сороковых  годов  не
занимала жизнь горничных, а биографы никогда не опускали  так  низко  свой
пытливый фонарь, вопрос  остается  без  ответа.  И  Уилсон  решилась.  Она
объявила, что "пойдет за мной на край света". Она бросила полуподвал, свою
комнату,  весь  мир  Уимпол-стрит,  воплощавший   для   нее   цивилизацию,
здравомыслие  и  благопристойность,  ради  дикой,   распутной,   безбожной
чужбины. Нет ничего любопытней борьбы,  разыгравшейся  там  между  тонкими
английскими понятиями Уилсон и  ее  естеством.  Она  презрела  итальянский
Двор;  ее  ужаснула  итальянская   живопись.   Но   хотя   "ее   отпугнула
непристойность  Венеры",  Уилсон,  к  чести  ее  будь  сказано,   кажется,
сообразила, что женщины под одеждой все голые. Ведь и сама-то я,  подумала
она, вероятно, две-три секунды в день голая бываю. А потому "она  решилась
снова  попробовать  и  мучительную  стыдливость,   быть   может,   удастся
преодолеть". Известно, что удалось  это  очень  скоро.  Уилсон  не  просто
смирилась с Италией; она влюбилась в сеньора Ригхи  из  герцогской  стражи
("все они на прекрасном  счету,  весьма  порядочные  люди  и  футов  шести
ростом"), надела обручальное кольцо; отказала лондонскому  воздыхателю;  и
училась говорить по-итальянски. Далее все вновь покрывается туманом. Когда
же он рассеивается, мы видим  Уилсон  покинутой.  "Неверный  Ригхи  порвал
помолвку с Уилсон". Подозрение падает на  брата  сеньора  Ригхи,  оптового
торговца щепетильным товаром в Прато. Выйдя из герцогской  стражи,  Ригхи,
по совету своего брата, занялся  галантерейным  делом.  Требовало  ли  его
новое положение осведомленности жены в щепетильной торговле, удовлетворяла
ли этому требованию одна из девушек Прато - известно  одно:  он  не  писал
Уилсон так часто, как следовало. Но  чем  "весьма  порядочный  человек  на
прекрасном счету" довел к 1850 г. миссис Браунинг до восклицания:  "Уилсон
решительно с этим покончила, что делает честь ее нравственному  чувству  и
разуму. Как бы могла она и дальше любить такого человека?" Отчего Ригхи за
столь короткий срок превратился в "такого человека" - сказать мы не можем.
Покинутая им, Уилсон все больше и больше привязывалась к семье Браунингов.
Она не только исправляла обязанности горничной, но  еще  и  пекла  пироги,
шила платья и стала преданной нянькой малышу, Пенини; так что Пенини  даже
произвел  ее  в  ранг  члена  семьи,  к  которой  она  по   справедливости
принадлежала, и отказывался называть ее иначе как Лили. В 1855  г.  Уилсон
вышла замуж за Романьоли, слугу Браунингов, "славного  человека  с  добрым
сердцем", и какое-то время они вдвоем вели хозяйство Браунингов. Но в 1859
г. Роберт Браунинг "взял на себя опекунство над Ландором", задачу нелегкую
и ответственную, ибо Ландор был несносен. "Сдержанности в нем  никакой,  -
писала миссис Браунинг,  -  и  ужасная  подозрительность".  И  вот  Уилсон
произвели в его домоправительницы с жалованьем двадцать два фунта  в  год,
"кроме того, что оставалось от его довольствия". Потом жалованья прибавили
до тридцати фунтов, так как роль домоправительницы  при  "старом  льве"  с
"замашками тигра", который швыряет тарелку за окно или об пол,  когда  ему
не по вкусу обед, и подозревает слуг в  том,  что  они  лазят  по  шкафам,
"связана, - замечает миссис Браунинг, - с известным риском, которого я бы,
например, постаралась избегнуть". Но Уилсон  знавала  мистера  Барретта  в
гневе, и несколько тарелок больше или меньше летело в окно и хлопалось  об
пол - это уж для нее были мелочи жизни. Жизнь эта, насколько она  доступна
нашему взгляду, была, конечно, странная жизнь. Началась ли  она  в  глухом
уголке Англии или в каком другом  месте  -  кончилась  она  в  Венеции,  в
Палаццо Реццонико. Там, во всяком случае, она жила еще в 1897 г.,  вдовою,
в доме того самого мальчика, которого она  нянчила  и  любила,  -  мистера
Барретта-Браунинга. Да, очень странная жизнь, думала она, наверное,  когда
сидела в красных лучах венецианского заката и  дремала  -  старая,  старая
женщина. Подружки  ее  повыходили  за  работников  и  по-прежнему,  верно,
шлепали по проселкам за пивом. А она вот сбежала с мисс Барретт в  Италию;
и чего ни понавидалась - революций, телохранителей, духов; и мистер Ландор
швырял тарелки в окно. А потом умерла миссис Браунинг - да,  много  всяких
мыслей роилось в голове у старой Уилсон, когда она сидела вечером у окна в
Палаццо Реццонико. Но напрасно стали бы мы прикидываться, будто  можем  их
разгадать,  ибо  была  она  из  той  несчетной  армии   своих   сестер   -
непроницаемых, почти неслышных, почти невидимых горничных, - что прошла по
нашей истории. "Более честного,  благородного  и  преданного  сердца,  чем
Уилсон, нигде не найти", - эти слова ее госпожи пусть будут ей эпитафией.
   ...его изводили блохи. - В  середине  прошлого  века  Италия,  кажется,
славилась  блохами.  Они  помогали  даже  преодолевать  условности,  иначе
незыблемые. Когда, например, Натаниел Готорн был в гостях у мисс Бремер  в
Риме (1858), "...мы говорили о блохах - эти насекомые  в  Риме  никого  не
минуют и не милуют и столь  привычны  и  неизбежны,  что  на  них  принято
жаловаться, ничуть не стесняясь. Одна блоха нещадно  мучила  мисс  Бремер,
бедняжку, пока та разливала нам чай".
   Нерон... бросился из окна бельэтажа... -  Нерон  (1849-1860),  согласно
Карлейлю, был "маленький кубинский (мальтийский? А то и безродный) пудель;
почти весь белый - чрезвычайно  ласковый,  веселый  песик,  не  обладавший
иными достоинствами и почти  совсем  невоспитанный".  Материалов  для  его
жизнеописания сохранилось множество, но здесь не  место  использовать  их.
Достаточно  сказать,  что  его  украли;  что  он  явился  к   Карлейлю   с
прикрепленным к ошейнику неподписанным чеком  на  сумму,  достаточную  для
покупки коня; что "два или три раза я бросал его в море  (в  Абердуре),  и
это вовсе ему не понравилось"; что в 1850 г. он выпрыгнул из окна кабинета
и, миновав подвальные колышки, упал "плашмя" на мостовую. "Он позавтракал,
- сообщает мисс Карлейль, - и стоял в открытом окне,  наблюдая  птиц...  Я
лежала в постели и вдруг слышу за деревянной перегородкой голос  Элизабет:
"Господи! Нерон!" - и она молнией кинулась вниз... Я вскочила и  побежала,
уже ей навстречу, в ночной рубашке... М-р К. вышел из спальни с намыленным
подбородком и спросил: "Что такое с Нероном?" - "Ох, сэр, как  бы  он  все
ноги себе не переломал, он выскочил из вашего окна!" - "Ах боже ты мой", -
сказал м-р К. и пошел бриться дальше". Кости, однако, остались целы, и  он
выжил, но попал под тележку мясника и погиб от увечий 1 февраля 1860 г. Он
покоится на углу сада в Чейн-Роу под маленькой каменной табличкой.  Вопрос
о том, намеревался  ли  Нерон  покончить  с  собой  или  всего  лишь,  как
позволительно заключить из  свидетельства  миссис  Карлейль,  погнался  за
птичкой, мог бы послужить поводом для интереснейшего трактата о психологии
собак. Одни полагают, что пес Байрона сошел с ума вследствие единомыслия с
Байроном; другие - что Нерона довело до безысходной тоски общество мистера
Карлейля. Вообще же более широкая проблема: как сказывается на собаках дух
эпохи, и можно  ли  одного  пса  причислить  к  елизаветинцам,  другого  к
георгианцам, а третьего к викторианцам  в  соответствии  с  тем  влиянием,
какое на них оказала философия и поэзия их хозяев, заслуживает  подробного
рассмотрения  в  особом  исследовании.   Пока   мотивы   Нерона   остаются
невыясненными.
   Сэр Эдуард Булвер-Литтон считает себя невидимым.  -  Миссис  Джэксон  в
"Викторианском детстве" пишет: "Лорд Артур Рассел мне рассказывал,  спустя
уже много лет, как мать возила его мальчиком в Небуэрт.  Утром,  когда  он
сидел за столом и завтракал, появился странного  вида  старый  господин  в
жалком халатике и стал медленно  обходить  вокруг  стола,  вглядываясь  по
очереди в лицо каждого гостя. Лорд Артур услышал, как сосед его матери  ей
шепнул: "Не обращайте на него внимания. Он считает себя невидимым". То был
лорд Литтон собственной персоной".
   А теперь лежал мертвый. - Точно известно, что Флаш умер, но когда и при
каких  обстоятельствах,  мы  не  знаем.  По  единственному  сохранившемуся
свидетельству "Флаш дожил до прекрасной  старости  и  похоронен  под  Casa
Guidi". Миссис Браунинг похоронена на Английском  кладбище  во  Флоренции,
Роберт Браунинг - в Вестминстерском аббатстве.  Флаш  до  сих  пор  лежит,
стало быть, под тем домом, где жили когда-то Браунинги.