я разочарованием. А ведь и там, как едва ли не
повсюду  на  планете, громадное  большинство  населения  ожидает благ  более
существенных.
     После той  встречи  я  задумался,  чем  вознаградили  собственные  ваши
устремления  к  свободе,  за которыми стоит уже более  двух  веков  истории.
Советский Союз стал мечтой  для пролетариата лишь  с 1922 года, кстати, того
самого, когда я родился в  нашей Цитадели Свободы, представляющей собой Маяк
для Всего Человечества.
     Переводчика я попросил сказать нашему почтенному гостю: может  быть, не
так уж плохо все  обстоит  у  него в Советском  Союзе,  ведь  в моей  стране
рабство  оставалось  вполне законым еще сто лет после подписания  Декларации
независимости.  И  прибавил,  что  даже  наш  святой  Томас  Джефферсон  был
рабовладельцем.
     Я уж не стал распространяться про геноцид индейцев, хорошо знакомый еще
моему деду. Это  было  бы  слишком.  О таких вещах я  стараюсь не  думать  и
говорить  как  можно меньше.  Хвала Всевышнему, в  школах  о  подобном почти
вообще не упоминают.
     Понятно, что и у нас тоже началась своего рода гласность. Я имею в виду
попытки уравнять с белыми мужчинами  женщин и расовые меньшинства, так чтобы
соблюдались предусмотренные для них гарантии и  права,  распространяющиеся и
на  них законы. Хотя  это  будет  означать  посягательство на  заповеди  тех
мудрецов былых времен,  чьими откровениями молодежь,  считается, пренебрегла
ради своей опасной склонности к рок-н- роллу.
     Тем  королевским астрономам, которые мечут громы и  молнии  из-за  этих
посягательств, американцы,  я  думаю, должны  бы ответить  примерно так: "Из
ваших  мудрецов  никто  не  помышлял  о  настоящем  равенстве,  вы  тоже  не
помышляете, а вот мы хотим его добиться".
     Было  или  не было  в  Америке моей юности что-нибудь такое, что теперь
вызывает у меня  ностальгию, или ностальгия вызывается  тем только, что сама
юность  для  меня  давно  в  прошлом?  Да  нет,  все же  было  тогда  нечто,
пробуждающее  чувство  тоски, с  которой  трудно  бороться, -  была  свобода
незнания, что человек очень  скоро сделает нашу влажную, голубовато- зеленую
планету непригодной для того, чтобы на ней  жить. И ничто нас не  остановит.
Мы  так  и  будем  плодиться,  словно  кролики.  Так  и  будем   забавляться
диковинками   техники,   не   задумываясь   об   ужасных   непредусмотренных
последствиях.  И   довольствоваться  чисто   косметическими   мерами,  когда
разваливаются наши  города. И  оставлять  на  земле  горы  ядовитого мусора,
которые  сами  же  нагромоздили,  мало  заботясь  о  том,  как  бы  от  него
избавиться.
     Если  лет через  сто  на нашу  планету явятся  пилоты летающих тарелок,
ангелы или еще кто-то и обнаружат, что  мы вымерли, как динозавры,  какое бы
человечеству следовало оставить  для  них послание,  может быть,  выбив  его
аршинными буквами на скалах Большого каньона в Аризоне?
     Ветхий старичок предлагает вот этот текст:

        МОЖЕТ, НАМ БЫ И УДАЛОСЬ ВЫЖИТЬ,
     ЕСЛИ Б МЫ НЕ БЫЛИ ЧЕРТОВСКИ ЛЕНИВЫ И ЛЕГКОМЫСЛЕННЫ.

     А еще можно добавить:
     И ЕСЛИ Б НЕ ОБОЛЬЩАЛИСЬ ВСЯКОЙ ДРЕБЕДЕНЬЮ.
     Я старею, однако  занавес  падает не  для одного  меня. Ну,  и как  там
насчет настоящей королевской астрономии?"

        XII

     "Массачусетскому  технологическому институту  принадлежит важная роль в
истории той ветви семейства Воннегут, к которой я принадлежу. Мой отец и дед
получили  там  свои  дипломы  архитекторов.  Дядю  Пита  оттуда выгнали. Мой
единственный брат Бернард, который  девятью годами  старше меня, получил там
докторскую  степень   по  химии.  Отец  с  дедом  оба   были  архитекторами,
работавшими индивидуально,  а затем с партнерами. Дядя Пит стал строительным
подрядчиком, тоже работавшим индивидуально. Брат смолоду хотел стать ученым,
исследователем,  так  что работать индивидуально ему  была  не судьба. Чтобы
получить достаточно просторное помещение и нужное оборудование,  требовалось
куда-то устроиться на службу. А вот куда именно?"
     Так начиналась  моя  речь в Массачусетском технологическом институте, с
которой я  выступил в 1985 году, и такое  начало, мне  казалось, должно было
произвести сильный травмирующий  эффект. (Иной раз я по наивности воображаю,
будто в силах  капельку  воздействовать  на ход  истории, и тут был как  раз
такой случай.)  Передо мной в аудитории Крегес  сидели ряд  за рядом молодые
люди, умеющие  делать все то, что волшебник Мерлин при дворе короля Артура в
Камелоте лишь воображал себя способным  сделать. А вот  эти  молодые люди  и
вправду  способны  держать   под  своим  контролем  или  отпускать  на  волю
гигантские силы (видимые, но столь же часто и незримые), которые послужат на
благо или, напротив, воспрепятствуют какому-то начинанию (допустим, звездным
войнам).
     "Большинству из  вас, - продолжал  я,  - вскоре предстоит столкнуться с
теми же сложностями, что и моему брату, вот только  закончите учиться. Чтобы
выжить  и стать на ноги,  большинству  из вас придется  осуществлять  чьи-то
фантазии  в области техники, хотя  и  свои собственные  тоже, разумеется. То
есть фантазия соединится с фантазией в форме, именуемой партнерством, а если
сказать романтичнее - брачным союзом.
     Брат получил  свою  докторскую  степень, если не ошибаюсь, в 1938 году.
Если  бы  после  этого  он  поехал в Германию,  то  помогал бы осуществлению
фантазий  Гитлера. Если бы  в Италию - фантазий Муссолини. В Японии он помог
бы воплотиться  фантазиям Тодзио. В  Советском Союзе - фантазиям Сталина.  А
вместо всего этого  он  устроился  работать  на заводе  фабриканта бутылок в
Батлере,  штат  Пенсильвания.  Кто  ваш  босс,  чьи  фантазии  вы  помогаете
осуществить?  -  Случается,  разница важна  не  только вам  самим,  а  всему
человечеству.
     Фантазия Гитлера  была  вот  какая:  истребить евреев,  цыган,  славян,
гомосексуалистов,  коммунистов, свидетелей Иеговы,  слабоумных, приверженцев
демократии   и  так   далее,  придав  истреблению   масштабы   промышленного
производства. И эта фантазия так бы фантазией и осталась, если бы не химики,
разбиравшиеся  в своем  деле  не хуже,  чем  мой брат, -  они придумали  для
гитлеровских  палачей  цианидосодержащий  газ,   известный   под   названием
Циклон-Б.  Она  бы  осталась  всего  лишь  фантазией,  если бы архитекторы и
инженеры, не менее моего  отца с дедом понимавшие толк в своей профессии, не
построили   лагеря   смерти   с    их   ограждениями,   вышками,   бараками,
железнодорожными ветками,  газовыми  камерами,  крематориями  -  все,  чтобы
операции выполнялись эффективно и легко. Не так давно я побывал в двух таких
лагерях на территории Польши - в Освенциме и Биркенау. С технической стороны
они само совершенство. Тем, кто их  строил,  я  мог бы выставить только 5  с
плюсом.  Будьте  уверены,  поставленную  перед  ними  задачу  они  выполнили
безупречно.
     Так-то, и ту же оценку мне бы  пришлось  выставить техникам, работавшим
над  взрывными устройствами, которые прячут в  автомобилях, теперь  день  за
днем взлетающих  на воздух перед посольствами,  универмагами, кинотеатрами и
всевозможными культовыми сооружениями. Свою задачу эти техники выполнили  на
зависть. Вот это да! Пять с плюсом. Только пять с плюсом.
     А теперь  впору  поговорить о  различиях между  мужчинами и  женщинами.
Феминистки  за  последние два десятка  лет  кое-чего добились в  Соединенных
Штатах, поэтому стало  чуть ли  не обязательным  подчеркивать, что  напрасно
преувеличивают  различия между полами. Из этих различий мне  одно, во всяком
случае, ясно: женщины в общем  и целом вовсе  не  так, как мужчины,  склонны
поклоняться  аморальным  техническим  чудесам.  Может  быть,  это  результат
каких-то  их  гормональных  изъянов.  Как  бы  то  ни  было,  женщин,  часто
прихватывающих   с  собой  и  детей,  на  митингах  протеста  против  разных
технических  чудес,  способных  убивать  людей, всегда  больше, чем  мужчин.
Известно также,  что  самым  убедительным  критиком благ,  которые  способен
принести необузданный прогресс  техники, была  женщина  -  Мэри Уолстонкрафт
Шелли*, умершая 134 года назад. Это  она,  как вы знаете, придумала чудовище
по имени Франкенштейн.

     /* Английская писательница (1797-1851), автор романа "Франкенштейн, или
Современный Прометей" (1818)./

     А  чтобы  вы  убедились,  до чего я  сам,  приближаясь к старости, стал
чувствителен и начал  воспринимать  все по-женски, скажу,  что,  сделайся  я
ректором  Массачусетского технологического  института,  я  бы тут  на каждой
стене  повесил портрет Бориса  Карлофа*, с  подписью: "Франкенштейн". Знаете
почему?  Чтобы  студенты и  преподаватели не забывали: человечество  сегодня
живет  с  чувством  немого ужаса  перед  перспективой, что рано  или  поздно
чудовища  наподобие Франкенштейна  с ним покончат. Кстати, это уже и  сейчас
делается в разных уголках мира, далеко от  нас, но  часто с нашей помощью, -
день за днем, час за часом.

     /* "Американский киноактер (1887-1969), прослапившийся исполнением роли
Франкенштейна в сериале об этом герое, созданном в 30-е годы./

     Что  же предпринять?  Вам,  питомцам Массачусетского  технологического,
стоило бы подать пример своим коллегам повсюду  на земле, составив, а  затем
приняв   клятву   Гиппократа,   уже  двадцать  четыре  столетия   являющуюся
обязательной  для медиков. Вы думаете, ее ни один врач никогда не нарушил? -
слышу я ваше возражение. Конечно, ее нарушали. Но каждый преступивший клятву
врач по справедливости удостоился презрения. Отчего покинувший сей мир Йозеф
Менгеле  для большинства  из  нас  олицетворяет  все  самое  кошмарное,  что
заключал  в  себе  нацизм?  Оттого, что  Менгеле был врачом -  и с  радостью
отрекся от клятвы Гиппократа.
     Если вы примете  мое предложение и  напишете  текст новой  клятвы, вам,
конечно, надо будет заглянуть в ту, старую, которую составили примерно в 460
году до нашей  эры. Такой  вот  на ладан  дышащий  свиток, оставшийся нам от
греков,  и  по содержанию своему не очень-то он соответствует  тем моральным
дилеммам,  с  которыми врачи сталкиваются  в нынешнее  время.  К тому же это
чисто секулярный документ. Никто и не  утверждал, что он  ниспослан с небес,
явлен в откровении или был записан  на глиняных черепках,  найденных  где-то
высоко в горах. Его составил какой-то человек или группа людей, и руководило
этими  людьми  просто  желание  помочь  другим, а  не  навредить.  Думаю,  в
большинстве своем  и  вы хотели бы  помогать, а не  вредить людям, а значит,
приветствовали   бы   такое   положение,   когда   произволу   какого-нибудь
злонамеренного босса положены ограничения нравственного характера.
     Из клятвы Гиппократа,  по-моему, можно,  почти не меняя, позаимствовать
это  место:  "Избираемый  мною  способ  лечения  будет  во  благо  больному,
насколько позволит определить его мое дарование и опыт, а не во зло ему и не
для усугубления  недуга. Я  никому, невзирая даже  на его  просьбы,  не  дам
смертельной  дозы лекарства, как не дам и совета таким путем покончить с его
страданиями".  Приведенные  строки  легко  перефразировать  так,  чтобы  они
относились не  только к  врачам, а  ко всем ученым, надо только не забывать,
что в  основании любой науки  лежит простое стремление помочь  благоденствию
людей.
     Текст  клятвы мог  бы  выглядеть так: "Избираемый мною  способ  решения
задач  будет  во  благо жизни  на  нашей  планете,  насколько  позволит  его
определить мое дарование и опыт, а не  во зло ей и для усугубления бедствий.
Я ни в коем случае не создам ведущих к  гибели веществ и формул, невзирая на
просьбы, и никому не дам совета так поступать".
     Неплохое  получается начало клятвы, которую давали  бы  все  выпускники
Массачусетского  технологического. А вы бы,  несомненно,  многое  добавили к
этой клятве, охотно под  ней подписавшись. Так давайте ее придумаем, начав с
того, перефразированного места.
     Благодарю за внимание".

     Здорово же  я пролетел!  Так  себе, жиденькие хлопки.  (В  публике было
много восточных лиц.  Бог весть, что эти люди думали, пока я ораторствовал.)
Никто не выступил  с уверениями, что непременно попытается  сочинить клятву,
которую восторженно  начнут  принимать все работающие в  области  техники. В
студенческой  газете,  вышедшей  через  неделю, об это  не  было  ни  слова.
Поговорили -  забыли. (Если бы ктонибудь предложил такое в Корнелле, когда я
там  учился,  я  бы в тот же вечер, сам с собой  потолковав,  составил текст
клятвы.  Правда, свободного времени у  меня было хоть отбавляй,  поскольку я
прогуливал практически все занятия.)
     Отчего  нынешние студенты  так  безразличны к  подобным материям? (Вот,
прямо нынче утром, пришло письмо, где меня, ветхого старичка, спрашивают, не
стоило бы  внести  исправления в присягу на верность Конституции, на  что  я
ответил обратной  почтой: "Я присягаю на  верность  Конституции  Соединенных
Штатов Америки и флагу моей страны, как символу свободы и справедливости для
всех".) Так вот, я вам скажу, отчего студенты так безразличны. Им ведомо то,
что  я до конца усвоить не могу:  жизнь  - дело несерьезное. (И стало  быть,
отчего Калигуле не объявить консулом собственную лошадь?)
     До    того,   как    выступить    перед   студентами    Массачусетского
технологического  со  своей   замечательной  речью,  я  кое  с  кем  из  них
побеседовал о  звездных войнах,  об  идее Рональда  Рейгана, считающего, что
лазерные лучи,  спутники, липучая бумага от мух и всякое такое  прочее - кто
его знает, что именно,  - если все это как-то там одно  с другим склеить, то
получится  такой  невидимый  купол,  который не  пробьет ни  одна  вражеская
ракета. Студенты  сказали:  непохоже, чтобы эта штука заработала, однако они
готовы  поломать над  нею мозги.  (А в  самом деле,  отчего  бы Калигуле  не
объявить консулом собственную лошадь?)

        XIII

     Много лет назад я изучал в Чикагском университете антропологию, и самым
знаменитым из моих профессоров был доктор  Роберт Редфилд.  К  тому  времени
представления, что  любое общество  эволюционирует, проходя  одни  и те  же,
предсказуемые стадии на пути к высшей (то есть викторианской) цивилизации, -
от  политеизма  к  монотеизму,  от  тамтама  к  симфоническому  оркестру,  -
посмеявшись,  оставили навсегда. Все  согласились  с  тем, что не существует
этой лесенки, называющейся эволюцией культуры. А вот доктор Редфилд  сказал:
"Нет, позвольте". И стал утверждать, что есть очевидная для всех непредвзято
мыслящих  стадия,  через  которую  прошло  или  должно  будет пройти  каждое
общество. Эту  обязательную  для  всех  стадию  он  назвал  в  своей  работе
"Народным обществом".
     Это  Народное  общество  прежде  всего  изолировано от всех остальных и
занимаемое им пространство считает органически принадлежащим ему одному. Оно
возникает на  данной почве и ни на какой другой возникнуть  не может. В  нем
нет строгого  разграничения между  живущими  и умершими, ибо все связано  со
всем  узами родства.  Относительно того,  что  есть  жизнь  и  как  надлежит
поступать в любой ситуации, все думают  примерно  одинаково, так что поводов
для спора почти не бывает.
     Каждую весну доктор Редфилд читал публичную лекцию о Народном обществе.
Публики приходило много - думаю,  оттого что многим из нас казалось: вот так
обретается  прочное сознание  твоей  укорененности,  необходимости  - создай
Народное общество или присоединись к нему. (Напомню, дело происходило в 40-е
годы,  задолго до  появления  коммун, где обитали  дети-цветы*, до появления
объединяющей всех, кто принадлежит к поколению  моих детей, музыки,  а также
общих  идеалов.)   Доктор  Редфилд,  впрочем,  не   выносил  сентиментальных
восторгов  по поводу Народного общества,  утверждая, что  оно сущий  ад  для
каждого,   кто   наделен   живым    воображением,   а   также   потребностью
экспериментировать  и  изобретать,   -  или   же   неискоренимым   ощущением
комического.  А все  равно  я по сей  день ловлю себя на грезах, как окажусь
среди сходно думающих людей, и мы будем жить где-нибудь в умеренном климате,
на лесной поляне у озера (идеальное, кстати,  место для единорога, желающего
положить голову на колени размечтавшейся девушки). Мой сын Марк помог, в том
числе и деньгами, одной такой коммуне, образовавшейся в Британской Колумбии,
а потом ее описал - читайте его "Экспресс в  Лету".  (А я в  своем  "Вербном
воскресенье" заметил, что сыновья обычно пытаются сделать так, чтобы сбылись
неосуществимые  планы, которые  строила  мать,  думая об  их  судьбе.  Марк,
однако, постарался, чтобы сбылся отцовский неосуществимый план. И одно время
все у него получалось.)

     /* Прозвище хиппи./

     Торговцы недвижимостью вечно пытаются  вам внушить, что, купив или сняв
дом именно в этом районе, вы  тем  самым сразу же сделаетесь членом местного
Народного общества. И у меня была примерно та же мысль, когда, уволившись из
"Дженерал электрик", я переехал на мыс Код, где прожил двадцать лет (сначала
в Провинстауне, затем в Остервилле и в Барнстейбле). Но родственников у меня
там  не  было, да  к тому  же я  родом не  из  англосаксов, не  из  потомков
мореплавателей или первых переселенцев  в заокеанские  колонии. А мои  идеи,
которые  становились известными читающим периодику и  книги, обычно никак не
совпадали  с идеями моих соседей. И поэтому, прожив рядом с ними два десятка
лет, я остался  таким  же чужаком, как в день, когда  там поселился. (Вскоре
после  переезда  я  предложил   соседям,  что  буду  добровольно   выполнять
обязанности  пожарного,  поскольку уже  служил  пожарным  в Альплаусе,  штат
Нью-Йорк,  неподалеку  от Скенектеди. Оказалось, это все  равно, как если бы
первокурсником я выразил готовность стать членом клуба йельской элиты "Череп
и кости".)
     У  меня нет никаких иллюзий, что и сейчас, когда пишутся эти  строки, я
сколько-нибудь  серьезно  могу  претендовать на  то, что принадлежу  к  тому
образцово-показательному сообществу, которое сложилось у нас в Сагапонэке на
Лонг-Айленде,  в  тихом  нашем  поселочке.   Пожарное  управление  просит  о
материальной поддержке, прибегая  для этого  к составленному  по  всей форме
запросу, который оказался в моем почтовом ящике, - ладно, пошлю им немножко.
Ближайший  мой  сосед,  художник  Роберт  Дэш  похваляется  тем,  что  живая
изгородь, разделяющая наши участки,  стала совсем густой - как замечательно,
ничего из-за нее не видно. (Правда, кое-что слышно.  Как-то гостивший у меня
Трумен Капоте бродил целый день по двору, разговаривая сам  с собой вслух, и
Дэш потом  сказал мне,  что ему показалось -  ко мне  приехала тетка, старая
дева со скверным характером.)
     (Думал,  эту главу  напишу легко, просто  переделаю эссе  "Национальный
парк небоскребов", в свое время напечатанное в "Архитектурном дайджесте". Но
оказалось,  эссе  написано  так  плохо,  что  не  возьму  в  толк,  как  его
опубликовали.  Видимо,  меня  преследовала  неискоренимая фантазия,  что все
станет хорошо,  если  я прибьюсь к какому-нибудь Народному обществу, вот я и
наворочал всякой ерунды.  Народное общество - ну просто моя чаша  Грааля, и,
здравому смыслу вопреки, я никак не  покончу с  мечтами, что где-нибудь  оно
для  меня отыщется. То, что вы читаете,  -  подборка из "Национального парка
небоскребов", этакое филе кусочками, причем кавычек я нигде не ставил, пусть
потом разбираются в получившейся путанице. Хотя кому какое до этого дело?)
     На Манхэттене  я большей частью проводил время напротив желтого здания,
где многие годы жил Э.Б. Уайт*. Он со своей женой Кэтрин, воплощавшие (сразу
чувствовалось) все  самое  прекрасное, благородное и чарующее, что  отличает
Манхэттен, за несколько лет до того, как я там поселился, перебрались в штат
Мэн. (В  штат Мэн! Быть не может!  Нашли себе местечко, нечего ск