираются  сквозь   шелест  радиопомех.  Я   слушаю  неправильные  глаголы
неправильного,  английского,  языка.   Их  читает  неправильный  диктор   из
неправильной Америки.  Неправильный  человек в насквозь  правильном  мире, я
упорно учу английский язык. Учу  просто так, чтобы не сойти с ума,  чтобы не
стать правильным.


Трость

   Дом престарелых. Страшное место. От бессилия и отчаяния люди черствеют,
души  их  покрываются  непробиваемыми  панцирями.  Никого  ничем  невозможно
удивить. Обычная жизнь обычной богадельни.
   Четыре нянечки катили бельевую тачку. В тачке  сидел дедушка  и истошно
орал. Он был не прав. Сам виноват. Накануне он сломал ногу, и сестра-хозяйка
распорядилась  перевести  его  на третий этаж.  Третий этаж для человека  со
сломанной ногой -- смертный приговор.
   На втором этаже оставались его собутыльники или всего лишь знакомые. На
втором этаже  еду  разносили регулярно, а  нянечки выносили горшки.  Ходячие
друзья могли позвать врача или  нянечку,  принести  печенье  из магазина. На
втором этаже гарантированно можно выжить  со  здоровыми руками, продержаться
до тех пор, пока не заживет нога, пока снова тебя не причислят к ходячим, не
оставят в списке живых.
   Дедушка грозно  кричал о своих бывших  заслугах на фронте, объяснял про
сорок   лет  шахтерского  стажа.  Строго  грозил  пожаловаться  вышестоящему
начальству. Дрожащими руками протягивал в  сторону  нянечек горсть орденов и
медалей. Чудак! Кому нужны были его побрякушки?
   Тачка уверенно катилась по направлению к лифту. Нянечки не слушали его,
делали свою работу. Крик  дедушки стал  тише, он перестал угрожать. Отчаянно
цепляясь за свою никчемную жизнь, он уже только просил. Умолял не переводить
его  на третий  этаж  именно сегодня,  подождать пару  дней.  "Нога  заживет
быстро,  я  смогу  ходить", -- тщетно  пытался  разжалобить  нянечек  бывший
шахтер.  Потом заплакал. На мгновение, всего лишь на мгновение он вспомнил о
том, что был когда-то человеком. Дернулся из тачки, вцепился мертвой хваткой
в  дверцу лифта.  Но  что  могут поделать  старческие руки с  силой  четырех
здоровых теток? Так, плачущего и стонущего, его и закатили в лифт.  Все. Был
человек, и нет человека.


x x x

   Разными путями попадали в наше заведение постояльцы.  Кого-то привозили
родственники, кто-то  приходил сам, устав бороться с тяготами вольной жизни.
Но увереннее  всех,  проще остальных чувствовали  себя  в  богадельне  зэки.
Бывшие  заключенные, матерые волки, не нажившие себе на свободе  ни дома, ни
семьи, попадали прямиком к нам после окончания своего тюремного срока.
   Шум,  крики  с  утра.  Нянечки  орут  матом  на  сухонького  подвижного
старичка. Напрасно орут. Он и на самом деле не хотел прибавить им работы.
   Все было  как  всегда. Они играли  в  карты  с  соседом по палате, пили
водку. Карта пошла не в масть или сосед попытался мухлевать -- не разберешь,
да  только  двинул дедушка  своего  собутыльника тростью по голове так,  что
кровью из  разбитой  головы  оказались  залиты  и  комната, и  туалет,  куда
потащился покалеченный  картежник, и коридор от  палаты до туалета. Не хотел
он пачкать пол, не хотел, так получилось.
   Старичок сразу по прибытии в интернат  залил обычную алюминиевую трость
свинцом, ходил, опираясь на  нее. Тридцать лет тюремного стажа приучили  его
заботиться  о  своей безопасности.  А  хорошая тяжелая  трость  в  драке  не
помешает. Любил  он  свое орудие, нравилось ему иметь под  рукой  абсолютную
гарантию  личной  неприкосновенности.  А  за  испачканный  пол  он  искренне
извинился. Его простили, но  от  греха подальше перевели  на всякий случай в
отдельную комнату.
   Как всегда, с утра пораньше нянечки подняли шум.  Все нормально, ничего
страшного. Дедушку-зэка разбил инсульт. Инсульт  --  это серьезно. Проснулся
дедушка,  а  правая половина  тела не подчиняется  пораженному мозгу. Правая
рука висит плетью,  правая нога не шелохнется. Улыбка в пол-лица, и страшный
приговор  --   третий   этаж.   Бегает   суетливая  сестра-хозяйка,   отдает
распоряжения. Нянечки уже позавтракали, весело, не спеша идут выполнять волю
начальства. Можно не торопиться -- дедушка никуда не денется.
   Только не торопился зэк на тот свет. Не надоело  ему солнышко, не выпил
он  еще свою  норму  водки. Тяжело  кряхтя,  перехватил трость  левой рукой,
лежал, ждал.
   Пришли нянечки. Удивленно смотрели они на старика с поднятой тростью.
   Зэк с ходу, не давая опомниться, глянул на вошедших, заговорил. Тяжелый
колючий взгляд затравленного зверя, тяжелая трость не дрожит в руке пожилого
человека.
   -- Что? Брать пришли, суки? Давай, подходи.  Ты  первая будешь? Или ты?
Голову проломлю, обещаю. Не убью, так покалечу.
   Уверенно  смотрел, прямо.  Понимал  мужик, что на понт берет.  Что  он,
парализованный, мог  поделать? Навалились  бы все  вместе,  отобрали  палку.
Только никому не хотелось  быть первой. Боялись  увечий, палки  его боялись.
Ведь ударит, уголовник, не пожалеет.
   Ни  секунды  не  колебались женщины,  вышли  все разом.  Сестра-хозяйка
бегала  по  коридору,  кричала  на  них,  уговаривала   --   бесполезно.  Ей
посоветовали войти к зэку первой и отобрать палку.
   В бессильной злобе сестра-хозяйка вызвала участкового.
   Участковый, серьезный  мужик, пару лет до  пенсии. Приехал  на  срочный
вызов, военная выправка, пистолет в кобуре.
   Зашел в комнату  к зэку, посмотрел на нарушителя общественного порядка.
На постели лежал сухонький старичок и зачем-то держал в руке трость.
   -- Нарушаешь общественный порядок?
   -- Что вы, гражданин начальник, какой порядок? Не видите, как скрутило?
   Милиционер нагнулся над больным, откинул простыню.
   -- Врача вызывали?
   -- Медсестра приходила, укол сделала.
   -- А от меня что им надо?
   --  Вы у него палку отберите, а дальше мы сами, --  встряла в  разговор
сестра-хозяйка.
   -- Выйдите, гражданка, не мешайте производить следственные действия, --
цыкнул на нее милиционер. Прикрыл дверь, пододвинул стул к кровати, сел.
   -- Менты на зоне так  не лютовали, как они, -- начал оправдываться зэк.
На третий этаж меня хотят перевести, там у них отделение для доходяг.
   -- За что?
   -- Кто их знает? Бабы...
   -- Бабы, -- задумчиво повторил участковый, -- не понимаю я их.
   Помолчали.
   Участковый встал, вышел из комнаты.
   -- Так, гражданки. С подопечным вашим проведена воспитательная  беседа,
он обещал исправиться и общественный порядок больше не нарушать. А  если что
серьезное  совершит,  вы  не  сомневайтесь,  приедем,  протокол  составим  и
привлечем его к ответственности по всей строгости закона.
   Поправил  фуражку,  глянул недобро на теток в  белых халатах  и пошел к
выходу.
   А дедушка отлежался  после инсульта. То ли уколы сердобольной медсестры
помогли, то  ли звериная жажда жизни вытянула его с того света, но  стал  он
потихоньку сначала садиться, затем встал на ноги. Так и ходил по  интернату,
подволакивая  парализованную  ногу, уверенно  держа  трость  в  левой  руке.
Хорошая трость, тяжелая, отличная вещь, надежная.


Грешница

   Дом престарелых. День перетекает  в ночь, ночь плавно переходит в день.
Времена  года  сливаются, время уходит.  Ничего  не  происходит,  ничего  не
удивляет. Одни  и  те же лица,  одни и те же разговоры. Только иногда хорошо
знакомая реальность встрепенется,  взбунтуется  и  выдаст  что-нибудь совсем
необычное, не укладывающееся в простые и привычные понятия.
   Она жила в интернате всегда, кажется, со дня  его основания. Скромная и
тихая, маленький человек в большом и жестоком  мире. Маленькая женщина. Рост
ее  не  превышал  роста  пятилетнего  ребенка. Маленькие ручки и ножки  были
непрочно  скреплены хрупкими суставами, так  что ходить она не  могла.  Лежа
лицом вниз  на низенькой платформе с подшипниками, ножками она отталкивалась
от пола, так и передвигалась.
   Работала эта женщина в цехе  ритуальных услуг.  Был такой цех при нашем
скорбном  доме.  Украшения  на гроб, венки из искусственных цветов и  прочую
похоронную мишуру  делали интернатовские бабушки почти  для  всех покойников
небольшого городка. Венки можно бы заказать и в мастерской при кладбище, но,
по общему мнению, венки там были  дороже, делали  их кое-как,  без  должного
почтения  к  столь  деликатным  и  значимым  предметам.  Год  за  годом  она
скручивала  из  цветной  бумаги  аккуратненькие  цветочки,   вплетала  их  в
кладбищенские венки -- почтительное выражение трогательной заботы о мертвых.
   Никто  не  обижал  несчастную,  сотрудники  интерната  не  замечали  ее
медленно  ползущую по коридору тележку, помощи она не  просила, до туалета и
столовой добиралась сама. Буйные алкаши,  время от  времени  терроризирующие
всех обитателей богадельни, не решались трогать беззащитное существо.
   Так и  жила она.  Днем скручивала  цветочки для  покойников, по вечерам
вязала  кружевные салфеточки или вышивала гладью. Изо дня в день, из  года в
год. Нормально жила. Небольшую комнатку она постепенно приспособила под свои
скромные  размеры.  Матрац на полу, низенький  столик,  кукольный  стульчик,
кружевные салфетки и вышитые подушечки.
   Долго   жила,  слишком  долго.  Далеко  за  сорок  перевалило  бабушке.
Зажилась.  После очередного собрания решило  начальство,  что  пора  ее  уже
переводить на  третий этаж.  Обычное  плановое мероприятие.  Нормальный темп
работы  хорошо  организованной  машины. А  на  третьем  этаже ее  положат на
обычную, большую  кровать в комнату  с  тремя доходягами и  оставят медленно
умирать.  Отберут единственное  ее достояние -- свободу  самостоятельно себя
обслуживать.
   Тихо прожила она всю свою  долгую жизнь, никогда ничего у начальства не
просила, а тут  внезапно  стала записываться  на прием к  директору.  Часами
сидела в очередях,  а дождавшись  своего законного права,  слезно просила не
выселять  из  комнатки,  умоляла позволить  ей  дожить свой век  в привычной
обстановке. Ее неизменно выслушивали, неизменно отказывали, а позже и  вовсе
стали гнать из очереди на прием.
   В  ночь  перед  намеченной датой переселения  она повесилась на дверной
ручке. Грешница.


Офицер

   В дом престарелых привезли новенького. Крупный мужчина без ног сидел на
низенькой  тележке.  Уверенно  огляделся  и  медленно  въехал  в  помещение.
Сориентировался  сразу, без подсказки. Не спеша объехал весь наш трехэтажный
дом,  помещение  за   помещением.  Начал  со  столовой.  Было  время  обеда.
Посмотрел, чем кормят, невесело усмехнулся, есть не стал. Поднялся  на лифте
на третий этаж -- этаж смертников, отделение для доходяг. Без паники и суеты
заглядывал в  каждую комнату, не зажимал  брезгливо нос, не отворачивался от
правды. Увидел беспомощных стариков, неподвижно лежащих на кроватях, услышал
стоны и крики. К вечеру вернулся в отведенную ему комнату, лег на кровать.
   Хорошая комната на  втором этаже.  С одним соседом.  На  двери красивая
табличка  с надписью  "Здесь  живет ветеран  Великой  Отечественной  войны".
Нормальные  условия для жизни. Можно три раза в день посещать столовую, есть
то, что  дают, по вечерам  вместе  со  всеми смотреть  телевизор. Положенная
часть пенсии с  лихвой  покроет нехитрые  потребности  пожилого человека  --
сигареты, чай,  печенье. Если  захочется, никто и ничто не помешает покупать
водку и  пить  ее  на пару с  соседом, вспоминать прошлое, рассказывать друг
другу о том,  какими  они  были  раньше,  как  воевали  и побеждали,  всегда
побеждали.  Можно до тех пор,  пока остаются  силы  в  руках дотолкать  свою
тележку  до туалета,  пока рука  держит  ложку,  пока хватит жизни ежедневно
бороться за право считать себя человеком.
   В  тот  вечер  водки у  них не  было. Сосед  попался  добродушный.  Уже
смирившийся с казенной жизнью,  тихий  старичок весь  вечер  и половину ночи
слушал рассказ новенького.  Безногий  четким  командирским голосом  подробно
описывал  всю  свою  жизнь.  Но о  чем бы ни начинал  он  рассказывать,  все
сводилось к одному -- на войне он был офицером дальней разведки.
   Офицеры дальней разведки. Проверенные, смелые бойцы, лучшие  из лучших,