оказаться  зашторены и  в  квартире  будет пахнуть
ароматическими палочками. Но если  она постарается  держаться так, как будто
не находит в этом ничего необыкновенного, все получится хорошо. Он*
     36
     так и держалась, как  будто не видит  ничего такого,  и мне показалось,
что Оливеру это скорее не понравилось. По совести  говоря, Оливер ведь любит
ошарашить человека. Ему приятно на свои выкрутасы получать отклик.
     -- Он вовсе оказался не такой чудак, как ты описывал, приятель твой, --
сказала Джилиан, когда мы вышли.
     -- Ну и хорошо.
     Я  не  стал  ей объяснять,  что Оливер, вопреки  обыкновению, вел  себя
удивительным паинькой.
     --  Он  мне понравился.  Смешной. И  собой  довольно недурен.  Он  что,
красится?
     -- Никогда не замечал.
     -- Просто освещение, наверно, такое.
     Позже, вечером, когда мы сидели за  ужином на свежем воздухе, я, приняв
вторую кружку  горького, уж  не знаю, что на меня нашло, расхрабрился  и сам
задал вопрос:
     -- А ты красишь губы?
     Мы разговаривали совсем о другом, и я брякнул это просто так, ни с того
ни с сего, но у меня было такое чувство, как будто на самом деле  мы говорим
об Оливере,  и меня  обрадовало, что она тоже ответила так, как  будто мы не
переставали  говорить об Оливере,  хотя  в промежутке  перебрано было  много
разных других тем.
     -- Нет. Разве ты не видишь?
     -- Я в этих делах плохо разбираюсь.
     Перед  ней  на тарелке  лежал недоеденный цыпленок  и  стоял  недопитый
стакан белого вина. А посредине стола горела толстая красная свеча, пламя ее
потрескивало в  лужице растопленного воска, рядом со свечой -- пластмассовая
голубая фиалка. При  свете этой свечи я  впервые по-. настоящему вгляделся в
ее лицо. Она... Ну, вы ведь ее видели. Заметили у нее на левой щеке пятнышко
веснушек? Заметили? Ну, все равно. В тот вечер волосы у нее были зачесаны от
ушей  вверх  и  заколоты   двумя   черепаховыми  заколками,  глаза  казались
темными-темными, и я
     37
     просто не мог отвести взгляд. Смотрю, смотрю в лучах тающей свечи, и не
могу наглядеться.
     -- И я тоже, -- наконец проговорил я.
     --  Чего  -- тоже? -- на этот раз она  не  подхватила  прерванную  нить
разговора.
     -- Тоже не крашу губы.
     --  Ну  и  хорошо.  А  на твой  взгляд,  ничего, что я  ношу варенки  и
кроссовки?
     -- По мне, можешь носить все, что тебе вздумается.
     -- Неосмотрительное высказывание.
     -- У меня неосмотрительное настроение.
     Позже я довез ее  до дома, где она снимала квартиру на пару с подругой,
и стоял, облокотясь о ржавую чугунную загородку, пока  она искала  в сумочке
ключ.  Она позволила  мне  поцеловать себя.  Я поцеловал  ее  очень бережно,
отстранился, посмотрел на нее и опять очень бережно поцеловал.
     Она сказала шепотом:
     -- Если не красишь губы, можно не опасаться, что останется след.
     Я ее  обнял. Обхватил  руками и слегка  прижал.  Но целовать еще раз не
стал, потому что боялся расплакаться. Я ее обнял и сразу подтолкнул в дверь,
потому что чувствовал, что  еще  немного, и я  вправду расплачусь. Я остался
стоять на крыльце один, крепко зажмурясь, и медленно, глубоко
     дышал.
     Мы  рассказали друг дружке про наши  семьи.  Мой  отец умер от инфаркта
несколько лет назад.  Мать вроде бы держалась  молодцом, даже  как  будто бы
вполне бодро. А потом у нее оказался рак, тотальный.
     А у  Джилиан мать была  француженка, то есть  не была, а есть. Отец  --
преподаватель. Он  отправился на год в  Лион на  стажировку  и привез оттуда
мадам Уайетт.  Когда Джилиан исполнилось  тринадцать  лет, ее отец  сбежал с
бывшей ученицей, только год как окончившей школу. Ему было
     38
     сорок два, а ей семнадцать, и ходили слухи, что у них завязался  роман,
еще когда он был ее учителем, то  есть когда ей было пятнадцать, и что будто
бы она забеременела. Мог бы произойти страшный скандал, если бы нашлось кому
его  устраивать.  Но они просто  снялись с места  и исчезли.  Мадам  Уайетт,
наверно,  пришлось очень  несладко.  Словно муж умер и одновременно сбежал с
другой.
     -- А как это подействовало на тебя?
     Джилиан посмотрела так, словно я задал глупый вопрос.
     -- Было больно. Но мы выжили.
     -- Тринадцать лет. Ранимый возраст, мне кажется.
     -- И два года -- ранимый, и пять лет. И десять. И пятнадцать.
     -- Просто я читал, что...
     -- В  сорок,  наверно,  было  бы не так  болезненно,  -- продолжала она
твердым, звенящим голосом, какого  я у нее раньше  не слышал. -- Если  бы он
подождал удирать, лока мне исполнится сорок, было бы,  наверно, лучше.  Надо
бы установить такое правило.
     А  я  подумал:  не  хочу,  чтобы  что-то  такое случилось  с  тобой еще
когда-нибудь. Мы держались за руки и молчали. Из четырех родителей у нас  на
двоих остался один. Двое умерли, один в бегах.
     --  Хорошо  бы жизнь  была  похожа на банк,  -- сказал я.  -- Там тоже,
конечно,  не все ясно устроено. Кое-где такие хитрости понакручены. Но можно
все-таки в конце концов разобраться, если постараешься как следует. Или если
сам не разобрался, есть кто-то, кто разберется, пусть хотя бы задним числом,
когда уже  поздно. А в  жизни,  мне кажется,  беда  та,  что даже  когда уже
поздно, ты все равно,  бывает, так ничего и не  уразумел. -- Я заметил,  что
она смотрит на меня как-то пристально. -- Извини за мрачность.
     -- Мрачность  тебе дозволяется. При условии, что большую  часть времени
ты веселый.
     39
     -- Слушаюсь.
     Нам  действительно было весело в  то  лето. И  присутствие Оливера  еще
добавляло веселье,  это точно. Школа английского языка имени Шекспира на два
месяца отключила  свою неоновую  вывеску, и Оливеру было некуда податься. Он
старался  не  показывать  виду,  но  я-то  знал.  Мы  повсюду бывали вместе.
Заходили  выпить в кабаки, бросали  монеты в игровые автоматы,  танцевали  в
дискотеках, смотрели какие-то фильмы, дурачились, если взбредало в голову. У
нас с Джилиан начиналась любовь, казалось бы, нам лучше оставаться  наедине,
смотреть в  глаза  друг  другу, держаться за руки,  спать вместе. Все это  с
нами,  конечно, происходило, но,  кроме того,  мы  много времени проводили с
Оливером.  И  не думайте,  пожалуйста, ничего такого  -- нам  не  нужен  был
свидетель, чтобы завидовал нашей люб^-ви, просто нам с ним было легко.
     Раз мы  поехали на  побережье.  На пляже  к северу от Фринтона  наелись
мороженого  с  карамелью,  взяли напрокат  шезлонги,  и Оливер распорядился,
чтобы каждый крупными буквами написал на  песке свое имя и фамилию и встал у
своей надписи, и так мы сфотографировали друг  друга. А потом  смотрели, как
прилив  смывает  наши  подписи,  и   огорчались--  конечно,  валяли  дурака,
убивались и причитали, но  только потому,  что в глубине души нам и  вправду
было грустно  видеть, как  тают на песке наши  имена.  Вот тогда  Джилиан  и
сказала,  что  Оливер  разговаривает  точно  словарь,  а  он  устроил  целое
представление, и мы покатывались со смеху.
     Оливер тоже был не  такой, как всегда.  Обычно, когда мы  оказывались в
обществе девушек,  он обязательно боролся за  первенство, даже,  может быть,
сам того не  желая.  Но  сейчас ему не за что было состязаться, он ничего не
мог ни выиграть, ни проиграть, и от этого все становилось проще. Мы все трое
чувствовали, что  переживаем  особен^-ное  время, первое и последнее в жизни
лето рождения'
     40
     нашей  с  Джилиан любви, не просто лето любви, а именно ее рождения. То
лето было единственное в своем роде, и мы все это ощущали.
     ДЖИЛИАН: После  университета  я пошла на  курсы  подготовки  социальных
работников.  Меня  не очень  надолго  хватило. Но я  запомнила,  что сказала
преподавательница  на  одном занятии.  "Вы должны раз и навсегда усвоить, --
говорила она,  -- жизнь каждого человека уникальна  и  в  то же время вполне
заурядна".
     Беда в том,  что когда говоришь о себе, как вот Стюарт говорит, те, кто
слушают, склонны  делать неверные выводы. Например,  когда слышат,  что  мой
отец   сбежал  с  ученицей,  обязательно  смотрят  на  меня  со   значением,
подразумевая  одно из двух или сразу  и то, и другое. Во-первых,  если  твой
папаша сбежал с девчонкой только чуть постарше тебя, небось на самом-то деле
он  хотел  бы  сбежать  с  /обой, а? А во-вторых, общеизвестно, что девушки,
которых бросил отец,  часто возмещают эту  утрату тем, что заводят романы  с
мужчинами старшего возраста. Как у тебя с этим?
     А  я бы ответила,  что, во-первых,  свидетель  по  этому делу в  суд не
доставлен  и не допрошен;  а во-вторых,  то,  что  "общеизвестно", совсем не
обязательно верно в отношении меня лично. Жизнь  каждого человека заурядна и
в то же время уникальна, можно ведь и так перевернуть.
     Не знаю, почему Стюарт и Оливер на это согласились.  Опять,  наверно, у
них  игра  какая-то. Вроде  того,  как  Стюарт притворяется, будто слыхом не
слыхивал ни  о каком Пикассо, а Оливер притворяется, будто ничего не смыслит
в механизмах,  изобретенных позже прялки  "Дженни". Мне, например,  не  надо
никаких игр, никакого притворства. Нет уж, спасибо. Игры -- это для детей, а
я, как мне иногда кажется, лишилась детства в слишком раннем возрасте.
     41
     Единственное  могу сказать, что я не совсем согласна с  тем, как Стюарт
описывает то лето с Оливером. Да,  мы действительно  много времени проводили
вдвоем, с глазу на глаз, начали спать вместе, и все такое, но у нас  хватало
ума  понимать, что, даже  когда  рождается любовь, нельзя  жить только  друг
другом. Хотя, на мой взгляд, отсюда вовсе не следовало, что мы обязаны всюду
бывать в обществе Оливера. Конечно, я к нему хорошо относилась -- невозможно
знать  Оливера и не любить его, -- но уж очень он хотел всегда играть первую
скрипку.  Чуть ли не диктовал нам, как мы должны себя  вести. Не  подумайте,
что я жалуюсь, Просто вношу некоторые уточнения.
     Вот почему не стоит устраивать такие обсуждения. Тому, кого  обсуждают,
всегда кажется что-нибудь не так.
     Я  познакомилась  со  Стюартом.  Влюбилась.  Вышла  замуж.  О  чем  тут
рассуждать?
     ОЛИВЕР: В то  лето я блистал.  Почему мы все  время говорим  "то лето"?
Ведь прошел всего год. Оно было  подобно беспрерывно тянущейся  чистой ноте,
одной прозрачной, верно найденной краске. Таким оно осталось в памяти, и так
мы все трое его воспринимали тогда,  сами того не сознавая, il me semble*. И
все лето я блистал.
     К тому времени, когда школа имени Шекспира замкнула на летние  каникулы
свои  ворота, дела там приняли довольно  тусклый  оборот. Виной  тому  некое
недоразумение,  по  поводу   которого  я   не   счел  нужным  объясняться  с
самодовольным  Хозяином и его Миледи; им все  равно, я считал, не  понять. Я
столкнулся с одной чертой, одной глубоко скрытой слабостью  моих иностранных
студентов:  они,  оказывается,  неважно  владеют  английским  языком. Это  и
послужило причиной возникшего  недоразумения. Ну,  то есть девица приветливо
улыбается, горячо кивает, и безмозглый  болван  Олли, бедняга, принимает эти
внеш-
     * мне кажется (фр.).
     42
     ние  поведенческие  особенности  за  проявление ответной приязни. И это
(вполне  естественно,  на  мой   взгляд)   привело  к  ошибке,  прискорбной,
разумеется, но злосчастного преподавателя  никак нельзя за нее винить. А что
я якобы ее не пускал, когда она вздумала покинуть мое жилище, и остался глух
к ее слезным мольбам  -- как мог я, страстный поклонник оперного  жанра,  не
отреагировать на потоки пролитых слез? -- то это смехотворное преувеличение.
Принципал,  бездушный  кусок лавы  из давно  остывшего вулкана,  потребовал,
чтобы  я  прекратил  практику консультаций  на дому,  и, с  сальной ухмылкой
подвесив  в воздухе  темное выражение "сексуальное домогательство", дал  мне
понять, что  за время летних каникул, возможно, вообще пересмотрит условия и
сроки своего со мной рабочего соглашения. Я ему ответил, что  по мне так его
условия и сроки он  может использовать ректально и желательно без анестезии,
а уж  тут  он  и  вовсе  осатанел и  зыразил  готовность  передать вопрос на
высокоавторитетное   рассмотрение   Суда  Ее   Величества   при   содействии
квартального  по фамилии Плод или по крайней мере  в какую-то там  комиссию,
уполномоченную совать  нос в  разногласия  между  хозяином и  работником.  Я
ответил, что,  разумеется, это его неотъемлемое  право, но потом задумался и
припомнил, о  чем меня спрашивала Роза на прошлой неделе. Считается ли это в
порядке  вещей,  согласно  английскому  обычаю,  чтобы  пожилой  джентльмен,
проверяющий ваши отметки за  семестр, приглашая вас сесть, похлопал  ладонью
по  дивану, а когда  вы сели, не убрал руку?  Я  уведомил  принципала, какой
ответ  я дал  Розе:  я объяснил  ей, что это  вопрос  не  столько английских
обычаев, сколько  простой  физиологии  --  дряхлость  и  старческое бессилие
подчас  приводят  к  иссушению  бицепса   и   трицепса,  в  результате  чего
разрывается передающая  цепь  между командным пунктом в мозгу и приглашающим
средним пальцем руки. И лишь позже, рассказывал я трепещу-
     43
     щему принципалу, я спохватился,  что за прошедшие двенадцать месяцев  с
аналогичным вопросом ко мне обращались и некоторые другие  ученицы.  Которые
именно, я  сейчас не припомню, но если всех этих учащихся  девиц  собрать  в
непринужденной обстановке, скажем, выстроить шеренгой  в полицейском участке
-- наверняка можно  будет потом использовать это дело как материал для урока
в  курсе  "Британия  80-х  годов".  Физиономия принципала  уже  горела  ярче
неоновой вывески  над  порталом его академии, и мы  взирали один на другого,
выпучив  глаза  совсем не по-братски. Я  понимал,  что, по-видимому, потерял
работу, но  совершенно уверен  в этом не был. Мой слон  запер его ферзя; его
слон  запер  моего  ферзя.   Что  это  будет:  вооруженный  мир  или  полное
взаимоуничтожение?  Все вышерассказанное  надлежит  принять во внимание  при
оценке моего блеска в то  лето. Как я уже сказал, я не беспокоил Стю  и Джил
своей  карьерной  заминкой. Вопреки пословице, опыт  подсказывает  мне,  что
беда, если ею  поделиться  с  другом, не  уполовинится, а  наоборот,  только
распространится по  всему свету мощными передатчиками  сплетен.  Эй, вы там,
кто хочет нахаркать с высокой колокольни на страдальца Олли?
     Теперь оглядываясь, я думаю, что, может быть, от моего уныния было даже
лучше. Они предоставили мне место в первом ряду среди зрителей на вершине их
счастья, это не позволяло моему дурному настроению вырваться наружу. И можно
ли лучше отблагодарить их  за это, чем показать им,  что семечко их  радости
проросло и дало  всход, пустило корень  и расцвело во мне? Выплясывая вокруг
них, я  не подпускал к  ним садовых  вредителей.  Я  их  опрыскивал  от тли,
присыпал порошком против гусениц, поливал раствором от слизняков.
     А играть роль  Купидона, да будет вам  известно,  это  не то что просто
порхать туда-сюда  над  Аркадией  и  ощущать  щекотку в  промежности,  когда
влюбленные наконец по-
     44
     целуются. Тут приходится иметь дело с  расписаниями  поездов и  схемами
уличного движения, с киноафишами и ресторанными  меню, с  деньгами и планами
на   завтра.  Надо  быть  одновременно  и   бодрячком-заводилой,   и  гибким
психологом. Тут требуется двойное умение  отсутствовать, присутствуя, и быть
на месте, отсутствуя.  Не  говорите  мне, что  толстощекий  прислужник любви
даром получает свои песеты.
     Я сейчас познакомлю  вас  с одной моей  теорией. Вы знаете, что  папаша
Джилиан улизнул из семьи с некой нереидой, когда его дочь была всего десяти,
или  двенадцати, или пятнадцати, или  скольких там лет от  роду -- словом, в
возрасте, который  ошибочно именуется "впечатлительным",  как будто ко  всем
другим возрастам это определение  не относится. А я во фрейдистских притонах
слышал,   что  психологическая  травма,  нанесенная   подобным  родительским
предательством",  часто  побуждает  дочь  по   достижении   зрелости  искать
заместителя для  сбежавшего архетипа. Иначе говоря, они выбирают в любовники
мужчин  старшего возраста,  что,  вообще-то говоря,  всегда казалось  мне  в
некотором роде патологией.  Начать с того, приглядывались ли вы когда-нибудь
к   старым  мужчинам,  пользующимся  успехом  у  молодых  женщин?  Как   они
вышагивают, вздергивая  зад,  загорелые до  боже  мой, запонки играют  всеми
цветами радуги, от пиджака благоухает химчисткой.  Пальцами  щелк, будто мир
--  официант и  всегда  к  их услугам. Нагло требуют, им  ведь полагается...
Омерзительно. Прошу прощения, это у меня пунктик. Представлю себе старческие
руки в печеночных  пятнах, облапившие молодую, сочную грудь, и -- pronto! --
сразу  тянет  блевать.  И  еще другое лежит  за пределами  моего  понимания:
почему, если  тебя  бросил отец, надо  спать с  его заместителем,  дарить la
fleur  de  1'age выстроившимся в  очередь старым рукощупам? Э, нет,  толкуют
учебники, тут ты упускаешь существо дела: молодая женщина ищет за-
     45
     щиты и опоры, которых ее так грубо лишили; ей нужен отец, который ее не
бросит. Ну допустим; но я утверждаю другое:  если тебя укусил бродячий пес и
рана нагноилась, разве разумно и  дальше водить компанию с  бродячими псами?
По-моему,  нет.  Заведи  кошку,  купи  австралийского  попугайчика;  но   не
связывайся больше с бродячими псами. А что делает она? Продолжает водиться с
бездомными собаками. Тут,  приходится  признать,  мы имеем  дело  с  темными
закоулками  женской  души,  в которых  неплохо бы  навести ясность  чистящим
порошком Разума. Кроме
     того, это омерзительно.
     Но какое отношение,  быть  может,  спросите вы,  имеет эта моя теория к
обсуждаемому  вопросу?  Согласен, мой  стеатопигий  приятель -- не  ровесник
вышеупомянутого среброкудрого Дон Жуана, что уехал на закат с очаровательной
толстушкой  старшего школьного возраста, притороченной на  крыше автомобиля,
то есть  папаши Джилиан. Однако, присмотревшись, можно заметить, что Стюарт,
возможно,  в  данное  время  и  не  старец,  однако  мало  чем  от  такового
отличается.  Судите сами.  Он  является  обладателем двух средне-темно-серых
костюмов и двух темно-темно-серых костюмов.  Он служит в банке, где исправно
выполняет  что уж там от него  требуется, и начальственные личности, которые
носят кальсоны в полоску, уж конечно, не оставят его своими заботами, покуда
он не  покинет пост  по старости. Он делает  взносы в  пенсионный  фонд,  он
застраховал  свою жизнь. У него  свой наполовину  выкупленный  дом  плюс еще
дополнительная  ссуда.  У  него  умеренные  аппетиты и,  прошу  прощения  за
подробности, нет  сколько пониженная сексуальность. И если что и  мешает ему
быть на ура принятым  в тайный орден "тех, кому  за пятьдесят", то лишь одно
малосущественное  обстоятельство: на  самом  деле ему  только тридцать  два.
Джилиан эти чувствует и понимает, что именно это ей и нужно. Брак с дожидаюсь, держа
перед собой  цветочный  сноп на  вытянутых  руках -- не  хотелось  выглядеть
обыкновенным по-*  сыльным.  Я  ведь  на  самом  деле был  скромный, хрупкий
проситель,  покровительствуемый лишь богиней Флорой? Джилиан отперла  дверь.
Вот оно. Миг настал. 3
     -- Я тебя люблю, -- сказал я.
     * высший миг (фр.).
     ** Введение Святой Марии во храм (ит,).
     *** "Девушки" на венецианском диалекте.
     **** Островок у входа в Венецианский залив.
     86
     В   ее   безмятежном  взгляде  зародилась  тревога.  Чтобы  вернуть  ей
спокойствие, я вручил букет и мирно повторил:
     -- Я тебя люблю.
     После чего удалился.
     Я  исполнил  это! Исполнил! Я  вне себя от счастья.  Мне  радостно, мне
жутко, у меня поджилки трясутся, и в зобу, черт подери, перехватило дыханье.
     МИШЕЛЬ  (16):  У нас  бывают  такие  покупатели,  сдохнуть. В этом  вся
трудность -- не в цветах, а в людях, которые их покупают.
     Вз