ять, например,  сегодня утром.  Если  бы он  молчал, другое дело.  Он
вошел, я сразу подумала:  с таким пошла бы на "грязные" танцы в  любой вечер
на неделе. Стильный такой, волосы  черные чуть  не до  плеч, блестят, костюм
тоже из  блестящей  материи. Немного  похож на  Джимми Уайта с  телевидения,
знаете его?  К прилавку  не  подходит, только кивнул мне  и прямо  к цветам,
высматривает, приглядывается, видно, что знаток. А у нас с Линзи такая игра:
мы  ставим им отметки в днях недели.  Если  не очень нравится,  мы  говорим:
"Этот --  на вторник". В  смысле, если  пригласит, можно уделить ему из всей
недели один вечер. А высший бал -- "Семь дней в  неделю". То  есть для него,
если  позовет, -- хоть каждый вечер.  Ну так вот,  этот парень рассматривает
ирисы,  я  заполняю ведомость по налогу  на  добавленную стоимость,  а  сама
поглядываю на него краем глаза и думаю: "Ты -- с понедельника по пятницу".
     Потом он подозвал  меня, и  мы  с ним прошлись  по  всему магазину,  он
указывал, какие ему набирать цветы,  и все -- только голубые и белые, больше
никаких.  Показываю ему красивые  розовые левкои, но он  весь передернулся и
скривил губы: "Бр-р-р-р!"  Подумаешь что  за  фигура. Вроде тех парней,  что
приходят купить одну розу, а вид такой, как будто событие мирового значения.
Мне кто-нибудь
     87
     подарил бы одну  красную  розу,  я  бы  ему  сказала: "А  где остальные
четыре? Роздал другим знакомым девушкам?"
     Подошли мы к  прилавку, и тут он наклоняется и нахально так цап меня за
подбородок. "Ты что  такая  хмурая,  красавица?"  --  спрашивает.  Я  хватаю
цветочные ножницы, я ведь одна  на весь  магазин,  и  если он еще раз ко мне
прикоснется, уйдет из магазина, лишившись  кое-чего, с чем пришел. Но  в эту
минуту  звякает   дверь,   и  входит  еще  один,  в   пиджаке,  видно,   что
зануда-служащий.  Смотрю,  мой  чудак  жутко смутился, потому  что  этот,  в
пиджаке,  оказывается, его  знакомый,  увидел  в  окно,  как он  пристает  к
продавщице, совсем не  в  его стиле, и он вдруг весь страшно покраснел, даже
уши, я уши заметила.
     Он бросил мне деньги, велел поторопиться, не терпится ему скорей-скорей
увести того, второго, из магазина. А мне что, я не спеша так заворачиваю ему
цветы  в  целлофановую  обертку, а  потом  еще говорю,  ах,  мол, я  неверно
подсчитала налог на добавленную стоимость. А про себя думаю,  ну  зачем тебе
было разговоры  заводить?  Был парень с понедельника  по пятницу.  А  теперь
обыкновенное
     барахло.
     Я  люблю  цветы.  Но долго здесь работать не собираюсь. И Линзи тоже не
собирается. Мы здешних покупателей ну просто не перевариваем.
     ДЖИЛИАН:  Сегодня утром  произошла  какая-то  стран-ц  нал  вещь. Очень
странная  И не прекратилась после  то  как  произошла. А продолжалась еще  и
днем, и вечером.
     Где-то примерно без четверти девять я сидела у себя] перед мольбертом и
делала предварительные пробы на  мач ленькой картине на доске  --  церковь в
Сити. На заднв"ў плане по радио тихо играли какую-то композицию одно! из тех
Бахов, которые -- не Бах. Вдруг звонок. Не  успела отложить  тампон,  звонок
повторился.  Я  подумала, дет" только дети так настойчиво  звонят.  Наверно,
набивают
     88
     помыть  машину. А может быть, проверяют, есть ли кто дома, чтобы  потом
обойти вокруг и взломать замок задней двери.
     Я спустилась в прихожую, с какой-то даже досадой отперла дверь, и что я
вижу? За дверью -- огромная охапка цветов в целлофановой  обертке, голубые и
белые. Я решила, что это Стюарт, что это он прислал. И даже когда разглядела
за цветами  Оливера, все  равно  я  думала,  что, вероятно,  Стюарт  поручил
Оливеру передать.
     -- Оливер! -- сказала я. -- Вот так неожиданность. Заходи.
     Но  он не двигается,  стоит  и  пытается  что-то  сказать.  Бледный как
смерть,  руки с букетом  вытянул перед собой, будто  поднос. Шевелит губами,
что-то  говорит,  не разберу  что. Так в  кино  показывают  умирающего -- он
что-то,  для  него очень важное,  невнятно бормочет,  но никто  уже не может
разобрать.  Я вижу, Оливер  в  ужасном состоянии. С цзетов  натекло  ему  на
брюки, в лице -- ни кровинки, он весь дрожит, пытается что-то выговорить, но
губы не разлипаются.
     Я подумала,  возьму у него  цветы, может,  ему легче станет.  Осторожно
снимаю букет у него  с  рук, концами  стеблей от себя -- просто по привычке,
потому что на мне рабочий халат, с ним от воды ничего бы не сделалось.
     -- Оливер, --  говорю, -- что с тобой? Может, зайдешь?  Но он стоит как
стоял, вытянув перед собой руки, точно
     дворецкий-робот,  только  без  подноса.  И  вдруг  громко  и  отчетливо
произносит:
     -- Я тебя люблю.
     Вот прямо так. Я, конечно,  рассмеялась.  Из уст Оливера, да еще в 8.45
утра... Я рассмеялась, но не презрительно, не обидно, а просто как будто это
шутка, которую я поняла только наполовину.
     Но  вторую  половину  он мне не растолковал,  а  повернулся  и бросился
бежать. Правда, правда, со всех ног. Он
     89
     убежал,  а  я  осталась  с его букетом  в  руках.  Делать  было нечего,
пришлось внести цветы в дом и поставить в воду. Их было огромное количество,
я наполнила три вазы и  еще две  пивные кружки Стюарта. А потом  вернулась к
работе.
     Кончила пробы и принялась расчищать небо, я всегда начинаю с  неба. Для
этого особенной сосредоточенности не требуется,  и я все  утро снова и снова
возвращалась к мысли о том, как Оливер  стоял на  пороге и не мог выговорить
ни  слова, а  потом  вдруг  чуть ли не во всю глотку прокричал, что там  ему
вздумалось. Он явно сейчас в очень раздраженном состоянии.
     Наверно,  именно потому,  что  он, как  мы  знали,  последнее время был
постоянно  на взводе  --  вспомнить хотя бы его странное  появление тогда  в
аэропорту, -- потому я так долго и  обдумывала, что все это значит? Думала и
никак не могла сосредоточиться на своей работе. Воображала разговор, который
будет у нас со Стюартом, когда он вечером вернется:
     -- Смотри-ка, сколько цветов!
     -Угу.
     -- У нас появился новый воздыхатель? Нет, правда, какая масса цветов.
     -- Это Оливер принес.
     -- Оливер? Когда?
     -- Минут  через десять  после  твоего  ухода.  Вы  с ним  только-только
разминулись.
     -- Но почему? С чего это он подарил нам цветы?
     -- Это он не нам подарил, а мне. Он сказал, что влюблен в меня.
     Нет,  такой  разговор  невозможен.  Невозможно  ничего  даже  отдаленно
похожего на такой  разговор. И  значит, от  этих цветов следует  избавиться.
Первая мысль  была  засунуть  их  в  мусорное  ведро. Но  если  Стюарт  тоже
вздумаегг туда что-то выбросить? Что бы вы  подумали,  окажись ваше мусорное
ведро  до отказа забито абсолютно свежими цветами? Тогда может быть, перейти
через улицу и выбросить их
     90
     в контейнер для мусора? Но это выглядело бы довольно странно. Мы еще не
обзавелись здесь друзьями среди соседей, но с некоторыми уже здороваемся,  и
честно  признаться,  я бы не  хотела, чтобы кто-нибудь из них  видел,  как я
отправляю в мусорный контейнер эдакую груду цветов.
     И тогда я принялась запихивать их в размельчитель отходов. Брала пук за
пуком  цветы Оливера,  совала лепестками вперед в  дробилку, и  за несколько
минут  от его подарка осталась  только  жидкая  каша,  которую смывала струя
холодной воды и уносила  в сточную трубу. Из сливного  отверстия сначала еще
шел сильный цветочный  запах,  но  постепенно  и он выдохся.  А целлофановую
обертку  я  скомкала  и  затолкала  в коробку  из-под  хлопьев,  которую  мы
опорожнили накануне. Две пивные кружки и три вазы я вымыла, насухо вытерла и
расставила на обычные места, как будто ничего и не было.
     Я не сомневалась,  что поступила как надо. Не  исключено, что у Оливера
что-то вроде нервного расстройства, а если так,  он будет  нуждаться в нашей
поддержке  -- и Стюарта, и моей. Когда-нибудь потом я  расскажу  Стюарту про
эти цветы и как я ими распорядилась,  и мы весело посмеемся, все трое вместе
с Оливером.
     После  этого я  вернулась к картине и работала над ней, пока не подошло
время готовить  ужин. Сама  не знаю почему, но  перед приходом Стюарта -- он
всегда  возвращается в  половине седьмого  --  я налила себе  бокал вина.  И
хорошо сделала.  Стюарт  сказал, что  весь день  хотел мне позвонить, но  не
стал, чтобы не отвлекать от работы. Оказывается, по пути к метро он встретил
Оливера в цветочном магазине тут  у  нас  за  углом. Оливер,  по его словам,
страшно смутился,  и  еще бы ему не смутиться, ведь он покупал букет цветов,
чтобы помириться с девицей, у которой ночевал, но ничего не смог. Мало того,
это была та самая испаноязычная девица, из-за которой  его уволили  из школы
имени Шекспира. Отец вроде бы выставил ее из дому, и она теперь живет где-
     91
     то неподалеку от нас. Накануне она пригласила Оливера в гости,  но  все
получилось  совсем не  так,  как он надеялся. Вот что  поведал  ему  Оливер,
сказал Стюарт.
     Наверно,  я реагировала на этот рассказ не так, как ожидал Стюарт. Ему,
должно быть, показалось, что я  невнимательно слушала. Я отхлебывала налитое
в  бокал  вино, собирала  ужин,  а в какой-то момент  между  делом  отошла к
книжной полке и сняла оставшийся там цветочный лепесток. Голубой. Положила в
рот, пожевала и проглотила.
     Я в совершенной растерянности. Это еще мягко говоря.
     8. Ладно, Булонь так Булонь
     ОЛИВЕР: У  меня есть мечта. У меня-а-а-а е-е-есть меч-та-а-а-а. Вернее,
не  так.  У  меня есть  план. Преображение  Оливера. Блудный  сын прекращает
пировать  с блудницами. Покупаю гребной  тренажер, велоэргометр, дорожку для
бега  и боксерскую грушу.  Вернее, нет. Но я предприму нечто  равноценное. Я
задумал фундаментальный поворот на 180 градусов,  как уже было объявлено. Вы
хотели бы  иметь пенсию в  сорок пять лет? По  какому типу  вы лысеете?  Вам
стыдно  за  то,  что  вы неважно  владеете  английским языком? Я получу  эту
пенсию, у меня на макушке  счастливый  завиток,  а за мой английский мне  уж
как-нибудь не стыдно. Тем меньше поводов стесняться. Но в остальном я принял
тридцатидневный  план  полного  преображения.  И   пусть  только  кто-нибудь
попробует мне помешать.
     Я  слишком  долго  валял  дурака,  это  прискорбная  истина.  Немножко,
пожалуй,  можно, при  условии  если  под  конец  уразумеешь,  что всю  жизнь
выступать  в роли Пето* * Самый незначительный  персонаж в  хронике Шекспира
"Генрих IV".
     92
     несерьезно. Откажись  от нее, Олли. Возьми себя в руки. Настал решающий
момент.
     Прежде всего бросаю курить. Поправка:  я уже бросил курить. Видите, как
серьезны мои  намерения?  Я  столько  лет выражал себя или  по крайней  мере
украшал    себя    ароматными    плюмажами   табачного   дыма.    С   первых
обывательски-трусливых сигарет "Посольские" в  незапамятно  давние  времена,
через  обязательное,  шикарное,  как  шлепанцы  с  монограммой,  "Балканское
собрание",  через   кривляние   с  ментолом   и  грубо,  нищенски  урезанным
содержанием  никотина, через  подлинные самокрутки  Латинского  квартала  (с
ароматическими   добавками  или  без)   и  их  фабричные  эквиваленты   (эти
стахановские поленья с неискоренимым резиновым привкусом, от которого некуда
деваться), и все это завершилось  надежным,  ровным плоскогорьем современных
"Голуаз" и  "Уинстон",  и  к  ним  изредка--  острая приправа  из  маленьких
шведских  штучек, названных,  как все дворняги,  -- "Принц". Уфф! И от всего
этого я теперь отрекаюсь. То есть уже отрекся, минуту назад. У нее я даже не
спрашивал. Просто я думаю, что она этого захочет.
     Во-вторых, я поступлю  на  работу. Это мне  проще простого.  Убегая  из
паршивой школы английского языка  имени Шекспира, я прихватил с собой стопку
их  хамски  шовинистской гербовой  бумаги и  теперь располагаю всевозможными
рекомендательными документами, превозносящими мои таланты в расчете на вкусы
самых  разных потенциальных работодателей.  Почему я  оставил прежнее место?
Увы, умерла моя  матушка, и  я вынужден  был заняться  поисками  подходящего
приюта для престарелых, чтобы поместить там бедного папашу. А  если отыщется
кто-то настолько бессердечный, что захочет в этой версии удостовериться, я к
такому работать так и так  не пойду. Моя матушка уже много лет  умирает, это
мне очень помогает в жизни, и бедный папочка часто нуж-
     93
     дается  в  смене гериатрических  подходов. Как  он  мечтает  любоваться
зеленым  лесным  прибоем!  Как  любит вспоминать  те  давние времена,  когда
голландский жук-древоточец еще  не  погубил  роши  английского  вяза,  когда
подножия  холмов  Англии  еще не заросли колючим остролистом.  Через окно  в
своей комнате мой старик  смотрит в прошлое.  Тук-тук-тук! --  стучит в лесу
верный топор древнего лесника, вырезая на узловатом стволе рунический знак в
виде клина,  чтобы  предостеречь  других  лесников, что  здесь  произрастает
ядовитый мухомор. А  вон бурый мишка-медведь  резвится на  мшистой поляне...
Ничего этого  никогда не было, а  мой отец, если хотите знать, -- порядочная
сволочь. Напомните мне, я вам как-нибудь в другой раз про него расскажу.
     А в-третьих, я намерен вернуть Стюарту долг. Я не Гульельмо-Предатель*.
Честность и простодушие будут  впредь  моим знаменем.  Шутовская  маска  для
сокрытия разбитого сердца мне больше не надобна  -- долой ее. Раскланиваясь,
я вежливо  приподниму  на прощание пантофли с бубенчиками  -- если  пантофли
приподнимают. Иными словами, я прекращаю валять дурака.
     СТЮАРТ: Я  вот что думаю. Надо как-то помочь Оливеру. Это наш  долг. Он
бы сделал для нас то же самое, окажись мы в беде. Так было жаль его тогда, в
цветочном магазине. У  него  нет работы. И нет уверенности  в себе -- а ведь
Оливер с самых  ранних лет  всегда был в  себе уверен. Он  ни  перед  кем не
пасовал, даже  перед своим папашей.  Это, я  думаю,  и лежит в основе всего.
Если тебе пятнадцать лет и у тебя такой отец, а ты умеешь дать ему отпор, то
тебе весь мир  не  страшен. Но  сейчас  Оливеру  страшно.  А все эта ужасная
история с испаноязычной девицей.  У прежнего Оливера ничего такого не  могло
приключиться, а даже если
     * Персонаж, оперы Моцарта "Так поступают все женщины".
     бы и приключилось, он бы наплевал и как-нибудь да  вывернулся. Придумал
бы какую-нибудь  шутку, обернул бы все в свою пользу. Но чего уж точно бы он
не сделал, так это не пошел бы и не купил ей наутро  колоссальный  букет, да
еще  потом  попался  бы  на  месте  преступления.  Он  словно  бы  попросил:
пожалуйста, никому не рассказывай, не раструби на весь свет, а то меня могут
обидеть. В прежние времена никогда с ним такого не бывало. И как он жалостно
тогда сказал:  я  засыпался сегодня  ночью! Так школьники  говорят.  У  него
действительно все  четыре  колеса  отвалились,  уж  поверьте мне. Мы  должны
постараться ему помочь.
     ДЖИЛИАН:  Не знаю, что и  думать.  У  меня дурные  предчувствия.  Вчера
вечером Стюарт вернулся вечером с работы, как всегда бодрый, жизнерадостный,
поцеловал меня,  обнял  за плечи и  усадил,  словно собрался сообщить что-то
важное. И спрашивает:
     -- Что, если нам поехать немного отдохнуть? Я улыбнулась.
     --  Конечно, неплохо  бы,  но  мы ведь  только  вернулись из свадебного
путешествия.
     -- Ну,  когда  это было. Целых  четыре недели назад. Вернее, даже пять.
Поехали?
     -М-м.
     -- Возьмем, может, с собою Оливера. Ему надо немного встряхнуться.
     Я  сначала  ничего  не ответила.  Сейчас  объясню  почему.  У меня была
подруга -- она и есть, но мы временно потеряли связь, -- по имени Алисой. Мы
учились  вместе  в  Бристоле.  Родные  у  нее  жили  в Сассексе  в  сельской
местности, хорошая семья, нормальная, благополучная, любящая. Ее отец от них
не убегал.  Алисой вышла  замуж сразу, как  окончила университет, в двадцать
один год. И  знаете, что сказала ей  мать  вечером накануне свадьбы? Сказала
совершенно всерьез, будто передавала совет, который у них в
     94
     95
     семье переходит от матери к дочери  с незапамятных  времен;  "Полностью
откровенной с ними быть не стоит".
     Мы  тогда вместе посмеялись. Но  слова эти  застряли у  меня в  памяти.
Материнский совет дочерям, как управлять мужьями. Ценные истины, наследуемые
по  женской  линии  на  протяжении  столетий.  И  к  чему  же  сводится  эта
накопленная мудрость? "Полностью откровенной с ними быть  не стоит". На меня
это  нагоняло тоску. Я думала: "Ну нет,  когда я выйду замуж, если  выйду, у
меня  все  будет  честно   и  в   открытую.   Никаких  хитростей,  расчетов,
недомолвок". И вот теперь начинаются недомолвки. Выходит, это неизбежно. Что
же получается? По-вашему, иначе брак невозможен?
     А что  еще я  могла сделать? Если честно, то  я должна  была рассказать
Стюарту  о  том,  как  Оливер появился на  пороге и как  я распорядилась его
цветами.  Но тогда надо было бы рассказать и о том, что назавтра он позвонил
по телефону и  спросил, понравились ли мне цветы.  Я ответила, что выбросила
их, и в  трубке стало тихо,  а когда я в конце концов  произнесла: "Алло, ты
слушаешь?"  --  он только сказал  в ответ: "Я  тебя люблю", -- и отключился.
Надо было все это рассказать Стюарту?
     Конечно, нет. Я  просто обратила  в  шутку его предложение  о  поездке:
"Значит,  тебе со мной уже стало скучно?" Как  и  следовало  ожидать, Стюарт
понял  все  наоборот. Он  решил,  что  я  обиделась, забеспокоился, принялся
уверять, что  очень  меня любит,  а это было совсем не то, что я хотела в ту
минуту  услышать,  хотя,  с  другой стороны,  я, конечно, хочу  это  слышать
всегда.
     Я обратила все в шутку. Я ни о чем не умалчиваю, я просто обращаю все в
шутку. Уже?
     СТЮАРТ:  По-моему,   Джилиан  обиделась   на  мое  предложение  поехать
куда-нибудь нам втроем.  Я  хотел  ей  объяснить,  но она вроде как оборвала
меня. Ничего такого не сказала, но,  как всегда в таких случаях, отвернулась
и чем-
     96
     то занялась и чуть-чуть против обычного помедлила с ответом. Смешно, но
мне уже кажется, что эта ее манера мне знакома всю жизнь.
     Тем самым  поездка  отменяется. Вернее  не  отменяется,  а  изменяется.
Только мы вдвоем, и всего лишь на уик-энд. Рано утром в  пятницу  мы едем на
машине  в  Дувр и переправляемся во Францию. Понедельник --  нерабочий день,
так  что  у нас в  распоряжении  четыре  дня.  Отыщем  где-нибудь  маленькую
гостиницу,  полюбуемся красками  ранней  осени, побродим по  рынку,  накупим
косиц  чеснока,  которые  потом   заплесневеют,  прежде  чем  мы  успеем  их
употребить. Не надо строить никаких  планов -- а я как раз люблю планировать
все заранее, или, вернее, начинаю беспокоиться,  если  что-то не продумано и
не  спланировано.  Наверно,  сказывается влияние  Джил в том, что  я  теперь
все-таки могу вдруг предложить: "Давай поедем просто так?" Это ведь недалеко
и ненадолго, и вероятность того, что во  всех гостиницах северной Франции не
окажется  ни одного свободного номера, крайне мала, так что мне в общем-то и
не из-за чего беспокоиться. Но все равно для меня это что-то новое. Я  учусь
беззаботности. Это -- шутка, между прочим.
     Оливер,  похоже, расстроился, когда я ему сказал. Это показывает, какой
он  сейчас  ранимый.  Мы встретились, зашли выпить. Я рассказал ему, что  мы
собираемся во Францию на уик-энд. У него лицо сразу вытянулось, будто мы его
покидаем. Мне хотелось  утешить его,  что,  мол, это  ненадолго и вообще, но
ведь такие вещи не говорятся между друзьями, верно?
     Он сначала ничего не сказал, потом спросил, где мы остановимся.
     -- Не знаю. Найдем где-нибудь.
     Он сразу оживился и стал обычным Оливером. Приложил  мне ладонь ко лбу,
как будто у меня жар.
     4 Варне Д.
     97
     --  Ты  не  болен?  На  тебя  совсем  не похоже. Откуда этот новый  дух
безрассудства? Поспеши в аптеку, юноша, и купи валерьянки.
     Несколько минут он  так над