вать
затрудненное дыхание? Единственно, на что указывал учебник, был отек гортани
вследствие  воспаления  черпаловидных хрящей.  В  этом случае  моя  записная
книжка указывала  следующее  лечение:  "энергические  слабительные,  глотать
кусочки льда  если ничего не  помогает, немедленно трахеотомия". Я воротился
к  больному,  впрыснул  ему под кожу  камфару, назначил лед и одно  из самых
энергических слабительных - колоквинту.
  Через несколько часов  я  пришел снова.  Колоквинта  подействовала,  но
дыхание  больного  стало  еще  более  затрудненным.  Оставался  один исход -
трахеотомия. Я отправился к Ивану Семеновичу. Он внимательно вы слушал меня,
покачал головою и поехал со мною.
  Осмотрев  больного,  Иван  Семенович  заставил  его  сесть,   набрал  в
гуттаперчевый баллон теплой воды  и, введя наконечник между зубами больного,
проспринцевал  ему  рот:  вышла масса вязкой,  тягучей слизи. Больной сидел,
кашляя и перхая, а Иван  Семенович продолжал энергично спринцевать как он не
боялся,  что  больной  захлебнется?  С  каждым  новым   спринцеванием  слизь
выделялась снова  и снова, я был поражен,  что  такое невероятное количество
слизи могло уместиться во рту человека.
  -  Ну-ну,  откашляйтесь,  плюньте!  -  громко  и властно  повторял Иван
Семенович. И больной пришел в себя и плевал.
  Дыхание его стало совершенно свободным.
  - А я ему колоквинту назначил, - сконфуженно произнес я, когда мы вышли
от больного.
  - Ай-ай-ай! - сказал Иван Семенович, покачав головою. - Такому слабому!
Этак недолго  и  убить человека!..  Да и какое  могло быть к  ней показание?
Просто человек без сознания глотает  плохо, - понятно, во рту разная дрянь и
накопилась.
  В  книгах  не было указания  на возможность подобного  "осложнения" при
тифе   но разве книги могут предвидеть  все мелочи?  Я был в отчаянии: я так
глуп  и  несообразителен,  что  не  гожусь   во  врачи   я  только  способен
действовать по-фельдшерски, по готовому шаблону. Теперь мне смешно вспомнить
об   этом   отчаянии   студентам   очень   много   твердят  о  необходимости
индивидуализировать каждый случай, но умение индивидуализировать достигается
только опытом.
  С каждым днем моей практики передо мною все настойчивее вставал вопрос:
по  какому-то  невероятному  недоразумению  я  стал  обладателем  врачебного
диплома, - имею ли  я на этом основании право считать себя врачом? И жизнь с
каждым разом все убедительнее отвечала мне - нет, не имею!
  Наконец произошел один случай.  И теперь еще,  когда я вспоминаю о нем,
мною овладевают тоска и ужас. Но рассказывать, так уже все рассказывать.
  На  самом  краю  города,  в  убогой лачуге,  жила вдова-прачка  с тремя
детьми. Двое из них умерли  от скарлатины в больнице, вскоре после их смерти
заболел и последний - худой,  некрасивый мальчик лет восьми.  Мать ни за что
не хотела отвезти его также в больницу  и решила лечить дома. Она обратилась
ко  мне.  У мальчика  была  скарлатина  в очень  тяжелой  форме  он бредил и
метался,  температура  была  41°,  пульс  почти  не  прощупывался.  Осмотрев
больного,  я сказал матери,  что навряд ли и он выживет. Прачка упала передо
мною на колени.
  -  Батюшка, спасите  его!.. Последний  он у  меня остался. Растила его,
кормильца на старость... Сколько могу, заплачу вам, век на вас даром стирать
буду!
  Жизнь  мальчика около  недели висела на  волоске.  Наконец  температура
понемногу  опустилась,  сыпь  побледнела,  больной  начал приходить в  себя.
Явилась  надежда  на  благоприятный  исход.  Мне  дорог  стал  этот  чахлый,
некрасивый  мальчик  с  лупившейся  на  лице  кожей  и  апатичным  взглядом.
Счастливая мать восторженно благодарила меня.
  Спустя  несколько дней у больного снова появилась лихорадка,  а  правые
подчелюстные  железы опухли  и  стали  болезненны.  Опухоль  с  каждым  днем
увеличивалась. Само по  себе это не  представляло большой опасности в худшем
случае  железы нагноились бы  и  образовался бы  нарыв.  Но  для меня  такое
осложнение было крайне неприятно.  Если образуется нарыв, то его нужно будет
прорезать  разрез  придется делать на шее, в  которой находится такая  масса
артерий и вен. Что, если я  порежу какой-нибудь крупный  сосуд, - сумею ли я
справиться с кровотечением? Я до сих пор еще ни разу не касался ножом живого
тела, видеть  - я видел все  самые сложные  и  трудные  операции, но теперь,
предоставленный самому себе, боялся прорезать простои нарыв.
  В  начальной стадии  воспаления желез очень  хорошо  действуют втирания
серой  ртутной  мази,  примененные  вовремя, эти  втирания  нередко обрывают
воспаление, не доводя его до нагноения. Я решил втереть моему больному серую
мазь. Опухоль была очень болезненна, и поэтому на первый  раз я втер мазь не
сильно. На следующий  день мальчик глядел бодрее, перестал ныть, температура
понизилась   он  улыбался  и просил  есть.  Железы  были  значительно  менее
болезненны. Я вторично втер в опухоль  мазь, на этот раз сильнее. Мать почти
молилась на  меня и горько жалела, что не позвала меня к двум умершим детям:
тогда бы и те остались живы.
  Когда  я  назавтра пришел к больному,  я нашел в  его  состоянии резкую
перемену.  Мальчик лежал  на спине,  поворотив  голову  набок, и  непрерывно
стонал: в правой  надключичной  ямке,  ниже первоначальной опухоли, краснела
большая новая опухоль.  Я побледнел  и с бьющимся  сердцем стал  исследовать
больного.  Температура была 39,5  правый локтевой  сустав распух  и был  так
болезнен,  что   до  руки   нельзя  было  дотронуться.   Мать,  хотя  сильно
обеспокоенная, с  доверием и надеждою следила за мною.  Я вышел  как убитый
дело было ясно: своими втираниями я разогнал из железы гной по всему телу, и
у мальчика начиналось общее гноекровие, от которого спасения нет.
  Весь день я в тупом оцепенении пробродил по улицам  я ни о чем не думал
и  только весь был охвачен ужасом и отчаянием.  Иногда в сознании вдруг ярко
вставала мысль: "да ведь я убил человека!". И тут нельзя было ничем обмануть
себя  дело не было бы яснее, если бы я прямо перерезал мальчику горло.
  Больной прожил еще полторы недели  каждый  день  у него появлялись  все
новые  и  новые нарывы  - в  суставах, в  печени,  в  почках...  Мучился  он
безмерно, и единственное, что оставалось делать, это впрыскивать ему морфий.
Я посещал  больного  по нескольку раз  в  день.  При  входе  меня  встречали
страдальческие глаза ребенка на его осунувшемся, потемневшем  лице   стиснув
зубы, он все время слабо и протяжно стонал. Мать уже знала, что надежды нет.
  Наконец  однажды,  -  это  было  под вечер, - войдя в лачугу прачки,  я
увидел  своего пациента на  столе. Все кончилось... С  острым и  мучительным
любопытством я подошел к трупу. Заходящее солнце освещало восковое исхудалое
лицо мальчика  он лежал, наморщив брови, как будто скорбно думая о чем-то, -
а я, его убийца,  смотрел на него. Осиротевшая  мать рыдала в углу. По голым
стенам лачуги  висела  пыльная  паутина, от  грязного  земляного  пола несло
сыростью, было холодно-холодно и пусто. Рыдания сдавили мне горло. Я подошел
к матери и стал ее утешать.
  Через  полчаса я  собрался уходить. Прачка вдруг засуетилась, торопливо
полезла в сундук и протянула мне засаленную трехрублевку.
  - Примите, батюшка... за труды... - сказала она. - Уж как вы старались,
спаси вас царица небесная!
  Я отказался. Мы стояли с нею в полутемных сенцах.
  -  Не судил, видно,  бог! - проговорил  я, стараясь не смотреть в глаза
прачки.
  - Его святая воля... Он лучше знает, - ответила прачка, и губы ее снова
запрыгали от рыданий. - Батюшка мой, спасибо тебе, что жалел мальчика!..
  И  она, плача, упала передо мною на  колени и  старалась поцеловать мне
руку, благодаря меня за мою ласковость и доброту...

  Нет! Все бросить, от всего отказаться и ехать в Петербург учиться, хотя
бы там пришлось умереть с голоду.


V

  Приехав  в Петербург,  я записался  на  курсы в Еленинском  клиническом
институте: этот институт основан специально для желающих усовершенствоваться
врачей. Но, походив туда некоторое время, я убедился, что  курсы эти немного
дадут мне   дело велось  там  совсем  так же,  как в университете:  мы опять
смотрели,  смотрели  - и  только   а смотрел я уж и без того достаточно. Эти
курсы очень полезны для врачей, уже практиковавших, у которых в их  практике
назрело  много  вопросов,  требующих разрешения  для нас же, начинающих, они
имеют мало значения  главное, что нам нужно, - это больницы, в которых бы мы
могли работать под контролем опытных руководителей.
  Я стал искать себе  места хотя  бы  за самое ничтожное  вознаграждение,
чтоб только можно было быть сытым и не ночевать на улице  средств у меня  не
было  никаких.  Я  исходил  все  больницы,  был  у всех  главных врачей  они
выслушивали меня с  холодно-любезным, скучающим  видом  и отвечали, что мест
нет и что вообще я напрасно думаю, будто можно где-нибудь попасть в больницу
сразу  на  платное  место. Вскоре я  и  сам убедился, как наивны  были такие
мечты.  В каждой больнице работают даром десятки врачей  те  из них, которые
хотят  получать нищенское  содержание штатного ординатора, должны дожидаться
этого по пяти, по десяти лет  большинство же на это вовсе и не рассчитывает,
а работает только для приобретения того, что им должна была дать, но не дала
школа.
  Я  махнул  рукою  на  надежду  пристроиться  и  определился в  больницу
"сверхштатным".  Нуждаться  приходилось  сильно   по  вечерам  я  подстригал
"бахромки"  на   своих  брюках  и  зашивал  черными  нитками  расползавшиеся
штиблеты  прописывая больным порции, я с завистью перечитывал их, потому что
сам питался чайною колбасою.  В это крутое для меня время я испытал и  понял
явление,  казавшееся  мне   прежде  совершенно   непонятным,  -   как  можно
пьянствовать с голоду.  Теперь, когда я  проходил мимо трактира, меня  так и
тянуло  в него: мне  казалось  высшим  блаженством подойти к ярко освещенной
стойке,  уставленной  вкусными  закусками,   и  выпить  рюмку-другую  водки
странно,  что  меня,  полуголодного и  вовсе  не алкоголика, главным образом
привлекала именно водка, а  не закуски. Когда  у меня  заводился  в  кармане
рубль, я  не мог побороть искушения и напивался пьяным. Ни до этого времени,
ни после,  когда  я  питался  как следует, водка совершенно не тянула меня к
себе.
  Работать в больнице приходилось много. При этом  я видел, что труд  мой
прямо  нужен больнице  и  что  любезность, с которою  мне  "позволяли" в ней
работать,  была любезностью  предпринимателя, "дающего хлеб"  своим рабочим
разница была только та, что за  мою работу  мне платили  не хлебом, а  одним
лишь позволением работать.  Когда, усталый  и  разбитый, я возвращался домой
после бессонного дежурства и ломал себе голову, чего бы попитательнее купить
себе на  восемь копеек для обеда, меня охватывали злоба и  отчаяние: неужели
за весь свой труд я не имею права быть хоть сытым?
  И я начинал  жалеть,  что бросил свою  практику  и  приехал в Петербург
Бильрот говорит: "Только врач,  не имеющий ни капли совести, может позволить
себе самостоятельно пользоваться теми правами, которые ему дает его диплом".
А  кто  в  этом  виноват? Не  мы! Сами  устраивают так, что нам  нет другого
выхода, - пускай сами же и платятся!..
  Кроме  своей  больницы,   я  продолжал  посещать   некоторые  курсы  в.
Клиническом институте,  а также  работал  и  в других больницах. И  везде  я
воочию  убеждался,  как  мало значения  придают  в  медицинском  мире нашему
врачебному  диплому  "со  всеми  правами и  преимуществами,  сопряженными по
закону с этим званием". У нас в больнице долгое время каждое мое назначение,
каждый  диагноз  строго  контролировались  старшим  ординатором   где  я  ни
работал,  меня  допускали  к лечению больных, а тем более к  операциям, лишь
убедившись на  деле,  а  не  на  основании  моего  диплома,  что я  способен
действовать  самостоятельно.  В  Надеждинском родовспомогательном  заведении
врач,  желающий  научиться акушерству,  в  течение первых трех месяцев имеет
право только исследовать  рожениц и смотреть на операции: по истечении -трех
месяцев он сдает colloquium (собеседование - ред.), и  лишь после этого  его
допускают к операциям под руководством старшего дежурного  ассистента. Может
ли  пренебрежение  к  нашим  "правам"  идти  дальше?  Диплом  признает  меня
полноправным  врачом, закон, под  угрозою сурового наказания, обязывает меня
являться  по вызову  акушерки на  трудные  роды, а  здесь мне  не  позволяют
провести  самостоятельно даже самых легких  родов, и  поступают, разумеется,
вполне основательно.
  "Я требую, - писал в  1874 году известный  немецкий хирург Лангенбек, -
чтобы всякий врач, призванный на поле сражения, обладал оперативною техникою
настолько  же  в  совершенстве,  насколько  боевые солдаты  владеют  военным
оружием"... Кому,  действительно,  может  прийти  в  голову  послать в битву
солдат,  которые  никогда  не держали в руках ружья, а  только  видели,  как
стреляют другие? А между тем врачи повсюду  идут не только на поле сражения,
а и вообще в жизнь неловкими рекрутами, не знающими, как взяться за оружие.
  Медицинская печать всех стран истощается в  усилиях добиться устранения
этой вопиющей несообразности, но все ее усилия остаются  тщетными. Почему? Я
решительно   не   в   состоянии   объяснить  этого.  Кому  невыгодно  понять
необходимость практической подготовленности  врача? Не обществу,  конечно, -
но  ведь  и не самим же врачам, которые все время  не устают  твердить этому
обществу: "ведь мы учимся на вас, мы приобретаем опытность ценою вашей жизни
и здоровья!.."


VI

  Я   усердно  работал   в   нашей  больнице   и,  руководимый   старшими
товарищами-врачами, понемногу приобретал опытность.
  Поскольку в  этом отношении дело касалось разного рода  назначений,  то
все  шло  легко  и  просто: я  делал  назначения,  и,  если  они оказывались
неразумными, старший товарищ указывал мне на это, и я исправлял свои ошибки.
Совсем   иначе  обстояло  дело  там,  где  приходилось  усваивать  известные
технические, оперативные  приемы.  Одних  указаний  здесь  мало  как  бы мой
руководитель  ни был опытен, но главное  все-таки я  должен  приобрести сам
оперировать твердо  и  уверенно может  только  тот,  кто имеет навык,  а как
получить  этот  навык, если предварительно не  оперировать, - хотя бы  рукою
нетвердою и неуверенною?
  В середине восьмидесятых годов американец О'Двайер изобрел новый способ
лечения  угрожающих  сужений  гортани  у  детей, преимущественно при  крупе.
Раньше  при  таких сужениях  прибегали  к  трахеотомии:  больному  вскрывали
спереди дыхательное горло и в разрез вставляли трубку.  Вместо этой кровавой
операции,   страшной   для   близких   больного,  требующей   хлороформа   и
ассистирования нескольких  врачей, О'Двайер предложил свой  способ,  который
заключается в  следующем: оператор  вводит  в рот ребенка левый указательный
палец и захватывает им надгортанный хрящ, а правою рукою посредством особого
инструмента вводит по этому  пальцу в гортань ребенка металлическую трубочку
с утолщенной головкой. Трубка оставляется в гортани,  утолщенная головка ее,
лежащая  на  гортанных связках,  мешает трубке проскользнуть  в  дыхательное
горло  когда надобность минует, трубка извлекается из гортани. Операция эта,
которая называется интубацией, часто  достигает удивительных  результатов  и
моментально устраняет удушье. В настоящее время она все больше вытесняет при
дифтерите трахеотомию,  которая остается только для тех, сравнительно редких
случаев, где интубация не помогает.
  Операция   эта   достигает    удивительных   результатов,    проста   и
безболезненна,  но... лишь  в том случае,  если производится  опытной рукой.
Нужен большой навык,  чтоб  легко и без  зацепки ввести  трубочку  в больную
гортань кричащего и испуганного ребенка.
  В дифтеритном отделении я  работал под руководством товарища по фамилии
Стратонов.  Я  не  один десяток  раз  присутствовал при  том,  как  он делал
интубацию,  не один  десяток раз сам проделывал  ее  на фантоме и на  трупе.
Наконец Стратонов предоставил мне сделать операцию на живом ребенке. Это был
мальчуган лет трех, с пухлыми щеками и славными  синими глазенками. Он дышал
тяжело и хрипло, порывисто  метаясь по постели, с бледно-синеватым  лицом, с
вытягивающимися  межреберьями.  Его  перенесли в операционную,  положили  на
кушетку и  забинтовали руки. Стратонов вставил ему в рот расширитель  сестра
милосердия держала мальчику голову.  Я  стал вводить  инструмент. Маленькая,
мягкая гортань ребенка билась и прыгала под моим пальцем, и я никак не мог в
ней ориентироваться. Наконец мне показалось, что я нащупал вход в гортань  я
начал  вводить трубку,  но она уперлась концом во что-то и не шла дальше.  Я
надавил сильнее, но трубка не шла.
  -  Да  не  нажимайте,  силою  вы  тут  ничего  не  сделаете, -  заметил
Стратонов.  -  Поднимайте рукоятку кверху  и  вводите совершенно без всякого
насилия.
  Я вытащил  интубатор и стал  вводить  его снова  долго тыкал  я  концом
трубки  в  гортань   наконец  трубка  вошла, и я извлек проводник.  Ребенок,
задыхающийся,  измученный,  тотчас же  выплюнул  трубку  вместе  с  кровавою
слюною.
  -  Вы в пищевод трубку ввели, а  не  в  гортань, - сказал Стратонов.  -
Нащупайте  предварительно  надгортанник  и   сильно  отдавите   его  вперед,
фиксируйте его таким образом и вводите  трубку  во время вдоха Главное же  -
никакого насилия!
  Красный и потный, я  передохнул  и снова приступил к операции, стараясь
не  смотреть на выпученные,  страдающие глаза ребенка. Гортань его опухла, и
теперь  было еще  труднее  ориентироваться.  Конец трубки  все  упирался  во
что-то,  и  я никак не мог  побороть себя,  чтоб  не  попытаться  преодолеть
препятствия силою.
  - Нет, не могу! - наконец объявил я, нахмурившись, и вынул проводник.
  Стратонов взял  интубатор  и  быстро  ввел его  в рот ребенка   мальчик
забился,  вытаращил глаза,  дыхание  его на секунду остановилось   Стратонов
нажал  винтик и  ловко вытащил проводник. Послышался  характерный дующий шум
дыхания через трубку: ребенок закашлял, стараясь выхаркнуть трубку.
  - Нет,  разбойник, не выкашляешь! - усмехнулся Стратонов, трепля его по
щеке.
  Через пять минут мальчик спокойно спал, дыша ровно и свободно.
  Началось тяжелое  время. Научиться  интубировать было необходимо  между
тем   все   указания  и  объяснения   нисколько   мне  не  помогали,  а  мои
предшествовавшие упражнения  на  фантоме  и  трупе  оказывались  очень  мало
приложимыми. Только недели через полторы мне в  первый раз удалось, наконец,
ввести трубку в гортань. Но еще долго и после этого, приступая к  интубации,
я  далеко не был уверен, удастся ли она мне. Иногда случалось, что, истерзав
ребенка  и истерзавшись сам, я должен был посылать за ассистентом, который и
вставлял трубку.
  Все это страшно тяжело, но как же иначе быть? Операция так полезна, так
наглядно спасает  жизнь.  Это особенно ясно  я  чувствую  теперь,  когда все
тяжелое  осталось  назади и  когда  я возьмусь интубировать при каких угодно
условиях.  Недавно  ночью,  на  дежурстве,  мне  пришлось  делать  интубацию
пятилетней  девочке  накануне ей уже была вставлена трубочка, но через сутки
она  выкашляла  ее.  Больную  внесли  в  операционную   я стал  приготовлять
инструменты.  Девочка  сидела на коленях у сиделки  - бледная,  с капельками
пота  на  лбу,  с  выражением  той  страшной  тоски,  какая бывает только  у
задыхающихся  людей.  При  виде  инструментов  ее  помутневшие  глаза  слабо
блеснули  она сама раскрыла рот и  сидела так,  с робкой, ожидающей надеждой
следя за мною. У меня сладко сжалось сердце. Быстро и легко, сам наслаждаясь
своею ловкостью, я ввел ей в гортань трубку.
  Девочка поднялась на кушетке и села, жадно,  всею грудью вдыхая воздух
щеки ее порозовели, глазенки с