мечтал о том дне, когда собственный его грубый  рев
вдруг обратится в ясные звуки, полные тайных значений. А когда он  следил,
как эти самые ее пальцы вечно водят прямой палочкой по белой странице,  он
мечтал о том времени, когда он тоже научится не хуже ее марать бумагу.
   Да, но сумел ли бы он писать так, как она?
   К счастью, вопрос  совершенно  праздный,  ибо  в  интересах  истины  мы
вынуждены признаться, что в 1842-1843 годах мисс  Барретт  была  никак  не
нимфой,  но  бедной  больной;  Флаш   не   был   поэтом,   а   был   рыжим
кокер-спаниелем; Уимпол-стрит была не Аркадией, а была Уимпол-стрит.
   Так текли долгие часы в спальне, не  отмеренные  ничем;  только  звуком
шагов на лестнице; и дальним звуком захлопнутой двери парадного; и  звуком
метущей швабры; да еще стуком почтальона.  В  комнате  потрескивали  угли;
свет и тень наползали по очереди на лбы пяти бледных поэтов, на полку,  на
малиновый меринос. Но случалось, шаги не проходили мимо по  лестнице;  они
затихали под дверью. Видно было, как поворачивается ручка; и правда, дверь
открывалась; кто-нибудь входил. И как удивительно сразу менялась  комната!
Какие взметались вихри немыслимых звуков и запахов. Как омывали они  ножки
стола и ударялись об острые углы шкафа! Это могла оказаться Уилсон с  едой
на подносе или с лекарством в пузырьке; или одна из сестер мисс Барретт  -
Арабелл или Генриетта; мог это оказаться и  один  из  семи  ее  братьев  -
Чарльз, Сэмюел, Джордж, Генри, Альфред, Септимус или Октавиус. Но два  или
три раза в неделю Флаш  чувствовал,  что  готовится  нечто  более  важное.
Постели тщательно придавали вид кушетки. К  ней  придвигали  кресло;  мисс
Барретт живописно куталась в индийскую шаль; гребенки  и  пилочки  бережно
укрывали за бюстами Чосера и Гомера; самого Флаша  аккуратно  расчесывали.
Часа в два или три пополудни раздавался иной,  особенный,  четкий  стук  в
дверь. Мисс Барретт краснела, улыбалась,  простирала  руку.  И  входили  -
иногда милая мисс Митфорд, румяная, сияющая, разговорчивая -  и  с  пучком
герани. Или это  оказывался  мистер  Кеньон,  плотный,  вальяжный  пожилой
господин, излучающий благожелательство и вооруженный книжкою.  Иногда  это
была миссис  Джеймсон,  дама,  внешне  являвшая  полную  противоположность
мистеру Кеньону, - дама "с очень бледным цветом  лица  -  у  нее  бледные,
прозрачные глаза; тонкие бесцветные губы...  а  нос  и  подбородок  сильно
выдаются вперед, но ширины зато не имеют". И у каждого была  своя  манера,
запах, тон, голос. Мисс Митфорд болтала без умолку и - всегда  впопыхах  -
засиживалась дольше всех;  мистер  Кеньон  был  учтив,  изыскан  и  слегка
шепеляв по причине отсутствия двух передних зубов; у миссис Джеймсон  зубы
все были целы, а движения четки и рублены, как ее фразы.
   Свернувшись калачиком у ног мисс Барретт, Флаш слушал, как  журчат  над
ним голоса. Шел час за часом. Мисс Барретт смеялась, спорила,  удивлялась,
вздыхала и снова смеялась. Наконец, к великому облегчению Флаша,  начинали
перепадать паузы - даже в словесном потоке мисс Митфорд. Неужто семь  уже?
Она ведь тут с двух! Надо бежать, не то  она  опоздает  на  поезд.  Мистер
Кеньон захлопывал книгу - он читал  ее  вслух  -  и  становился  спиной  к
камину; миссис Джеймсон решительно, четко вправляла  палец  за  пальцем  в
перчатку. И кто похлопывал Флаша по холке, кто трепал  ему  ухо.  Прощание
нестерпимо затягивалось, но в конце концов миссис Джеймсон, мистер  Кеньон
и даже мисс Митфорд вставали,  откланивались,  что-то  вспоминали,  что-то
теряли, что-то обнаруживали,  достигали  двери,  отворяли  ее  и  -  хвала
небесам - наконец уходили.
   Мисс Барретт, очень бледная, очень усталая,  откидывалась  на  подушки.
Флаш подползал к ней поближе. Слава Богу, они снова были  одни.  Но  гость
проторчал так долго, что уже настало время обеда. Снизу неслись запахи.  В
дверях появлялась Уилсон, неся на подносе обед для  мисс  Барретт.  Поднос
водружался на столик рядом с мисс Барретт, вспархивали салфеточки.  Но  от
всех этих разговоров, приготовлений, от  духоты  в  комнате  и  прощальных
возгласов мисс Барретт  так  уставала,  что  не  могла  есть.  Со  вздохом
оглядывала она сочную баранью отбивную, крылышко куропатки  или  цыпленка.
Пока Уилсон была в комнате, она еще ковыряла их ножом  и  вилкой.  Но  как
только захлопывалась дверь, она делала знак. Она поднимала вилку. На вилку
было насажено целое куриное крыло. Флаш приближался. Мисс Барретт  кивала.
Очень ловко, очень осторожно, не уронив ни кусочка, Флаш  снимал  крыло  с
вилки; проглатывал его без  следа.  Половина  рисового  пудинга  в  комьях
густых сливок отправлялась туда же. Сотрудничество Флаша было  плодотворно
и незаменимо. Он лежал, как  обычно,  свернувшись  калачиком  у  ног  мисс
Барретт,  и,  очевидно,  дремал,  мисс  Барретт  лежала,  отдохнувшая   и,
по-видимому, подкрепленная сытным обедом, когда шаги, тяжелее,  весомей  и
тверже всех прочих,  останавливались  у  двери;  раздавался  важный  стук,
которым не спрашивали, можно  ли,  но  возвещали  намерение  войти.  Дверь
открывалась, и на пороге являлся самый мрачный,  самый  страшный  из  всех
пожилых людей - мистер Барретт  собственной  персоной.  Глаза  его  тотчас
останавливались на подносе. Съеден ли обед? Выполнен ли его приказ? Да, на
тарелке ничего не осталось.  Одобряя  покорность  дочери,  мистер  Барретт
тяжко опускался в кресло с ней рядом. Когда эта темная  масса  надвигалась
на него, по спине у Флаша от ужаса бежали мурашки. Так дрожит упрятавшийся
в цветах дикарь, когда в  грохоте  грома  он  слышит  глас  божий.  Уилсон
свистала; виновато, крадущейся походкой, будто мистер Барретт мог прочесть
его мысли, а мысли эти были дурные, Флаш  выходил  из  комнаты  и  кидался
опрометью по  лестнице  вниз.  В  спальне  водворялась  сила,  которой  он
страшился; сила, которой он не мог  противостоять.  Как-то  он  неожиданно
ворвался в спальню. Мистер Барретт молился,  стоя  на  коленях  у  постели
дочери.



        "3. ЧЕЛОВЕК ПОД КАПЮШОНОМ"

   Такое воспитание в  спальне  на  Уимпол-стрит  подействовало  бы  и  на
заурядного пса. Но Флаш не был заурядным псом. Он был резв, но  склонен  к
раздумью; молодой, хоть и не человек, он был  восприимчив  к  человеческим
проявлениям. На нем  атмосфера  спальни  сказывалась  особенно  сильно.  И
вправе ли мы его порицать, если чувствительность развивалась в нем даже  в
ущерб иным, более неотъемлемым качествам четвероногого? Конечно, частенько
используя греческий словарь вместо подушки, он стал презирать драки и лай;
он стал предпочитать молчаливость  кошек  собачьей  шумливости;  а  той  и
другой - человечье участье. Мисс Барретт, со своей стороны, старалась  еще
более развить его богатые задатки.  Однажды  она  сняла  с  окна  арфу  и,
положив ее с ним рядом, спросила, как он полагает -  издающая  музыкальные
звуки арфа - живая ли сама? Он смотрел и слушал;  мгновение,  кажется,  он
терялся в догадках и затем решил, что она неживая. А то еще  мисс  Барретт
поместилась вместе с ним перед зеркалом и стала спрашивать, отчего он лает
и дрожит. Разве рыжий песик в зеркале - не он сам? И что это  такое  -  ты
сам? То, что видят люди? Или то, что ты есть? Флаш раздумывал и  над  этим
вопросом, но, не в силах разрешить проблему  реального,  прижался  к  мисс
Барретт и поцеловал ее  "от  души".  И  уж  это,  по  крайней  мере,  была
несомненная реальность.
   После подобных вопросов, после столь волнующих и  интересных  задач  он
спускался по лестнице, и что же тут  удивительного,  если  в  повадке  его
замечалась некая небрежность, легкая снисходительность,  что  ли,  которая
бесила свирепого Катилину, кубинскую ищейку, и  тот  бросался  на  него  и
кусал, и Флаш с воем мчался обратно наверх к мисс  Барретт  за  утешением.
Флаш "не герой", заключала она, но почему он не герой?  Не  из-за  нее  ли
отчасти? Она слишком была честна, чтобы не сознаться себе, что  именно  ей
принесена в жертву его удаль, вместе с солнечным светом  и  воздухом.  Его
тонкий склад имел, разумеется, и теневые стороны. Ей ужасно было  за  него
неудобно, когда он укусил бедного мистера Кеньона, споткнувшегося  о  шнур
колокольчика; он докучал ей,  когда  жалобно  скулил  всю  ночь  напролет,
изгоняемый из постели; когда отказывался принимать пищу иначе  как  из  ее
рук; но она брала вину на себя и все прощала Флашу за то, что он ее любил.
Он пожертвовал ради нее солнечным светом и воздухом.  "Он  достоин  любви,
ведь правда?" - спрашивала она у мистера Хорна. Но как бы там  ни  ответил
ей мистер Хорн, мисс Барретт знала сама: она  любила  Флаша,  и  Флаш  был
достоин ее любви.
   Казалось, ничто не может разорвать этих уз - словно годы  могут  только
их укрепить и упрочить и словно ничто в жизни уже не  может  перемениться.
Тысяча восемьсот сорок второй год сменился тысяча восемьсот сорок третьим;
сорок третий - сорок четвертым; сорок четвертый - сорок пятым. Флаш  вышел
уже из щенячьего возраста; он стал четырехлетним или даже пятилетним псом;
псом в полном расцвете - а мисс Барретт все лежала на кушетке, и Флаш  все
лежал на кушетке у ее ног.  Мисс  Барретт  жила  "как  птичка  в  клетке".
Бывало, она неделями не выбиралась из дому, а если  и  выбиралась,  то  на
часок - за покупками в карете или погулять по Риджентс-парку в  инвалидном
кресле. Барретты никогда не выезжали из Лондона.  Мистер  Барретт,  семеро
братьев, две сестры, дворецкий, Уилсон и горничные, Катилина, Фолли,  мисс
Барретт и Флаш жили и жили в нумере пятидесятом  по  Уимпол-стрит,  ели  в
столовой, спали в спальнях, курили в библиотеке, стряпали в кухне, таскали
баки с горячей  водой  и  выливали  помои  с  января  по  декабрь.  Слегка
засаливалась обивка  кресел;  слегка  протирались  ковры;  угольная  пыль,
грязь, сажа, копоть, испаренья курева, вина  и  еды  оседали  в  щелях,  и
трещинах, и на шероховатостях, на рамах картин, на резных завитках. Только
плющу на окне  у  мисс  Барретт  было  все  нипочем;  его  зеленая  завесь
становилась пышней и пышней;  а  летом  настурции  и  многоцветная  фасоль
дружно буйствовали в оконных ящиках.
   Но вот однажды вечером в январе 1845 года в дверь  постучал  почтальон.
Как всегда, в ящик упали письма. Как всегда, Уилсон спустилась за  почтой.
Все было как всегда - каждый вечер в дверь стучал почтальон, каждый  вечер
Уилсон спускалась за почтой,  каждый  вечер  было  одно  письмо  для  мисс
Барретт. Но сегодня письмо было не такое, как всегда. Письмо  было  совсем
другое. Флаш это сообразил прежде, чем мисс Барретт разорвала конверт.  Он
это понял по тому, как мисс Барретт взяла письмо; повертела; посмотрела на
энергический неровный разлет ее имени. Он это понял  по  немыслимой  дрожи
пальцев,  по  стремительности,   с   какой   был   взорван   конверт,   по
сосредоточенности, с которой она читала.  Он  смотрел  на  нее,  пока  она
читала. И пока она читала, он услышал - как слышим мы сквозь  дрему  среди
уличных шумов звон колокола и знаем, что это для нас он звонит  -  грозно,
хоть  едва  различимо,  будто  кто-то  далекий   взялся   нас   разбудить,
предостеречь о пожаре, о грабеже, предостеречь об опасности, и мы в  ужасе
вздрагиваем и  просыпаемся,  -  так  и  Флаш,  пока  мисс  Барретт  читала
маленькую   измаранную   страничку,   услышал   колокол,   будящий    его,
предостерегающий, что покой его под угрозой и что теперь не до  сна.  Мисс
Барретт прочла письмо быстро; она  прочла  письмо  медленно;  она  бережно
вложила его обратно в конверт. Ей тоже было не до сна.
   Через несколько дней Уилсон опять принесла  на  подносе  письмо.  Опять
мисс Барретт прочла его быстро, прочла его медленно, читала снова и снова.
И бережно положила его не в ящик, где копились щедрые строки мисс Митфорд,
- но отдельно. Флаш теперь расплачивался сполна за те долгие  годы,  когда
он изощрял свою восприимчивость, лежа на подушках у ног мисс  Барретт.  Он
умел читать знаки, которых, кроме него, никто даже не замечал. По  касанию
пальцев мисс Барретт он понимал, что она только и ждет  -  когда  постучит
почтальон, когда принесут письмо на подносе. Вот она - легонько,  мерно  -
гладила его; вдруг - внизу стучали - пальцы ее сжимались; и его держали  в
тисках, пока Уилсон поднималась по  лестнице.  Потом  мисс  Барретт  брала
письмо, а его отпускала и забывала.
   А впрочем, утешал он себя, чего ему бояться, раз жизнь мисс Барретт  не
изменилась? А жизнь ее не изменилась. Не появлялось новых  гостей.  Мистер
Кеньон приходил, как всегда; приходила мисс Митфорд.  Приходили  братья  и
сестры; а вечером приходил мистер Барретт. Они ничего не замечали,  ничего
не подозревали. И он  успокаивал  себя,  он  убеждал  себя,  когда  прошло
несколько дней без этого конверта, что враг  отступил.  Человек  в  плаще,
виделось ему, скрытый под  капюшоном,  исчез;  как  грабитель,  ломился  в
дверь, наткнулся на стражу  и,  побежденный,  канул  во  тьму.  Опасность,
старался уговорить себя Флаш, миновала. Тот - неизвестный - исчез.  И  вот
снова пришло письмо.
   Письма приходили все чаще и чаще, каждый день,  и  Флаш  стал  замечать
перемены в мисс Барретт. Впервые на памяти Флаша она сделалась  беспокойна
и раздражительна. Она не могла ни читать,  ни  писать.  Стояла  у  окна  и
смотрела на улицу. Допытывалась от Уилсон, какая  погода.  Ветер  все  еще
восточный? Заметна ли уже в парке весна? Ох, куда  там,  отвечала  Уилсон;
ветер резкий, восточный. И мисс Барретт, чувствовал Флаш, испытывала сразу
и облегчение и досаду. Она кашляла. Она жаловалась на недомогание - но  не
такое недомогание,  как  всегда  у  нее  при  восточном  ветре.  А  потом,
оставшись одна, она снова перечла вчерашнее письмо. Письмо  было  длиннее,
чем все предыдущие. Много страниц - и все сплошь  исписанные,  измаранные,
исчерканные странными угловатыми значками. Это-то Флаш мог  разглядеть  со
своего места у ее ног. Но того не мог он понять, что это тихонько бормочет
мисс Барретт.  Он  только  ощутил  ее  волненье,  когда,  дойдя  до  конца
страницы, она громко (хоть невнятно) прочла: "Как Вы думаете, смогу я  Вас
увидеть через месяц, через два месяца?"
   А потом она взяла перо и стала быстро  и  нервно  водить  по  странице,
потом по другой и по третьей. Но  что  они  значили  -  словечки,  которые
выводила мисс Барретт? "Скоро апрель. А потом будет  май,  и  будет  июнь,
если мы доживем, и, быть может, тогда...  Да,  я  увижусь  с  Вами,  когда
теплые дни слегка подкрепят мои силы... Но сначала  мне  будет  страшно  -
хоть мне и не страшно Вам это писать. Вы - Парацельс [наст. имя  -  Филипп
Ауреол Теофраст Бомбаст Гогенгейм (1493-1541) - врач и естествоиспытатель,
герой поэмы Роберта Браунинга, написанной в 1835 г.], я же  затворница,  и
нервы мои терзали на дыбе, и теперь они бессильно висят и дрожат, от шага,
от вздоха..."
   Флаш не мог прочесть того, что она писала в нескольких  дюймах  от  его
головы. Но он понимал совершенно точно,  будто  прочел  все  от  слова  до
слова, как странно волнуется над письмом его хозяйка; какие противоречивые
желанья ее раздирают - чтоб настал апрель; чтоб апрель вовсе не  наставал;
поскорей увидеть этого незнакомого человека; вовсе его  не  увидеть.  Флаш
тоже дрожал - от шага,  от  вздоха.  И  неотвратимо  катились  дни.  Ветер
вздувал шторы. Солнце белило бюсты. На конюшне пела птица. "Свежие  цветы,
свежие цветы!" - кричали разносчики на Уимпол-стрит. И все звуки, он знал,
означали, что скоро апрель, а потом будет май и  ничем  не  удержать  этой
грозной весны. Что принесет она? Что-то страшное  -  что-то  жуткое,  чего
боялась мисс Барретт, и Флаш тоже боялся. Он теперь вздрагивал  при  звуке
шагов. Но нет, это оказывалась просто Генриетта. Стучали.  Это  оказывался
просто мистер Кеньон. Так прошел апрель; и первые двадцать дней мая. И вот
двадцать первого мая Флаш понял, что день настал. Ибо во вторник, двадцать
первого мая, мисс Барретт испытующе разглядывала себя в зеркале; живописно
куталась в индийскую шаль; попросила Уилсон придвинуть кресло поближе,  но
нет, не так близко; перебирала то одно, то другое и все забывала; и  очень
прямо села среди подушек. Флаш  замер  у  ее  ног.  Оба,  наедине,  ждали.
Наконец часы на Марилебондской церкви пробили два; оба ждали.  Потом  часы
на Марилебондской церкви пробили один удар -  была  половина  третьего;  и
когда замер этот один удар, внизу - смелый - раздался стук.  Мисс  Барретт
побелела; она затихла. Флаш тоже затих. Все выше  раздавались  неумолимые,
грозные шаги; все выше - Флаш знал - поднимался тот, страшный, полуночный,
под капюшоном. Вот уж рука его на дверной  ручке.  Ручка  повернулась.  Он
стоял на пороге.
   - Мистер Браунинг, - сказала Уилсон.
   Флаш смотрел на мисс Барретт. Он видел, как кровь бросилась ей в  лицо;
как глаза у нее расширились и губы раскрылись.
   - Мистер Браунинг! - вскрикнула она.
   Теребя в руках желтые перчатки, мигая,  элегантный,  властный,  резкий,
мистер Браунинг шагнул в комнату. Он схватил руку  мисс  Барретт,  упал  в
кресло возле кушетки. И сразу оба заговорили.
   Обидней всего, что, пока они говорили, Флаш чувствовал себя  совершенно
лишним. Раньше ему казалось, что они  с  мисс  Барретт  вместе,  вдвоем  в
пещере у костра. Теперь костра не было в пещере; было темно и  сыро;  мисс
Барретт из пещеры ушла. Он посмотрел вокруг.  Все  переменилось  -  полка,
бюсты; они уже  не  были  добрыми  хранителями-пенатами,  глядели  строго,
чуждо. Он переменил позу в ногах у  мисс  Барретт.  Она  не  заметила.  Он
заскулил. Они не услышали.  Тогда  он  затих  и  страдал  уже  молча.  Шел
разговор; но не тек, не струился, как всегда струился и тек  разговор.  Он
скакал и прыгал. Запинался и снова прыгал. Флаш еще  не  слыхивал  у  мисс
Барретт такого голоса - бодрого, звенящего. Щеки у нее горели, как никогда
не горели прежде; большие глаза сияли, как никогда  еще  не  сияли  у  нее
глаза. Пробило четыре; а они все говорили. Потом пробило половину  пятого.
Тут мистер Браунинг вскочил. Ужасной решимостью, отчаянною смелостью веяло
от каждого его жеста. Вот он стиснул руку  мисс  Барретт;  схватил  шляпу,
перчатки; простился. Они слышали, как сбежал он по лестнице. Дверь - резко
- хлопнула. Он ушел.
   Но мисс Барретт не  откинулась  на  подушки,  как  откидывалась,  когда
уходил мистер Кеньон или мисс Митфорд.  Она  сидела  прямо;  глаза  у  нее
горели; щеки пылали; будто мистер Браунинг еще оставался тут.  Флаш  ткнул
носом ей в ногу. Вдруг она о нем вспомнила. Легонько, весело потрепала  по
голове. И с улыбкой, очень странно так, на него поглядела - как бы  желая,
чтобы он заговорил, как бы считая, что и он чувствует то же,  что  она.  А
потом засмеялась, жалеючи его, словно это уж так глупо, -  Флаш,  бедняжка
Флаш - где ему чувствовать то, что она чувствовала. Разве  мог  он  понять
то, что она понимала. Никогда еще не разделяла их такая мрачная  пропасть.
Он лежал рядом, а она не замечала; будто его тут и не было. Она  забыла  о
его существовании.
   И цыпленка своего она в тот вечер обглодала  до  косточек.  Ни  кусочка
картошки, ни кожицы не бросила Флашу.  Когда,  по  обычаю,  явился  мистер
Барретт, Флаш не мог надивиться его тупости. Он сидел в том же  кресле,  в
котором сидел этот человек, опирался на ту  же  подушку,  на  которую  тот
опирался, и - ничего не заметил. "Неужели ты не знаешь, - дивился Флаш,  -
кто тут только что сидел? Неужели ты его не чуешь?" Ибо, по мнению  Флаша,
от всей комнаты разило мистером  Браунингом.  Запах  взлетал  над  книжкой
полкой, взвихрялся, кустился вокруг пяти бледных лбов. А  мрачный  человек
сидел возле дочери, целиком погруженный в себя. Ничего не замечал.  Ничего
не подозревал. Ошеломленный его тупостью, Флаш скользнул мимо него - прочь
из комнаты.
   Но несмотря на свою удивительную  слепоту,  даже  родные  мисс  Барретт
через несколько недель стали замечать п