еремены в мисс Барретт. Она  теперь
выходила из спальни и сидела в гостиной. А  потом  она  сделала  то,  чего
давным-давно уж не делала, - на своих собственных ногах дошла с сестрой до
самых ворот на Девоншир-Плейс. Друзей, членов семьи поражало ее исцеление.
И только Флаш знал, откуда у нее силы - они шли от темноволосого  человека
в кресле. Он приходил еще и еще. Сперва раз в неделю;  потом  два  раза  в
неделю. Приходил всегда днем и до вечера уходил. Мисс Барретт  всегда  его
принимала наедине. А в те дни, когда он не  приходил,  приходили  от  него
письма. А когда он уходил, оставались от него цветы. А по утрам, когда она
бывала одна, мисс Барретт к  нему  писала.  Смуглый,  подтянутый,  резкий,
бодрый, со своими черными  волосами,  румяными  щеками  и  своими  желтыми
перчатками - этот человек был повсюду и во всем. Разумеется, мисс  Барретт
воспрянула, естественно, она теперь ходила. Флашу самому  стало  невмоготу
лежать.  Воротилось  давнее  томленье;  им  овладела  новая  тревога.  Его
одолевали сны. Забытые сны, не снившиеся ему со времен Третьей Мили. Зайцы
прыскали  из  высокой  травы;  вея  длинными  хвостами,  взмывали  фазаны;
вспархивали, шурша, над жнивьем куропатки. Во сне он охотился,  гнался  за
пестрым спаниелем, и тот убегал, ускользал от него. Он был в Испании;  был
в Уэльсе; он был в Беркшире; он  спасался  от  смотрителей,  размахивавших
дубинками в Риджентс-парке. Он открывал глаза. Не  было  зайцев;  не  было
куропаток; не свистел хлыст, темнолицые не кричали: "Спан!  Спан!"  Только
мистер Браунинг сидел рядом, в кресле, и беседовал с мисс Барретт.
   Невозможно было спать спокойно, когда этот человек  сидел  рядом.  Флаш
лежал с открытыми глазами, он слушал. Он, конечно, не понимал, какой такой
смысл в этих словах,  которые  прыгали  у  него  над  головой  с  половины
третьего до половины пятого, иногда  и  по  три  раза  в  неделю,  но  ему
открывалось с мучительной ясностью, что тон  их  менялся.  Сперва  у  мисс
Барретт голос был напряженный и уж слишком звенел. Теперь  в  нем  звучали
тепло и легкость, каких Флаш не  слыхивал  прежде.  И  каждый  раз,  когда
являлся этот человек, что-то новое звучало в их голосах;  вот  они  нелепо
стрекотали; вот  реяли  над  ним,  как  парящие  птицы;  вот  ворковали  и
кудахтали, как птицы в гнездышке; вот голос мисс Барретт снова взмывал,  и
парил, и кружил в поднебесье; и голос мистера Браунинга взрывался хриплым,
резким смешком, и потом - бормотанье, жужжанье,  и  голоса  сливались.  Но
когда  кончилось  лето  и  наступила   осень,   Флаш,   терзаясь   ужасным
предчувствием, уловил еще  новую  нотку.  В  мужском  голосе  обнаружилась
требовательность, настойчивость, напор, которого, Флаш  понял,  испугалась
мисс Барретт. Голос ее  метался;  дрожал;  словно  спотыкался,  выдыхался,
молил, захлебывался, и будто она просила об отдыхе,  об  остановке,  будто
она чего-то боялась. И тогда тот умолкал.
   Его они почти вовсе  не  замечали.  Можно  подумать,  бездушное  бревно
лежало в ногах у мисс Барретт, - так  много  внимания  уделял  ему  мистер
Браунинг.  Иногда,  мимоходом,  он  трепал  его  по  загривку  энергичным,
быстрым, резким жестом, безо всякого чувства. Неизвестно, что вкладывал  в
свой жест мистер Браунинг, но Флаш не испытывал  ничего,  кроме  острой  к
нему неприязни. Один  вид  этого  господина  -  подтянутого,  элегантного,
крепкого, вечно теребящего желтые перчатки, - один его вид  выводил  Флаша
из себя. О! С каким бы счастьем он вонзился ему в брюки зубами! И сжал  бы
их, сомкнул! Но вот - Флаш не решался. Короче говоря, в жизни еще  никогда
так не маялся Флаш, как зимой сорок пятого - сорок шестого годов.
   Зима прошла; и снова настала весна. Флаш не видел конца этой истории; и
все же, в точности как река хоть и отражает недвижные деревья, и коров  на
лугу, и возвращающихся в гнезда грачей, но неизбежно катится к водовороту,
так и эти дни, Флаш знал, неслись к катастрофе. На  Флаша  веяло  воздухом
перемен. Иногда ему чудилось,  что  надвигается  всеобщий  исход.  В  доме
чувствовалось смутное оживление, обычно  предвещающее  -  возможно  ли?  -
путешествие. В  самом  деле,  с  саквояжей  смахивали  пыль  и  -  как  ни
поразительно - их открывали. Но потом их закрывали опять.  Нет,  семейство
никуда не собиралось двигаться. Как обычно, приходили и уходили  братья  и
сестры. В обычный час, по уходе  этого  человека,  являлся  с  ежевечерним
визитом мистер Барретт. Да, но что же готовилось? Ибо к концу  лета  сорок
шестого года Флаш совершенно уверился в том, что  готовятся  перемены.  Он
заключил это по еще новым ноткам в вечных их голосах. Голос мисс  Барретт,
прежде робкий, молящий, перестал  запинаться.  Он  зазвенел  решимостью  и
смелостью, каких Флаш не слыхивал  прежде.  Послушал  бы  мистер  Барретт,
каким тоном приветствовала она захватчика, каким смехом его  встречала,  с
каким возгласом он пожимал ее руку! Но в комнате с ними  не  было  никого,
кроме Флаша, Он ужасно страдал из-за этих перемен. Мисс Барретт не  только
иначе  относилась  теперь  к  мистеру  Браунингу,  она  и  вообще   ужасно
переменилась; и  она  переменилась  к  Флашу.  Она  теперь  пресекала  его
заигрывания; она высмеивала его ласки, она давала  ему  понять,  что  есть
нечто глупое, смешное, преувеличенное в его привычном обращении с ней. Она
уязвляла его тщеславие. Она разожгла его ревность. В конце концов,  уже  в
июле, он решился на отчаянную попытку  вернуть  ее  расположение  и,  быть
может, изгнать пришлеца. Собственно, он  не  знал,  как  осуществить  свою
двойную цель, и никаких планов не строил. Но восьмого  июля  он  вдруг  не
совладал с собой. Он бросился на мистера Браунинга и дико вцепился в  него
зубами. Вот они сомкнулись на чеканной брючине мистера Браунинга! Но мышцы
под брючиной оказались крепкими как железо - нога мистера Кеньона была  по
сравнению с ними мягче масла. Мистер  Браунинг  небрежно  смахнул  его  со
своей ноги и продолжал говорить. Оба они  с  мисс  Барретт,  казалось,  не
обратили никакого внимания на его выпад. Совершенно разбитый, побежденный,
обезоруженный,  Флаш  рухнул   на   подушки,   задыхаясь   от   ярости   и
разочарованья. Однако насчет мисс Барретт он  ошибся.  Как  только  мистер
Браунинг ушел, она поманила его к себе и подвергла  самой  страшной  каре.
Сперва она оттаскала его за уши - но это пустяки; боль от ее руки была ему
даже приятна. А потом она сказала обычным тоном, не  повышая  голоса,  что
никогда больше не будет его любить. И сердце ему пронзила стрела.  Столько
лет они прожили вместе, делили судьбу, и вот  из-за  одного  неосторожного
шага она никогда больше не будет  его  любить.  Потом,  будто  подчеркивая
неизменность своего решения,  она  занялась  цветами,  которые  ей  принес
мистер Браунинг. Она действовала, Флаш понял, с рассчитанной и  намеренной
злостью; она хотела ему доказать все его ничтожество. "Эта роза от него, -
словно говорила она, - и эта гвоздика. Пусть желтое сияет рядом с красным;
а красное - рядом с желтым. А сюда пусть ляжет зеленый листик - вот  так".
И, поставив цветок к цветку, она отступила ими полюбоваться,  будто  перед
ней был он сам, человек в желтых  перчатках,  -  огромным  ярким  букетом.
Однако как ни была она  поглощена  цветами,  не  могла  же  она  вовсе  не
замечать, как неотступно смотрел на нее  Флаш.  Она  не  могла  не  видеть
"выражения страстной тоски в его взоре". И она не могла не смягчиться.  "В
конце концов я сказала: "Если ты  хорошая  собачка,  Флаш,  поди  ко  мне,
попроси прощенья". И он бросился ко мне через всю комнату, он  дрожал,  он
поцеловал мне одну руку, потом другую, он протягивал мне лапы для  пожатия
и заглядывал мне в лицо таким умильным взором, что и Вы простили  бы  его,
как я простила". Так отчитывалась она мистеру  Браунингу;  и,  разумеется,
тот ответил: "О бедняга Флаш, неужто Вы думаете, я не уважаю и не ценю его
ревнивого надзора - и не понимаю, как трудно ему принять в сердце другого,
уже  приняв  в  сердце  Вас".  Легко  было  мистеру  Браунингу  выказывать
великодушие, и это легкое великодушие,  наверное,  больше  всего  уязвляло
Флаша.
   Еще одно досадное происшествие несколько дней спустя напомнило  о  том,
как бьются отныне  не  в  лад  их  сердца,  как  мало  может  теперь  Флаш
рассчитывать  на  участие  мисс  Барретт.  Однажды,  после  ухода  мистера
Браунинга, мисс Барретт вздумалось поехать с сестрой  в  Риджентс-парк.  У
самых ворот парка дверцей кареты Флашу прищемило лапу. Он жалобно взвыл  и
протянул лапу мисс Барретт, чтоб она его пожалела. В былые времена  она  и
по менее серьезному поводу стала бы бурно изливать на него свою жалость. А
тут она посмотрела на него отвлеченным, насмешливым, критическим взглядом.
Она над ним насмеялась. Она  решила,  что  он  притворяется.  "...Едва  он
оказался на травке, он стал  носиться,  решительно  про  все  позабыв",  -
писала она. И саркастически  поясняла:  "Флаш  вечно  преувеличивает  свои
невзгоды. Он приверженец байронической школы - il se pose en victime"  [он
вечно изображает из себя  жертву  (фр.)].  Но  мисс  Барретт,  поглощенная
собственными переживаниями, глубоко в нем ошиблась. Да пусть бы он даже  и
сломал лапу, он все равно  бы  скакал  и  носился.  То  был  ответ  на  ее
насмешку; меж ними все кончено - вот что бросал он ей на бегу. Цветы пахли
горечью; трава обжигала лапы; вместе с пылью ноздри забивало обидой. А  он
прыгал, он скакал. "Собаки должны ходить только на цепи". Та  же  табличка
торчала у  входа;  и  так  же  подтверждали  ее  смотрители  в  цилиндрах,
размахивая дубинками. Но что для него  теперь  значило  это  "должны"!  Он
никому ничего не был должен. Порвалась цепь любви. Он будет  носиться  где
ему вздумается; гонять куропаток; гонять спаниелей;  врубаться  в  заросли
далий; крушить сплошное сверканье красных и желтых роз.  Пусть  смотрители
размахивают дубинками. Пусть размозжат ему  череп.  Он  рухнет  мертвый  и
окровавленный к ногам мисс Барретт. Ему все равно. Но  разумеется,  ничего
такого не случилось. Никто его  не  преследовал:  никто  его  не  заметил.
Одинокий смотритель болтал со скучливой  нянькой.  И  в  конце  концов  он
затрусил к мисс Барретт, и она рассеянно взяла его  на  поводок  и  повела
домой.
   После двух  таких  унижений  дух  заурядной  собаки  -  дух  заурядного
человека даже - был бы, наверное,  сломлен.  Но  у  Флаша,  при  всей  его
мягкости  и  шелковистости,  был  сверкающий  взор;  страсти   не   только
вспыхивали в нем ярким пламенем, но порою упорно тлели. Он задумал сойтись
с недругом лицом к лицу и  один  на  один.  Чтоб  никто  не  мог  помешать
решительной схватке. В посредниках он не нуждался. И  вот  во  вторник  21
июля он скользнул по лестнице вниз и затаился в прихожей.  Ждать  пришлось
недолго. Скоро он услышал на улице знакомые шаги; услышал знакомый стук  в
дверь. Мистера Браунинга впустили. Смутно подозревая о готовящемся  выпаде
и  полный  самых  мирных  намерений,  мистер  Браунинг   запасся   кульком
бисквитов. Флаш ждал в  прихожей.  Мистер  Браунинг  предпринял,  кажется,
невинную попытку его погладить; быть может, он  себе  позволил  предложить
ему бисквит. Одного жеста было достаточно.  С  беспримерной  яростью  Флаш
кинулся  на  врага.  Еще  раз  сомкнулись  его  зубы  на  брючине  мистера
Браунинга. Но увы, от волненья он забыл о самой главной посылке успеха - о
молчании. Он залаял; с громким  лаем  кинулся  он  на  мистера  Браунинга.
Только и всего. Поднялась суматоха. Уилсон бросилась вниз. Уилсон надавала
ему тумаков. Уилсон одержала над ним бесспорную победу. Она  с  бесчестьем
увела его  прочь.  Какое  бесчестье  -  напасть  на  мистера  Браунинга  и
потерпеть пораженье от руки Уилсон! Мистер Браунинг и пальцем  не  двинул.
Унося с собой свои бисквиты, мистер Браунинг,  невредимый,  незыблемый,  с
совершенным хладнокровием поднимался по лестнице к мисс  Барретт  -  один.
Флаша увели прочь.
   Отбыв два с половиной часа в позорном заточенье среди жуков,  попугаев,
папоротников и кастрюль на кухне, Флаш предстал перед  мисс  Барретт.  Она
лежала на кушетке, с ней рядом была  ее  сестра  -  Арабелл.  Уверенный  в
правоте своего дела,  Флаш  направился  прямо  к  хозяйке.  Но  она  и  не
взглянула на него. Она повернулась к Арабелл. Она сказала только:  "Гадкий
Флаш, уходи". Уилсон была тут как тут - ужасная, неумолимая  Уилсон.  И  у
нее-то черпала свои сведения мисс Барретт. Она побила его, заявила Уилсон,
"стало быть, так ему следует". И побила она его, добавила  Уилсон,  только
рукой. И по свидетельству этой Уилсон Флаша признали виновным.  Нападение,
сочла мисс Барретт, ничем не было вызвано; мистер Браунинг в ее глазах был
само великодушие, сама  добродетель;  а  Флаш  был  избит  служанкой,  без
хлыста, "стало быть, так следует".  Что  тут  еще  скажешь?  Мисс  Барретт
осудила его. "И он лег на пол у моих ног, - писала она, - и стал  смотреть
на меня исподлобья". Но смотри не смотри, мисс Барретт даже  взглянуть  на
него не желала. И вот она лежала на кушетке; а Флаш лежал на полу.
   Пока он так лежал, в изгнании, на ковре, душа его попала в  тот  бурный
водоворот чувств,  который  может  бросить  ее  на  камни,  и  тогда  душа
разобьется, но  если,  найдя  опору,  она  медленно,  с  мукой  воспрянет,
выберется на сушу, она  вознесется  тогда  над  всеобщим  развалом,  чтобы
озирать с новой точки заново сотворенный мир. Быть иль не быть обновлению?
Вот в чем вопрос. Мы можем лишь в общих чертах проследить  борения  Флаша.
Ибо они совершались в безмолвии. Дважды Флаш шел  на  все,  чтобы  сразить
врага; и дважды  терпел  поражение.  Почему  же  он  терпел  поражение?  -
спрашивал себя Флаш. Потому, что он  любил  мисс  Барретт.  Глядя  на  нее
исподлобья, пока она лежала на кушетке - суровая, молчащая, - он  понимал,
что он будет любить ее вечно.  Но  все  не  так-то  просто  устроено.  Все
устроено сложно. Кусая мистера Браунинга, он кусает и ее. Ненависть  -  не
только  ненависть;  ненависть  -  еще  и  любовь.  Тут  Флаш,   совершенно
запутавшись, передернул ушами. Он  стал  беспокойно  ворочаться  на  полу.
Мистер Браунинг - это мисс Барретт; мисс Барретт -  это  мистер  Браунинг;
любовь - это ненависть, и ненависть - это любовь. Он потянулся, заскулил и
поднял голову. Часы пробили восемь. Больше трех с половиной часов пролежал
он тут, терзаясь неразрешимыми противоречиями.
   Даже  мисс  Барретт,  суровая,  холодная,  неумолимая,  положила  перо.
"Гадкий Флаш! - писала она в  эту  минуту  мистеру  Браунингу.  -  ...Если
кто-то,  вроде  Флаша,  ведет  себя  необузданно,  как  собака,  пусть   и
расплачивается, как всегда расплачиваются собаки. Но Вы-то, Вы, как были с
ним добры и терпимы! Любой бы другой на Вашем месте хоть обругал бы  его".
Да, подумала она, неплохо бы завести намордник. Но тут она  подняла  глаза
от бумаги и заметила Флаша. Что-то  необычное  в  его  взгляде,  наверное,
поразило ее. Она перестала писать. Она положила перо. Когда-то он разбудил
ее поцелуем и показался ей Паном. Он съедал ее  цыпленка  и  этот  рисовый
пудинг  со  сливками.  Он  пожертвовал  ради  нее  солнечным  светом.  Она
подозвала его и сказала, что он прощен.
   Но снискать прощение, словно он не сделал ничего ужасного, опять лежать
на кушетке, как если бы он не пережил всех своих мук  на  полу  и  остался
прежним, тогда как он  стал  совершенно  новой  собакой,  было  для  Флаша
немыслимо. Сначала, усталый, истерзанный, Флаш покорился мисс Барретт.  Но
несколько дней спустя меж ними произошла знаменательная сцена,  доказавшая
всю глубину его чувств. Мистер Браунинг был и ушел; Флаш остался наедине с
мисс Барретт. Обычно он сразу прыгал на кушетку и ложился у ее ног. Теперь
же, вместо того чтоб вскакивать к ней  и  требовать  от  нее  ласки,  Флаш
подошел к креслу, ныне именуемому "креслом мистера Браунинга".  Обычно  он
питал отвращение к этому креслу; оно еще хранило облик врага.  Но  теперь,
после одержанной им победы над собой, он  исполнился  такого  великодушия,
что не просто посмотрел на кресло, но, глядя  на  него,  "вдруг  пришел  в
восторг".  Мисс  Барретт,  пристально  за  ним  следившая,  уловила   этот
удивительный знак. Далее он перевел взгляд на стол. На столе все еще лежал
кулек с бисквитами мистера Браунинга. "Он напоминал мне, что Ваши бисквиты
лежат на столе". Бисквиты были уже старые, зачерствелые  и  лишены  всякой
физической привлекательности. Намерения Флаша были очевидны. Он  отказался
от бисквитов, от свежих бисквитов, ибо его угощал враг. Он хотел съесть их
теперь, уже черствыми, ибо угощал его враг, превратившийся  в  друга,  ибо
они стали символом ненависти, превращенной в любовь.  Да,  он  ясно  давал
понять, что хочет их съесть. И мисс Барретт встала и взяла в  руки  кулек.
И, кормя Флаша бисквитами, она его наставляла. "Я ему  объяснила,  что  Вы
ему их принесли, и ему должно быть стыдно; что он вел себя гадко;  что  он
должен  Вас  любить  и  впредь  не  кусать,  и  уж  потом  позволила   ему
воспользоваться Вашей добротой".  И,  заглатывая  отвратительное  тесто  -
заплесневелое, засиженное мухами, ужасно невкусное,  -  Флаш  торжественно
повторял на своем языке слова, которые она ему говорила: он клялся  любить
мистера Браунинга и впредь не кусать.
   Тотчас он был вознагражден -  не  черствыми  бисквитами,  не  крылышком
цыпленка, не ласками, в которых теперь  у  него  не  было  недостатка,  не
дозволением  снова  лежать  на  кушетке  у  ног  мисс  Барретт.   Он   был
вознагражден  духовно;  хоть  странным  образом  результат  был  физически
ощутим. Как ржавый железный брус, губящий и портящий под собой все  живое,
лежала на душе его ненависть. И вот с болью, острым ножом  хирурга  железо
было извлечено. И вновь бежала по жилам кровь; трепетали нервы; затянулась
рана. Флаш снова  слышал,  как  поют  птицы;  чувствовал,  как  растет  на
деревьях листва. Он лежал на кушетке у ног  мисс  Барретт  и  радовался  и
блаженствовал. Он был теперь с ними, не против них; он делил  их  надежды,
мечты, их желанья. Ему хотелось лаять дуэтом  с  мистером  Браунингом.  От
коротеньких, резких слов у него дыбом вставала холка.  "Мне  нужно,  чтобы
всю неделю был вторник - весь месяц - весь год  -  всю  жизнь!"  -  кричал
мистер Браунинг. "И мне, и мне, - вторил ему Флаш. - Весь месяц, весь год,
всю жизнь! Мне нужно все то же, что и вам  обоим.  Мы  все  служим  общему
благородному  делу.  Нас  объединяет  общая  цель.  Нас  объединяет  общая
ненависть. Борьба против мрачной,  тупой  тирании.  Нас  объединяет  общая
любовь". Короче  говоря,  Флаш  теперь  все  надежды  возлагал  на  смутно
брезжущий, но, однако же, верный триумф, на славную  победу,  которую  они
все вместе одержат, как вдруг, без  малейшего  предупреждения,  из  самого
средоточия дружбы,  безопасности  и  культуры  -  он  был  в  магазине  на
Вир-стрит, с мисс Барретт и ее сестрой, утром во вторник первого  сентября
- его ввергли  в  непроглядную  тьму.  Дверь  застенка  захлопнулась.  Его
украли.



        "4. УАЙТЧЕПЕЛ"

   "Сегодня утром мы с Арабелл взяли его с собой, - писала мисс Барретт, -
и поехали на Вир-стрит кое-что купить, и он вместе с нами входил в лавку и
вышел и был рядом со мной, когда  я  садилась  в  карету.  Я  повернулась,
сказала: "Флаги", и тут Арабелл стала озираться, искать его - Флаш  исчез!
Его схватили, выхватили буквально из-под колес, можете ли Вы это  понять?"
Мистер Браунинг отлично мог понять. Мисс Барретт забыла поводок;  и  Флаша
украли. Таков был в 1846 году закон Уимпол-стрит и прилегающих улиц.
   Правда, нигде, кажется, вы не чувствовали себя  в  такой  безопасности,
как на солидной, положительной Уимпол-стрит. Если вы еле передвигали  ноги
или катили в инвалидном кресле, взор ваш не встречал ничего, кроме лестной
перспективы четырехэтажных домов, цельных окон и дверей  красн