ыл  первый  гражданин  мира,  да,  возможно, и  последний.
Политическим  раздорам,  государственным  границам  он  уделял  внимания  не
больше,  чем уделил бы единорог  - ну вот, опять:  единорог.  Красота  может
встретиться,  или  ее  можно  создать,  где  угодно  на  планете,  а  прочее
несущественно.
     Американская телеграфная и телефонная  компания закончила строительство
еще одного своего здания, на этот раз на Манхэттене, неподалеку от дома, где
я  живу. И снова обошлась без услуг моего отца, правда, все равно его уже не
вызовешь. Вместо него компания пригласила Филипа Джонсона, Спящую Красавицу,
которую всю взрослую жизнь не оставляют в покое страстные принцы.
     Что же мне, бушевать против Судьбы за то, что она не дала отцу испытать
столько же радостей, как у мистера Джонсона?
     Пытаюсь  вообразить,  как отец  со  мною  разговаривает через пропасть,
разделяющую живых и мертвых, и вот что от него слышу: "Не  жалей меня из- за
того, что в свои лучшие годы я ждал романтических испытаний, а  их  так и не
было.  Если захочешь  теперь, через столько  лет, высечь  эпитафию  на  моем
скромном  камне,  который  установлен  на  кладбище  Краун-хилл,  пусть  она
читается так: ДОВОЛЬНО И ТОГО, ЧТО Я БЫЛ ЕДИНОРОГОМ".

     Так кончается моя статья. С умилением добавлю, что отец пытался сделать
так, чтобы можно было возвращаться в хорошие времена (самое простое дело для
тральфамадорцев  из  моего  романа  "Бойня  номер пять"),  и  с  этой  целью
наклеивал на листы фибрового картона всякие документы радостного содержания,
покрывая их лаком. Благодаря отцу на стене моего кабинета сохраняется сейчас
вот это письмо-мумия:

     "Милый папа,  я продал свой  первый рассказ в журнал  "Кольерс".  Вчера
получил чек (750 долларов, 10% вычитывается в пользу агента). Похоже, вскоре
удастся пристроить еще две вещички.
     Думаю, все у меня налаживается. Положил  на счет первые свои  деньги  и
буду дальше откладывать, когда смогу продать рассказ, если,  конечно, смогу,
-  так, чтобы накопилось не  меньше, чем я за  год  зарабатываю в  "Дженерал
электрик". Для  этого вполне достаточно, чтобы у меня брали четыре рассказа,
еще и мелочь на карманные расходы останется (а раньше ничего не оставалось).
И тогда я наконец-то  уйду с этой проклятой  службы, а на другую не поступлю
ни за что в жизни, храни меня Создатель.
     Уже очень много лет я не испытывал такого чувства счастья.
     Обнимаю тебя".

     Подписано  не  именем, а  инициалами, так  он меня  всегда  называл. Не
скажу, что это письмо веха в истории литературы, но на моем скромном пути от
рождения до смерти веха эта очень значительная. Дата: 28 октября 1949.
     А на оборотной стороне этого листа фибрового картона отец приклеил свое
собственное послание. Оно представляет  собой две строки  из  "Венецианского
купца", переписанные его красивым почерком:

     Клянусь душою - ничей язык меня разубедить не в силах;
     Я за вексель мой стою.*

     /* Перевод Т.Л.Щепкиной-Куперник./

        II

     Если девушка расположится на полянке в лесу, где живет единорог, он, по
поверью, придет к ней и положит голову на ее колени. Вот так всего проще его
поймать. Должно  быть,  способ этот открыла девушка,  присевшая на  полянке,
вовсе не намереваясь ловить единорога. А когда он явился и положил ей голову
на колени, она, наверное, забеспокоилась (Что еще он выдумает?).
     В том доме, где прошли мое детство и юность, Алиса, моя сестра, которая
умерла  много  лет  назад  (и  о которой я тоскую до одури), была той  самой
девушкой,  а  папа  - таинственным,  зачарованным единорогом.  Мне и второму
моему  единокровному   -   Бернарду,  старшему   брату,  который   учился  в
Массачусетском  технологическом,  изловить  этого  единорога   не  удавалось
никогда. Мы с Бернардом не представляли для него  особого интереса.  Что  до
нас с братом, ни для какой хоть чуточку подкрашенной трагизмом повести мы не
годились. Мы же крепкие ребята. Как-нибудь справимся. И у нас есть приятели,
а значит, другие интересы.
     (Моя дочь Эдит  была когда-то  - крайне  неудачный  брак  - замужем  за
человеком по имени Херальдо Ривера, который сейчас интервьюирует для дневных
телепрограмм  по  субботам  людей,  переживших  такое,  что  оторопь  берет.
Упоминаю  о  нем  здесь,  поскольку  среди  тех,  с  кем  он беседует,  есть
подвергшиеся эротическим притязаниям со стороны близких родственников. Спешу
предупредить:  сестра,  которая  была  пятью  годами  старше  меня,  никаким
притязаниям этого рода  со стороны  нашего доброго папы не подвергалась. Как
та  девушка, которой единорог кладет голову на колени,  она в  худшем случае
была лишь несколько озадачена происходившим.)
     Наш  папа, когда я,  младший  из  детей,  с  ним поближе  познакомился,
ужасающе нуждался в  преданной  дружбе представительницы того  пола, который
считают наделенным даром сострадания, и  понять отца можно - ведь мама  (его
жена) впадала  в  безумие. К ночи - бывало  это  исключительно  у нас дома и
никогда в присутствии  гостей  - она испытывала к  отцу приступы  ненависти,
такой же разъедающей, как фтористоводородная кислота. А эта кислота способна
разрушить стеклянные  стенки колбы, затем  поверхность стола, затем покрытие
пола и проложить себе путь прямехонько в Ад.
     (Хотя  воск фтористоводородная  кислота разрушить  не  может. У  нас  в
Корнелле, в нашей ДЭ,  объединявшей большей частью тех,  кто  изучал  всякие
технологии, была  ходовая шутка: "Вот открыл универсальный растворитель, а в
чем его хранить?" И  получается, что  вода  куда более  подходит  в качестве
универсального растворителя,  чем фтористоводородная кислота. Воде просто не
дано разрушить стеклянную стенку.)
     В  книге "Вербное воскресенье" я решительно утверждаю, что безумие мамы
- его не признавали и пытались лечить - было результатом действия химических
веществ,  не  выработанных  ее   организмом,  а  проглоченных  в  непомерном
количестве,  прежде всего  алкоголя и  выписываемых  ей  барбитуратов.  (Она
умерла  слишком  рано,  чтобы  врачи  накачали  ее  амфетамином  или  чем-то
подобным.)  Мне  хочется   верить,  что   ее   душевное  расстройство   было
унаследованным, хотя среди моих американских предков (полный их перечень - в
"Вербном воскресенье") я не знаю ни  одного, кто был бы в клиническом смысле
сумасшедшим.
     А вообще-то не один ли черт? Я ведь своих предков не выбирал, а мозг  и
все прочее рассматриваю как дом, построенный задолго до моего рождения, -  я
просто в нем живу.
     (Тот дом на Манхэттене, где я на самом деле живу, с расчетом на прибыли
построил в 1862 году некто Л.С.Брукс. По фасаду он  восемнадцать с половиной
футов, а если  мерить от  фасада вглубь - сорок шесть; в нем  четыре  этажа.
Брукс одним  махом  отгрохал  двадцать абсолютно друг  от друга не отличимых
домов.)
     Когда  вовсю  разгорелась  постыдная  гонка  между Бушем  и  Дукакисом,
которые  оспаривали  друг у друга должность  президента  Соединенных  Штатов
Америки (и  будущий победитель  в  ту пору  клялся,  что защитит светлокожих
богатых людей, где бы они ни жили, от темнокожих бедных людей, где бы они ни
жили), я получил приглашение  выступить в Филадельфии на сессии Американской
ассоциации психиатров. И вот что  сообщил собравшимся мой унаследованный  от
предков мозг, воспользовавшись услугами моего переговорного устройства:
     "Приветствую вас со  всем мыслимым почтением. Несчастных трудно сделать
чуть менее несчастными, если они не испытывают нужды в  вещах, которые легко
им предписать, вроде питания, жилища, дружеского участия - или свободы.
     Моей  профессии, заключающейся в  сочинении за  деньги  разных историй,
иногда правдивых, иногда нет, вы воздали должное, пригласив  выступить перед
вами моего друга и  коллегу Эли  Визеля*,  а  также  и меня.  Вероятно,  вам
известны  эксперименты  доктора  Нэнси  Андреассен  из  медицинского  центра
университета Айовы - она провела опрос профессиональных писателей, связанных
со знаменитой литературной  мастерской  при этом университете.  Целью опроса
было выяснить, отличается  ли писательская нервная система от той, которая у
обыкновенных  людей.  Большинство опрошенных,  и  я  тоже,  как  выяснилось,
склонны к депрессивным состояниям и происходят из семей, где были страдающие
депрессией.

     /*   Эли   Визель   (род.  1928),  американский   писатель   еврейского
происхождения;  общественный  деятель,  бывший  узник  Бухенвальда;  лауреат
Нобелевской премии мира./

     Из  этого  эксперимента  я  вывел  для  себя  общее  правило,  конечно,
прямолинейно   и  приблизительно  сформулированное:   нельзя  стать  хорошим
писателем,  посвятившим  себя  серьезной  литературе,  если  не  испытываешь
депрессий.
     То правило,  которое можно было  вывести, обобщая  историю  культуры, -
оно, кажется, теперь перестало соответствовать реальности,  -  заключается в
следующем: американскому писателю надлежало страдать алкоголизмом, чтобы его
отметили  Нобелевской премией,  как  Синклера  Льюиса,  Юджина 0'Нила, Джона
Стейнбека   и   самоубийцу  Эрнеста   Хемингуэя.   Перестало   это   правило
соответствовать  реальности,  помоему,  из-за того, что у нас больше уже  не
считают художественную одаренность характерно женским свойством. Мне уже нет
необходимости перед тем, как подняться на трибуну вроде этой, пить' накануне
в баре и ломать кому-нибудь челюсти, чтобы всем сделалось ясно: я не из тех,
кого до последнего времени презирали, то есть не из гомосексуалистов.
     Эли Визель приобрел  известность  книгой, называющейся "Ночь", - она об
ужасах  Холокоста, как  они  запомнились мальчику, каким тогда  был автор. Я
приобрел  известность  книгой, называющейся "Бойня номер пять",  -  она  про
реакцию  англичан  и  американцев на  Холокост, то  есть  про  бомбардировку
Дрездена,  как  она  запомнилась   молодому  человеку,  рядовому  обученному
американской пехоты, каким я тогда был. У нас  с Визелем немецкие фамилии. И
у  человека,  который  меня сюда пригласил, у  доктора Дихтера  - тоже.  И у
многих знаменитых ваших собратьев по профессии, проложивших новые пути. Меня
бы не  удивило, если у большинства здесь присутствующих - евреев, неевреев -
отыскались  корни  в  Германии  или  в  Австро-Венгерской империи,  странах,
которые так обогатили  нас  по  части  музыки, науки, живописи,  театра, но,
оказавшись  в  руинах, оставили  во всех нас  ощущение кошмара,  неодолимого
вовек кошмара.
     Холокост  объясняет  почти  все  в   том,  что  написано  Эли  Визелем,
объясняет, зачем он пишет, объясняет его  самого. Бомбардировка  Дрездена не
объясняет ровным счетом ничего в  том,  что мною написано, и зачем я пишу, и
кто я такой. Не сомневаюсь, вы, в отличие от меня, укажете сотни медицинских
причин,  по  которым так  вышло, - тут  мне с  вами  не  тягаться.  Мне  был
совершенно безразличен Дрезден. Я не знал там ни души. И уж поверьте, ничего
хорошего там со мной не происходило до того, как этот город сожгли. Дома,  в
Индианаполисе,  мне иной раз попадался  дрезденский  фарфор,  но мне  всегда
казалось и  сейчас кажется, что это почти сплошь китч. Вот, кстати, еще один
замечательный дар миру от стран немецкого языка, где придуман  психоанализ и
сочинена "Волшебная флейта", - словечко "китч".
     Да и дрезденский фарфор делают не в Дрездене. Его делают в Мейсене. Так
что спалить надо было Мейсен.
     Шучу, конечно. Я себя не пожалею, только бы сказать что-нибудь забавное
даже в самых  жутких ситуациях, и, помимо прочего, вот отчего  две, пока что
две  женщины так сожалеют,  что  в  свое время  вышли за  меня  замуж. Любой
великий город -  достояние всего мира, а не только страны, где он находится.
И поэтому разрушение любого из них - катастрофа для человечества.
     До того, как пойти в армию, я был журналистом, и в Дрездене я занимался
тем же - был свидетелем бедствий, переживаемых незнакомыми мне людьми. Сам я
оставался в стороне от событий. А Эли Визель, которому досталось увидеть все
то,  то он видел, стал самим событием, хоть он был мальчик, а я уже  молодой
человек.   Бомбардировка    Дрездена   представляла    собой    стремительно
осуществленную  операцию из  тех,  которые  профессионалы  -  и  стратеги, и
тактики - называют хирургическими, и  полностью соответствовала Аристотелеву
представлению о трагедии, поскольку действие уместилось менее чем в двадцать
четыре часа. Холокост продолжался годы,  и годы, и годы. Немцам  было нужно,
чтобы  я  выжил, поскольку  теория  заключалась  в  том,  что  меня  и  моих
товарищей-пленных как-нибудь можно было обменять на их солдат, оказавшихся в
плену.  Но Визеля  немцам, разумеется,  с помощью точно  так  же настроенных
австрийцев, и  венгров, и словаков, и французов, украинцев, румын, болгар  и
прочих, нужно было - как всех,  кого он знал, как  всех,  хоть отдаленно его
напоминавших,  -  умертвить  наподобие  его  отца,  умершего  от  истощения,
непосильной работы, отчаяния и ядовитого газа.
     Эли  Визель  попытался  сделать так,  чтобы  его  отец  продолжал жить.
Попытался, но не смог.  А мой отец,  как и почти все  мои друзья  и близкие,
спокойно  жили у себя  в  Индианаполисе. Настоящее  лекарство  от  фатальной
депрессии,  которое убило  отца Эли Визеля,  - пища, покой, любовь  и забота
окружающих, но вместо этого ему прописали литий, тирозин и все в таком роде.
     У   меня  есть   диплом  магистра   антропологии,   выданный  Чикагским
университетом. Студентам, занимающимся этой наукой, которая изучается вместе
с  поэзией, надлежит отыскивать объяснение  благих  для человека или ужасных
для него состояний - исключая  войны, травмы, эпидемии, стихийные бедствия и
прочее - в культуре, истории  и характере организации общества. Я назвал вам
тех плохих персонажей своих  книг, которые не носят имен. Плохие персонажи -
это и есть культура, история, характер организации общества, и против них не
очень-то действуют даже литий, тирозин и все остальное.
     Как   большинство   писателей,  я   храню   в  архиве  наброски  многих
произведений, которые не  написались. Лет двадцать назад доктор выписал  мне
риталин с  надеждой, что это средство поможет преодолевать  подобные тупики.
Сразу выяснилось,  что  риталин - это дегидрированный  концентрат паранойи в
чистом  виде,  и  я его  выбросил  на помойку.  А книга, которую  я  пытался
сдвинуть с мертвой точки, называлась "Психиатр из СС". Там рассказывалось об
одном враче, которого, проверив психику, отправили в Освенцим. Он должен был
снимать  депрессию у тех своих пациентов из комендатуры, которых тяготили их
служебные обязанности. Предложить им в ту пору он мог только одну терапию  -
беседу. Еще не изобрели... неважно, что там еще не успели изобрести.
     Писать  эту книгу я начал  с  такой вот  мыслью, которую, думаю,  можно
высказать, не возвращаясь к брошенной рукописи: те, кто посвятил себя борьбе
с душевными заболеваниями в разных странах и в  разные времена, всегда будут
сталкиваться с  одними  и  теми  же ожиданиями  - как сделать здоровых людей
счастливыми, если культура и общество охвачены безумием.
     Спешу уточнить, что в нашей стране ситуация вовсе не настолько мрачная.
И задача у нас,  мне кажется,  состоит в том, чтобы научить разумных, хорошо
образованных людей  говорить  глупости  с целью увеличить свою популярность.
Взгляните-ка на Майкла Дукакиса. И на Джорджа Буша.
     Видимо, пригласили меня сюда  главным образом из-за того, что произошло
с  моим дорогим сыном Марком, который теперь зовется доктор Воннегут. У него
был  самый настоящий  коллапс,  он узнал, что  такое палата с обитыми мягкой
тканью  стенами, и что  такое смирительная  рубашка, а  также  галлюцинации,
схватки  врукопашную с  санитарами  и  прочее.  Он  вылечился  и  написал  о
пережитом книгу, называющуюся "Экспресс в Лету", которую издательство "Делл"
скоро  выпустит в  мягкой обложке и  с  авторским послесловием. Вам бы лучше
позвать  сюда  его, а  не меня. Обошлось  бы куда дешевле,  да к  тому же, в
отличие от меня, он-то все знает про эти дела.
     И он хорошо говорит. Когда ему приходится выступать перед специалистами
по психическим заболеваниям,  он непременно  задает  какой- нибудь вопрос  и
просит  поднять  руку тех, кто  готов ответить утвердительно. Вот и  я задам
вопрос по его примеру. Поднимите руку, кто принимает тирозин. Благодарю вас.
А Марк в  таких  случаях  продолжает: "Кто не  пробовал,  попробуйте. Вреда,
между прочим, никакого".
     Я отвез  его в  частную лечебницу для психов в Британскую Колумбию, где
он учредил  коммуну, и тамошние  врачи поставили диагноз: шизофрения.  И мне
тоже казалось: шизофреник  он самый  настоящий. В жизни не видел,  чтобы так
вели себя те, кто  в депрессии. Обычно мы в таком состоянии подавлены, вялы.
Спим  все время.  А Марк, когда его  поместили в лечебницу, скакал по обитой
мягким  палате, стараясь допрыгнуть  до потолка  и  сбить лампочку,  - прямо
скажу, на депрессию совсем было не похоже.
     Так  или иначе он выздоровел, настолько  выздоровел,  что смог написать
книгу и окончить Гарвардскую медицинскую школу. Теперь он педиатр в Бостоне,
у него  жена, и  два славных сына,  и два славных автомобиля.  Не  так давно
большинство  ваших  коллег сошлись во  мнении,  что  пациентам  вроде  него,
написавшим  книги про  то,  как они  избавились от шизофрении,  был  неверно
поставлен диагноз. На самом деле они просто переживали  депрессию, хотя бы и
проявляя при этом жуткую активность. Может, так оно и есть.
     Когда Марк услышал  про свой новый диагноз, он отреагировал немедленно:
"Чудесная штука эта  диагностика. Уж  теперь  точно  известно:  если пациент
поправился, значит, никакой шизофрении у него не было".
     Но, понимаете, он  тоже себя не пощадит,  только бы  сказать что-нибудь
забавное.  А  взвешенное, продуманное  рассуждение  о  том,  что  с ним было
неладно, вы  найдете в  послесловии к переизданию  его книги. У меня с собой
несколько   экземпляров,  пусть  сделают  ксерокс,  и  тогда  каждый  сможет
прочесть, если интересно.
     До  того, как  стать  доктором, он носился с  этими  сильнодействующими
витаминами, но теперь  поостыл. Хотя по-прежнему  куда  больше полагается на
биохимию, а не на словеса.
     Задолго до того, как Марк свихнулся,  я пришел к выводу, что умственные
расстройства  порождаются  химическими  веществами,  и  написал  об  этом  в
нескольких  своих книгах.  Никогда  у  меня персонаж  не сходит с  ума из-за
какого-нибудь   происшествия   или  общения  с   другими  персонажами.  Даже
подростком я был  убежден, что причины таких  заболеваний  таятся в  области
химии; дело в том, что близкий друг нашей семьи доктор Уолтер Бройтш, мудрый
человек,  доброе сердце,  только всегда  печальный  и  с  лукавинкой,  -  он
возглавлял огромную и страшную психиатрическую лечебницу штата, - так вот он
говорил:
     все, что не в порядке у его пациентов, связано с химией, и не очень- то
им поможешь, пока с этой химией не могут толком разобраться.
     Я ему верил.
     Поэтому, когда моя мать тронулась умом, а было это задолго до того, как
тронулся умом мой сын, задолго до того, как мой сын  родился, - когда это  с
ней случилось и она в конце концов наложила на  себя  руки, я решил, что тут
все дело в скверной  химии, и до сих пор так думаю, хотя у нее было  ужасное
детство.  Два  пагубных  для  нее  химических  вещества  могу  даже  назвать
конкретно:  фенобарбитал  и  алкоголь.  Оба они,  конечно,  не сами  по себе
взялись, ей наш семейный  врач велел принимать  фенобарбитал, потому что она
плохо спала. Когда ее не  стало, я  был в  армии и нашу  дивизию  готовили к
отправке за океан.
     Нам удавалось скрывать от других ее болезнь, потому что проявлялось это
заболевание  только  дома,  где-нибудь между  полуночью  и  рассветом.  И ее
самоубийство нам тоже удалось  скрыть б