ловеческие лица, толпа сделалась страшной.  Что-то  огромное  двигалось  в
темноте, ворчало, как-то ухало, то останавливалось,  то  вдруг  двигалось  и
казалось бесконечно громадным. Днем было видно, что  это  рабочие,  солдаты,
женщины, дети, лавочники, оборванцы, студенты, теперь это было что-то общее,
громадное, совершенно непонятное и зловещее.
     С бульвара было видно, как внизу, в темном порту, где уже  нельзя  было
отличить море от берега, воровато и быстро, то пропадая, то вновь вспыхивая,
забегали огоньки. Мимо отряда, через бульвар,  начали  торопливо,  возбуждая
панику, бежать отдельные кучки людей,  и  послышались  новые,  испуганные  и
недоуменные голоса.
     - Всех бьют!.. Тикай, братцы!.. - расслышал в одной из них Лавренко.
     - Н-ну, теперь  только  держись!  -  еще  испуганнее  прокричал  кто-то
дальше.
     Высокий  оборванный  матрос  набежал  на  самого  Лавренко   и   широко
раскрытыми, видными даже во мраке глазами посмотрел ему в лицо.
     - Кто такие? - хрипло спросил он.
     - Санитары! - ответил Лавренко, приглядываясь к нему.
     - Какие тут, к черту, санитары,  уносите  ноги,  пока  целы,  -  не  то
сердито, не то сочувственно крикнул матрос и, махнув рукой, побежал прочь.
     Какие-то смутные тени воровато шмыгали из города вниз в порт.
     "Босяки! - подумал Лавренко. - Ишь, как вороны на падаль!"
     На  бульваре  стало  пустеть,  утихать,  и  тогда  из  порта  явственно
послышался смутный и тяжкий гул, похожий на грохот приближающегося поезда. А
вслед за тем, над темными массами, в которых нельзя было  отличить  крыш  от
судов и толпы, показался огонь и заблестел в воде, внезапно оказавшейся там,
где ее не  ожидал  глаз.  Из  мрака  нарядно  выступили  бело-розовые  борты
пароходов, красиво и жутко посыпались вверх фонтаны  искр,  повалил  густой,
освещенный снизу дым, и  послышался  явственный  многоголосый  и  нестройный
крик:
     - А-а-а!..
     Что-то треснуло, лопнуло и раскатилось, а в стороне темного  городского
сада послышался отдаленный лопочущий нервный и непрерывный звук.
     - Это пулеметы, - с ужасом сказал подле Лавренко молодой голос.
     Лавренко оглянулся и увидел за собою ряд освещенных снизу, с блестящими
стеклянными глазами испуганных лиц.
     Гул в порту то рос, то падал, и в короткие промежутки его  падения  все
явственнее, точно приближаясь, слышалось ужасное, бессмысленно  однообразное
лопотание.
     - Боже мой, что же это такое? - пробормотал в темноте женский голос.
     Далеко, в темном пространстве моря, чуть видно мелькнула слабая вспышка
молнии, и через минуту долетел отдаленный глухой удар.
     И что-то невидимое, высоко, под самым куполом темного звездного неба, с
нагнетающим тяжелым свистом, пронеслось с моря в город.
     "С броненосца стреляют!.. Началось!" - подумал Лавренко.
     Так же далеко в городе послышался глухой удар, мгновенный свет выхватил
из мрака вдруг показавшиеся и пропавшие силуэты крыш, и резкий звук  разрыва
явственно донесся оттуда.
     - А-ах, - вырвалось у кого-то.
     - Куда лезете?.. не видите, черти, здесь красный  крест?  -  неожиданно
прокричал позади знакомый Лавренко голос санитара.
     Лавренко, ошеломленный и  растерянный,  кинулся  на  голос.  Кто-то  со
странным звуком, хрипя, как умирающий, покатился ему под ноги, чуть не  сбив
его самого.
     - Кто?.. раненый, что ли? - с трясущимися руками наклонился Лавренко.
     Подбежали еще двое, студент опустил зажженный фонарь, и Лавренко увидел
совершенно бессмысленное, разбитое в кровь лицо.
     -  Вы  ранены?..  куда?..  -  торопливо  спрашивал  санитар,   стараясь
перевернуть лежавшего человека.
     Тот что-то проговорил, но нельзя было ничего понять.
     Лавренко нагнулся ниже и  вдруг  почувствовал  тяжелый  запах  водки  и
увидел развалившийся узел, из которого рассыпались свертки  чаю,  бутылки  и
какая-то шелковая материя, изорванная и забрызганная чем-то темным.
     - Пьяный? - удивленно вскрикнул студент.  Человек,  шатаясь,  встал  на
четвереньки и поднялся совсем, ухватившись за Лавренко и пахнув ему  в  лицо
вонючим, кисло-тяжелым запахом рвоты и перегара.
     Что-то бросилось Лавренко в голову: какая-то непонятная обида, злоба  и
беспомощное негодование.
     - Скотина! - неожиданно для самого себя крикнул  он  и  изо  всей  силы
толкнул пьяного в грудь.
     Тот отшатнулся назад, запнулся и, тяжко рухнув навзничь, перевернулся и
затих.
     "Чего доброго, убился?" - мелькнуло в голове Лавренко, но,  весь  дрожа
от  мучительных  непонятных  чувств,  он  только  стиснул  зубы  и   отошел,
конвульсивно вытирая платком мокрую руку.
     - Доктор! - растерянно сказал один из санитаров. -  Мы  тут  ничего  не
поделаем!.. надо куда-нибудь в дом!..
     - В аптеку раненых сносить начали!.. В Морозовскую аптеку!.. отозвалась
курсистка.
     Минута величайшего раздумья овладела Лавренко: ему вдруг стал  противен
человек.
     Все время, пока в темноте,  сквозь  толпы  людей,  налетающих  друг  на
друга, ругавшихся, кричавших и угрожающих кому-то, его  отряд  пробирался  к
аптеке, подобрав по дороге двух, неизвестно где, кем и когда раненных людей,
Лавренко думал об одном, и мысль его была полна отвращения и грусти.
     "Пусть они все правы в том, что несчастны и что  им  есть  хочется,  но
если в первый день, когда они почувствовали свободу и  должны  были  ощутить
первые проблески человеческой жизни, после жизни угнетаемых скотов,  они  не
нашли ничего лучшего, как начать грабить  и  убивать,  то  не  есть  ли  это
указание на то, что при всяком положении  их  жизни,  при  всяких  условиях,
конечной точкой их действия явится не радость жизни, а новая  и  бесконечная
борьба за кусок... было - два, будут  добиваться  третьего,  будет  три  они
станут рвать друг другу горло из-за четвертого куска... И так без конца".
     Целый рой привычных  мыслей  о  том,  что  люди  не  виноваты  в  своем
невежестве, прилетел ему в голову, но чувство отвращения пробивалось  сквозь
них, принимая то образ толстого сытого человека в генеральском  мундире,  то
образ пьяного окровавленного оборванца и вызывая  в  сердце  жгучее  чувство
ненависти,  от  которой  хотелось  вдруг  ощутить  в   себе   нечеловеческую
безграничную силу и одним ударом уничтожить все; так уничтожить,  чтобы  шар
земной мгновенно обратился в ледяную пустыню.  Лавренко  внезапно  почему-то
вспомнил, что сегодня целый день светило яркое солнце и голубело небо, а  он
их не видал. Между солнцем и им, Лавренко, стоял то голодный, то  сытый,  но
одинаково  омерзительный,  грубый  и  жестокий  человек.  И  захотелось  все
бросить, махнуть рукой и пойти куда глаза глядят. И  как  всегда,  когда  он
задумывался  о  том,  куда  пойти,  Лавренко  захотелось  пойти  сыграть  на
бильярде.
     Но ему стало стыдно своего, как казалось, совершенно нелепого  в  такой
день желания, и Лавренко, сделав над собой усилие, потушил в себе злую мысль
и, точно проснувшийся от тяжелого  сна,  вяло  и  как  будто  даже  спокойно
принялся за дело.
     В аптеке были выбиты  стекла,  разноцветные  пузырьки,  растоптанные  в
омерзительной  грязи  из  пыли,  крови,   обрывков   тряпья,   похожего   на
вывороченные  растоптанные  внутренности,  и  клочьев  розово-грязной  ваты,
придавали комнатам вид необыкновенный и странный, какой бывает в  квартирах,
из которых выехали люди.
     - Доктор, а убитых куда сносить? -  кричал  фельдшер,  проталкиваясь  к
нему между столпившимися, одетыми в пальто и шапки, точно на улице,  людьми.
Вид у него был озабоченный, но нисколько не испуганный.
     Лавренко подошел смотреть  на  убитых.  В  узком  коридоре  их  сложили
рядком, как дрова, и их вытянутые ноги мешали ходить живым.  Многие  из  них
были голые, и тела их блестели голо и страшно. Первый, к  которому  нагнулся
Лавренко, был огромный  толстый  человек,  должно  быть,  страшной  силы,  с
массивной выпученной грудью сильного животного. На груди у  него  было  одно
аккуратное темное пятнышко.
     - Только и всего! - сказал задумчиво Лавренко, сам не заметив этого.
     Руки со сжатыми кулаками преградили ему дорогу, Лавренко перешагнул их,
стал прямо в густую липкую лужу, вытекающую из-под кучи тряпок, и  у  самого
носка сапога увидел спутанный ком волос, крови, мозга  и  грязи,  в  котором
можно было только угадать человеческий затылок.
     - Фу, мерзость!.. - чуть не вскрикнул Лавренко и отшатнулся.
     - Я думаю, можно пока свалить в  сарай,  а  тут  поставить  кровати,  -
озабоченно говорил ему фельдшер.
     - Ну, да... свалите в сарай!.. - задумчиво ответил Лавренко, болезненно
острым взглядом обегая ряд  тускло  блестящих  под  коптившей  лампой  белых
неподвижных лиц, не возбуждавших представления о людях. - Все равно, голубь,
хоть и в сарай!..
     Из задней комнаты послышался визг и с каждым мгновением  стал  расти  и
повышаться, точно там резали свинью и не могли дорезать.
     Лавренко пошел туда, на ходу засучивая рукава и все  сохраняя  на  лице
выражение вялой и углубленной грусти.
     Из-за спины санитара в белом халате он увидел нечеловеческие выпученные
глаза, голые ноги и над ними что-то красное, склизкое, дрожащее, как кисель.
     С этого момента вне времени  и  пространства,  уже  не  видя  причин  и
последствий того, что тут совершалось, как будто оторванный от всего мира  и
вдавленный в какую-то кровавую гущу разорванного живого мяса и диких воплей,
идущих как будто не только из  широко  разинутых  красных  глоток,  а  и  от
непонятных круглых, выпученных в страшной муке  глаз,  Лавренко  перевязывал
одного раненого за другим, и перед  его  глазами,  в  которых  не  было  уже
другого  выражения,  кроме  ужаса  и  болезненного  сострадания,   проходили
всевозможные муки, какие только может причинить человеку человек.
     На заре он вышел на крыльцо во двор и мокрыми  руками  стал  закуривать
папиросу. Холод рассвета и блеск еще видимых  звезд,  чистых  и  прекрасных,
высоким куполом стояли вверху над еще темными  крышами  домов.  Вокруг  было
тихо, и ясно слышался где-то за домами  отдаленный  гул,  пронизанный  сухим
треском и лопотаньем пулеметов.
     - Когда же этому конец? - с той внезапной злобой, которая  все  чаще  и
чаще охватывала его, вслух сказал Лавренко, бросил папиросу, не закурив,  и,
пошатываясь от прилива крови к голове, вернулся назад.
     Его уже искали, и испуганные лица бросились ему в глаза сразу.
     - Полиция!.. - трагически сдавленным шепотом, почему-то не  указывая  и
не оглядываясь назад, сообщил ему фельдшер.
     В коридоре, под  слабым  светом  лампочки,  виднелась  серая  шинель  с
блестящими пуговицами, а за нею сплошная стена черных городовых.
     - Что там такое еще? - сжимая кулаки, спросил Лавренко сквозь зубы.
     Изо всех дверей любопытно  и  испуганно  смотрели  санитары,  сестры  и
раненые с забинтованными телами.
     - Вы заведующий пунктом? - спросил седой усатый пристав, видимо, только
что чем-то  возбужденный  и  взволнованный.  Глаза  у  него  блестели,  зубы
скалились, дыхание было ускоренное, как будто он гнался за кем-то и  озверел
и еще не пришел в себя. Я...
     - У вас есть разрешение на открытие пункта?
     - Нет...
     - В  таком  случае  потрудитесь  закрыть!  А  раненых  заберут  военные
санитары.
     Лавренко, толстый и мокрый от  пота,  с  завернутыми  на  пухлых  руках
мокрыми рукавами, угрюмо смотрел на пристава и молчал.
     - Так вот-с, - с иронической вежливостью сказал пристав.
     - Я пункта закрыть не могу, тяжело пыхтя, возразил Лавренко.
     - А это как вам будет  угодно,  -  даже  с  какою-то  радостью  ответил
полицейский. - Я прикажу стрелять  по  окнам,  а  вы  примете  на  себя  все
последствия.
     Лавренко  молчал.  Пристав  немного  подождал  и,  прибавив:  "Ну,  так
вот-с..." - вышел.  Черные  фигуры  городовых,  стуча  сапогами  и  шашками,
затолпились в дверях.  И  в  этом  кованом  стуке,  в  литой  однообразности
поворотов было грозное проявление силы машины, неуклонной и несокрушимой.
     И  полною  противоположностью   этой   силе   был   тот   жалкий   хаос
растерянности, испуга, паники, который воцарился на пункте.
     Когда Лавренко, все еще тяжело пыхтя  и  чувствуя,  что  вся  душа  его
переполнена бессильным возмущением, вернулся в аптеку, его поразило то,  что
он увидал.
     Крик, похожий на плач, и вопли  отчаяния  наполняли  стены.  При  свете
коптящих лампочек бестолково метались, похожие на привидения,  белые  фигуры
санитаров, корчились по всем углам нелепые и ужасные призраки окровавленных,
грязных, с размотавшимися бинтами раненых. Кто-то сваливал в кучу со  звоном
и криком инструменты, бинты, банки с ватой. Запах  разлитой  карболки  остро
стоял в воздухе. Два студента, очевидно, сами не зная куда, волокли за  руки
и за ноги рослого рыжего человека, который беспомощно стонал,  а  из  дверей
волокли им навстречу другого, и  видны  были  только  ноги,  согнутая  спина
несущего, а кто-то кричал оттуда злым и надорванным голосом:
     - Куда вы прете?.. На двор выносите!.. На двор!..
     Но сзади на студентов напирали другие санитары,  бестолково  путаясь  с
тяжелым кулем окровавленных тряпок, из которого белели бинты и торчали худые
синие руки с растопыренными пальцами. И вся эта безобразная, испуганная куча
человеческих  тел,  напирая,  крича  и  сшибая  друг  друга  с  ног,  нелепо
ворочалась на одном месте.
     - Назад, назад!..
     - Да куда к черту?.. А ну вас!..
     - Скорее, скорее...
     Кто-то упустил ногу раненого, и она стукнулась о пол, как плеть.
     - Пустите меня, пустите!.. застонал надорванный голос.
     Лавренко стоял в дверях и молча смотрел на все. И еще  больший  ужас  и
отвращение охватили его.
     - Доктор, куда теперь?.. Что делать? - бросилась к нему барышня.
     - Убирайтесь к черту! - завопил Лавренко,  сжимая  кулаки  и  судорожно
тряся ими. - Трусы, стыдитесь!.. Оставить, сейчас оставить!..
     Его  пронзительный  дикий  крик,  как  острие,  прорвался  сквозь  весь
бессмысленный хаос криков, стонов, шума и плача, и на  секунду  стало  тихо.
Застрявшие в дверях ноги торчали  неподвижно,  и  оттуда  молча,  растерянно
выглядывали лица. Два студента торопливо  и  незаметно  отволакивали  своего
раненого на место в угол.
     - Ваше благородие, а как же, стрелять будут? - пробормотал  бледный,  с
трясущимися губами фельдшер.
     - Доктор!.. - отшатнулась от него барышня.
     - Пускай стреляют, пускай!.. - тем же  пронзительным  голосом  закричал
Лавренко. - Мы тут нужны, нам идти некуда, и мы не пойдем.  Зачем  вы  лезли
сюда? Цель какая-нибудь у вас  была?..  А  теперь  бежать!  Оставаться,  или
убирайтесь все к черту!..
     Лавренко весь трясся, и его пухлое, большое тело  покрывалось  холодным
потом.
     Все затихло, и  наступила  почти  тишина,  только  в  отдаленном  углу,
очевидно  в  забытьи,  монотонно  и  непрестанно  стонал  раненный  в  живот
мальчуган.
     Лавренко машинально пошел на этот стон и наклонился над лавкой.
     На   него   глянуло   синеватое   бледное   детское   лицо   с   сухими
растрескавшимися губами и тусклыми, невидящими глазами.  Мальчик  умирал,  и
это сразу было видно, и жаль было смотреть. Лавренко долго стоял, неподвижно
глядя в умирающее личико, потом вздохнул и, горько качнув головою, отошел.
     Тихо, точно боясь потревожить кого-то, растащили раненых. Санитары,  не
глядя на Лавренко, копошились по углам и  производили  на  него  впечатление
побитых собак. Фельдшер, к которому  обратился  Лавренко,  смотрел  на  него
виновато и подобострастно.
     Через час приехал полицеймейстер в белой шапке, хмуро осмотрел пункт и,
предупредив Лавренко, что если из аптеки будут стрелять, то он разгромит  ее
пушками, уехал.
     Все успокоились, задвигались и заговорили,  и  даже  раненые  застонали
громче и свободнее, точно почувствовали на это право.
     Но Лавренко было худо.  Необычайная  апатия  и  слабость  охватили  его
тучное тело, и болезненно хотелось одного - уйти сыграть на бильярде.

XIII

     Когда  в  наступившей  синеве  весеннего  вечера  над  темными  крышами
пакгаузов показалось розоватое  зарево,  похожее  на  восход  луны,  молодой
офицер вынул шашку, блеснувшую в темноте,  и  прокричал  перед  неподвижными
рядами солдат:
     - Смиррно!.. Шашки вон!.. Рысью марш!..
     И первый тронул рыжую кобылу, с места взявшую в карьер.
     Головы лошадей и людей шевельнулись, ряд тусклых отблесков сверкнул  по
рядам, и вся темная  масса,  сотрясая  землю,  рассыпая  искры  и  напоминая
отдаленный гром, двинулась вперед.
     Из-за  темного  угла  ослепительно  ярко  открылась  жуткая  и  веселая
картина.
     Пылал огромный длинный  амбар,  и  золотое  пламя  высокими  танцующими
языками порывалось в синее небо.  Обугленные  бревна,  покрытые  золотыми  и
красными углями, с треском ворочались в пламени, и снопы искр фонтанами, как
от взрыва, сыпались вверх. На огненном фоне, как стая  чертей,  с  криком  и
уханьем кривлялась, суетилась и над чем-то копошилась толпа.
     - Марш! марш!.. Руби!.. - напрягая отчаянный голос, в котором слышались
страх и злоба, и прорезывая им оглушительный рев и грохот,  крикнул  офицер.
Его рыжая кобыла,  поджав  задние  ноги,  скачками  рванулась  вперед,  и  в
пронзительном многоголосом визге шашка бесшумно, как показалось  офицеру,  и
как будто против его воли, вонзилась во что-то мягкое и упругое.
     Все  смешалось  на  фоне  пожара.  Одну  секунду  ничего  нельзя   было
разобрать, и люди, лошади, сверкание красных от огня шашек,  гром,  треск  и
дикий,  нечеловеческий  вопль  -  слились  в  один  черно-огненный   кошмар,
крутящийся в непонятном бессмысленном вихре.
     В это время Кончаев, Эттингер, человек  в  пальто  и  еще  десятка  два
дружинников, отстаивавших от громил сахарный  склад  и  проход  к  пристани,
перебравшись через забор, чтобы избежать черного, ревущего в панике  потока,
стремглав несшегося от забора до забора во всю  ширину  освещенной  неверным
светом пожара улицы, пробрались  в  узкий  переулок,  пробежали  в  темноте,
спотыкаясь на какие-то бочки и тюки, и выбежали к месту пожара.
     Разрозненная кучка безличных черных фигур во всю прыть пронеслась  мимо
них.
     - Скорей, скорей! - хрипло  кричал  кто-то  из  нее.  И  вслед  за  тем
показалась рыжая, как будто золотая от огня лошадь, круто забирающая ногами,
из-под которых летели искры, и темная масса звенящих, гремящих кавалеристов,
сверкая шашками, вынеслась на середину улицы.
     - Руби!.. - кричал тонкий, не то озлобленный, не то испуганный голос.
     Кончаев, со стиснутыми зубами и напряженными  глазами,  вытянул  вперед
руку с револьвером и, целясь выше золотой лошади, выстрелил.  Тьма  переулка
засверкала огнями.
     - Тра-та-та-тах-тах... непрерывной дробью посыпались выстрелы.
     - А-а, так! - задыхаясь, крикнул кому-то Кончаев.
     Золотистая кобыла со всех ног шарахнулась в сторону, и серый ком, звеня
по камням, покатился на средину улицы, как куль, с силой брошенный о  землю.
Темные силуэты лошадей, и вставших на дыбы,  и  присевших  на  задние  ноги,
мелькнули среди хаоса света и тьмы, и прежде чем Кончаев опомнился,  солдаты
поскакали назад.
     - Ура!.. закричало несколько голосов. Чувство небывалого возбуждения  и
непонятного восторга охватило Кончаева. Он сорвал фуражку и, размахивая  ею,
весь озаренный ярким пламенем пожара, крикнул:
     - Товарищи, наша взяла!..
     - Ура!.. - опять и - громче, и веселее закричали голоса.
     Человек  в  пальто,  без  шляпы,  выбежал   на   освещенное   место   и
металлическим голосом, покрывая треск пожара, закричал:
     -  Товарищи,  строй  баррикаду!..  Солдаты  сейчас  вернутся!   Стройте
баррикаду!..
     Откуда-то, громыхая, поволокли  ящики,  покатили  бочки.  Одна  из  них
разбилась, и что-то темное полилось по мо