,  если  бы  увидела  его  бледное,
мокрое от холодного пота лицо, с выпученными  глазами  и  обвисшими  мокрыми
волосами на лбу.
     Они стали красться вдоль забора, завернули за угол и потеряли  из  виду
баррикаду, казавшуюся им теперь уютной, теплой, как свой дом.
     Было темно, и  только  чуть-чуть  белела  мостовая.  Пустота  и  тишина
неподвижно замерли над улицами. Но когда  они  вышли  на  край  площади,  за
темным силуэтом церкви увидели слабое, то падающее, то поднимающееся  зарево
и услышали отдаленные выстрелы.
     В это время штурмовали баррикады в порту. Там все  горело  и  рушилось,
грохотало и кричало, умирали люди,  озлобленные  до  ужаса,  но  отсюда  все
казалось очень маленьким и почти безмолвным. Только было жутко.
     Сливин и чернобородый остановились и долго чутко прислушивались.
     - Это в порту стреляют! - прошептал чернобородый.
     Сливин вспомнил Кончаева, и сердце его заныло тоскливо и тревожно.
     - Ну, идем!
     Они опять тронулись, вытянув шеи  и  прислушиваясь  ко  всякому  звуку,
каждую минуту инстинктивно готовые опрометью кинуться назад.
     Страх пустоты, тишины и мрака все больше и больше рос  вокруг  Сливина.
Нервное напряжение  его  достигало  высочайшего  давления,  и  казалось  ему
самому, что если кто крикнет, кинется, - он сойдет с ума.
     "Боже мой, какой я трус!  Боже  мой,  какой  я  трус!  Боже  мой!.."  -
вертелось у него в мозгу огненное колесо.
     - Пора назад! - еле выдавливая слова ссохшимися губами, прошептал он.
     - Немного еще пройдем!.. Надо же разузнать, - возразил чернобородый.
     Они прошли еще один поворот.
     Вдруг  из-за  угла  показались  прыгающие  по  мостовой  полосы  света,
послышались веселые голоса и стук подков по камню, точно там стоял целый ряд
лошадей.
     Они, шепнул чернобородый, останавливаясь. - Надо посмотреть!..
     "Зачем? - хотел было сказать Сливин, но мысленно ударил себя по лицу  и
со  злобным  презрением  подумал:   -   Да,   зачем   -   подумаешь,   какое
благоразумие... о-о, трус проклятый!.. иди смотри, а то!.."
     Было похоже, точно у  него  в  душе  ссорились  два  человека,  и  один
смертельно презирал другого и не жалел его,  а  другой  плакал  от  тоски  и
страха.
     Они продвинулись еще несколько шагов и остановились опять.  Тут  сейчас
за самым углом горел на мостовой  бойкий  светлый  костер,  и  веселые  тени
прыгали по розовым стенам домов. Солдаты стояли и сидели вокруг огня. Дальше
в тени смутно виднелись черные лошади, и их умные морды с блестящими глазами
то появлялись, то исчезали во мраке.
     Два солдата боролись посреди  улицы,  забавно  перетянув  на  шею  свои
неуклюжие шинели, и их огромные  угловатые  тени  тоже  боролись  на  стене.
Остальные следили за борьбой и смеялись.
     - Трофимов, не поддайсь!.. - кричал один.
     - Куда ему, ослаб! смеясь, отвечали другие.
     - Эх-эх!.. -  крякал  один  из  борцов.  Чернобородый,  притаившийся  в
темноте, вдруг со страшной силой, судорожно сжал руку Сливина.
     - Ишь, подлецы! - чуть слышно прошипел он, там людей убивают, а  они...
а, мать их!.. Вот бы пальнуть! Больно ловко!.. - оживленно прибавил он.
     И вдруг произошло что-то такое ужасное, что весь  мир  заблестел  перед
Сливиным, как закрутившееся в вихре огненное кольцо.
     Чернобородый вытянул руку, и три  поразительно  резких  ярких  выстрела
прогремели по направлению к  солдатам.  Кто-то  там  пронзительно  закричал,
кто-то как будто упал, как будто сотни  лиц  с  широко  выпученными  глазами
заглянули в самую душу Сливина, и в следующее мгновение перед ним был только
мрак, пустота улицы и быстрый ветер, бивший в лицо.
     Они рядом неслись по улице, сжав в руке револьверы, и улица неслась  им
навстречу, мелькая в темноте черными окнами, впадинами  ворот  и  призраками
фонарей, смотревших на них, как живые.
     Сливин хрипел и задыхался от бега, в груди  его  неудержимо  колотилось
сердце, и ужас, ни с чем не сравнимый, уносил его, как ураган.
     - Что вы... сделали!.. - прохрипел он, задыхаясь.
     - Ладно... по крайности!.. - прокричал чернобородый срывающимся от бега
и волнения торжествующим голосом.
     Сзади уже слышался  звонкий  дробный  стук  копыт  нескольких  лошадей,
скачущих во весь опор, слышались озлобленные крики, и  две  яркие  молнии  с
сухим треском пронизали тьму. Казалось, вся улица, весь мир ожили  и  бешено
несутся в погоне за Сливиным.
     "Все равно, - мелькало у него в голове, как бред. -  Сейчас  схватят!..
убьют!.. убьют!.. сейчас!.."
     Он задыхался, весь рот переполнился липкой горячей слюной,  и  хотелось
ткнуться в мостовую и тупо, покорно ждать.
     Он сделал страшное усилие, чтобы подавить это смертельное желание.
     - Все равно!.. пропали!.. - крикнул чернобородый и вдруг остановился. -
Стой!..
     Но Сливин всхрипнул всей грудью, свернул за угол и, сам  не  зная  как,
ткнулся под забор, залез в какую-то глухую черную дыру и замер  с  хрипом  и
мучительным усилием, захлебываясь слюной и видя перед собой только  огненные
круги.
     Где-то близко он услышал быструю прерывистую трескотню выстрелов,  крик
и молчание.
     Прошло минуты две. Послышался спокойный стук подков, и во мраке  неясно
проехали по середине улицы невероятно, как показалось,  огромные  тени  двух
лошадей и двух людей, молча качавшихся на седлах.
     Сливин долго-долго лежал в своей дыре, и то, что медленно  и  тупо  шло
перед его очами, было бессвязно и непонятно.
     Его трусость, это нелепо безобразное и унизительное бегство, в  котором
весь мир слился в одно паническое желание спастись, эта темная дыра, похожая
на нору трусливого ночного зверька,  острое  сознание,  что  он  должен  был
остановиться, как и тот,  стрелять,  умереть,  чтобы  не  чувствовать  этого
гнетущего презрения к себе, и  не  менее  острое  сознание  невозможности  и
невозвратимости этого - подавили его, как гора песчинку. И в эту минуту  для
него самое жалкое, самое маленькое, самое гаденькое в мире было - он сам.
     И в то же самое  время,  когда  вся  душа  его  замирала  от  унижения,
длинное, неуклюжее тело тщательно ежилось, забиралось в дыру  все  дальше  и
дальше, в нелепых судорогах отвоевывая у тьмы  все  новый  и  новый  кусочек
невидимости. По временам ему казалось, что он исчез в темноте, что его  нет,
но в ту же секунду он замечал слабый отблеск света на ноге, на  руке  и  лез
дальше, точно в самом деле хотел влипнуть в стену.
     "Подлец, подлец!.. - крутилось у  него  в  голове.  -  Вылезти,  сейчас
вылезти!.. Дождаться, когда они будут ехать назад, и выстрелить..."
     "Надо стрелять в спину, раз  и  два...  в  обоих...  они  не  успеют  и
обернуться... А вдруг промахнусь, что тогда?" -  мелькала  под  этой  мыслью
другая, и нельзя было не видеть этой мысли, и  сознание  ее,  ее  неуловимая
живучесть томили его мозг до уродливого сумасшедшего кошмара.
     Как будто бы все время мозг работал остро, напряженно; как будто ярко и
непрерывно  возникали  образы;  пение  толпы,  плывущей  в  синих  сумерках,
выстрел, осветивший мгновенно и ярко стену и чернобородое хищное лицо, милые
нежные глаза Зиночки, бегство, крики, силуэты огромных лошадей все это плыло
мимо, сменялось, повторялось, как будто переживалось вновь, и в то же  время
был как будто длинный период полного тумана и  отсутствия  сознания,  потому
что  вдруг  толкнуло  в  сердце  и  перед  глазами  ясно   засинела   слабый
предрассветный свет, показалась белая мостовая, черный силуэт укрывавших его
ворот, собственные скорченные ноги. Было мучительно холодно, и во всем  теле
ныла тоскливая беспомощная слабость.
     Сливин, с трудом разгибая колени, выполз и выглянул на улицу.
     Было пусто, тихо и светло. Озябшие за ночь голуби торопливо расхаживали
по побелевшей мостовой и казались как-то  странно  оживленными  среди  общей
безмолвной и светлой пустоты. Воздух был чист и влажен, а  небо,  светлое  и
прозрачное, розовело с одного края.
     В первую секунду Сливину показалось, что все кончено и он проснулся, но
сейчас же услыхал отдаленные неясные звуки пальбы и  догадался,  что  где-то
борьба продолжается.
     "Надо идти туда!" - подумал он,  вставая  и  качаясь  от  слабости.  Но
холодный туман тупо давил ему на мозг, и не хотелось ни идти, ни думать.
     Он только посмотрел на небо и удивился, что уже прошли сутки. Как будто
всего часа два тому назад строили баррикаду.
     - Как скоро!..
     Но  потом  вспомнил,  сколько  мелочей  и  ужасов  поместилось  в  этом
промежутке времени, и ему показалось, что вчерашний день,  проводы  Зиночки,
кошка, что кралась по забору, доктор Лавренко все это было когда-то давно, в
невозвратимой вечности.
     Он уже стоял на тротуаре и тупо оглядывался вокруг.
     "Как тяжело, как тяжело, и  никогда  мне  не  пережить  этого  ужаса...
Хотя-я!.. - подумал он, вспомнил при этом слове Зиночку  и  грустно-радостно
улыбнулся сквозь слезы, выступившие на глазах. Ничего!.. Скоро ли, долго ли,
а настанет то удивительное, счастливое солнечное время, когда  все  это  уже
пройдет и будет вспоминаться, как сон... И  как  странно  будет  вспоминать!
Какая будет новая, светлая, необыкновенная  жизнь!..  Как  буду  я  дорожить
каждым ее мгновением, каждым ощущением!"
     Круглый и тупой звук родился в воздухе и... б-бах... разразился  где-то
далеко-далеко в городе.
     "Пушка!.." - отчетливо сообразил Сливин и  пошел  вдоль  забора,  чутко
оглядываясь  и  всем  телом  ощущая,  что  оживает,  переполняется  силой  и
бодростью... Лихорадочная чуткость,  вздрагивающая  от  невыносимо  громкого
стука его каблуков, вела его ловко и неслышно,  как  тень,  по  бесконечному
белому тротуару.
     "Надо пробраться в порт, должно быть, это там  дерутся",  -  думал  он,
озираясь большими острыми глазами.
     - Трах-тах! - щелкнули два торопливых выстрела в соседнем переулке.
     Сливин остановился как  вкопанный  и  ясно  почувствовал  пот  на  лбу.
Какая-то удивительная ловкость и сообразительность  вдруг  появились  в  его
длинном вялом теле. Он быстро схватился за верхнюю доску  забора,  почему-то
обратил внимание на цепкие, худые, синеватые от холода, грязные пальцы своих
вытянутых из рукавов рук, бесшумно поднялся на верх забора и мягко  спрыгнул
в обширный пустой огород.
     Отсюда были видны синеющие крыши домов города и далекие, густые  облака
дыма, медленно всползающего в бледно-сиреневое  небо.  Вокруг  был  обширный
пустой огород, и ряды черных, чуть тронутых зелеными  всходами  гряд  лежали
неподвижно и пустынно, как на кладбище. Никого вокруг не было.  Сливин,  все
еще внутренне дрожа, остановился и оглянулся. По крышам домов он  догадался,
в какую сторону надо идти, перешел огород, увязая в мягких грядах, ухватился
опять руками за забор и поднялся на него.
     Недалеко по переулку, узкому  и  пустому,  шатаясь  и  что-то  бормоча,
двигался человек. Это был огромный худой мужчина, но нельзя было  разобрать,
кто такой. Черная обугленная фигура,  покрытая  слоем  красно-черной  грязи,
оставляя на каждом шагу пятна крови и грязи, волочила по  тротуару  какие-то
кровавые лохмотья, и Сливин не мог  даже  сразу  разобрать,  клочья  ли  это
отгоревшею оборванного мяса или налипшая кровью и гарью одежда.
     Но  прежде,  чем  он  успел  сообразить  что-нибудь,  произошло  нечто,
мгновенно и ужасно изменившее все вокруг. Из ворот какого-то  дома,  как  из
звериной норы, совершенно молча вывернулись три человека, и  первый,  усатый
солдат в черной шинели городового, с  размаху  рубанул  длинной  свистнувшей
шашкой в мягкую и липкую кучу мяса обгоревшего человека.  Острый  и  хриплый
крик  невыносимого  ужаса  огласил  пустой  белый  переулок.  Кровавая  куча
взмахнула оборванными, брызнувшими кровью руками и, тяжко рухнув на тротуар,
скатилась на мостовую,  оставляя  кровавые  клочья  на  камнях.  И  все  это
ослепительно ярко врезалось  в  глаза  Сливину  не  людьми,  а  красными,  с
безумными и страшными глазами, пятнами.
     То, что произошло затем, было уже вне его сознания и воли. В неодолимом
взрыве отвращения, ненависти и ужаса  Сливин  не  спрыгнул,  а  свалился  на
тротуар, что-то закричал и побежал на тех  людей.  Он  видел,  как  все  три
оглянулись на него, видел их выпученные глаза и  открытые  рты,  видел,  как
двое побежали от него, а один, городовой  в  черной  путающейся  вокруг  ног
шинели, - прямо на него. На одно мгновение мелькнули перед ним огонь и  дым,
в котором исчезли злобные тупые глаза, и в ту же  минуту  он  увидел  дважды
сверкнувшее пламя в конце своей вытянутой руки и сквозь  дым,  с  невероятно
острой жестокой радостью, заметил взмахнувший обеими руками  черный  силуэт,
запрокинутую голову с взъерошенными усами и вдруг черную  кучу  с  торчащими
навстречу неподвижными белыми подошвами сапог.
     - Ура! - нелепо закричал Сливин и, весь наполненный  острой  мыслью  не
упустить, не глядя,  перескочил  через  черную  кучу  и  побежал  за  быстро
удаляющимися по переулку двумя спинами. - Ура!..
     Мгновенно  из-за  угла  вылетела  куча  людей  и  лошадей;   совершенно
спокойно, точно он этого ожидал, Сливин выстрелил и с тою же острой радостью
увидел, что попал, но в эту же минуту что-то треснуло  его  в  ухо;  лошади,
люди, небо и дома завертелись колесом, и, как показалось Сливину, он сам  по
оплошности и неловкости, чего можно было бы  избежать,  ударился  головой  о
мостовую.
     Его подняли  и  поставили  на  ноги.  Он  мгновенно  пришел  в  себя  и
необыкновенно отчетливо увидел все.  Вокруг  толпились  солдаты,  совершенно
бесцельно, как ему показалось, хватавшие и толкавшие его со всех  сторон.  У
них были совершенно бессмысленные красные лица, а у  одного  вся  щека  была
окровавлена. Этот маленький, худенький солдатик больше всех толкал и бил его
и все старался достать до лица. В стороне стояли большие худые лошади, и  те
же солдаты копошились над чем-то черным и серым, на  чем  виднелись  красные
пятна. Между ногами копошившихся солдат Сливин увидел неподвижно лежавшую на
мостовой скрюченную руку в сером обшлаге и две пары ног, одну меньше, другую
больше, белевших подошвами.
     "Это я убил", - мелькнуло у него в голове, но не было  уже  той  острой
жестокой радости, а было все равно, и все  внутреннее  напряженное  внимание
сосредоточилось внутри себя около чего-то  огромного,  все  разрастающегося,
чего нельзя было еще понять.
     Его ударили по зубам и разбили в кровь, но он только дернул головой  И,
не мигая, смотрел вверх перед собой. Ударили еще два  раза,  что-то  кричали
хриплыми голосами и вдруг отошли, оставили.
     Он не понял почему и оглянулся все теми же светлыми, смотрящими  внутрь
глазами. Солдаты стояли вокруг и молча смотрели на него странными, как будто
ожидающими лицами.
     "Ну что ж? Почему меня не убивают?  удивленно  подумал  Сливин.  Бейте,
убивайте, я убил!.."
     Но он молчал, и солдаты молчали.
     Должно быть, подъехал офицер на большой черной лошади, и у офицера было
сердитое усатое лицо. Кажется, он что-то говорил, и слова его Сливин  слышал
и понимал удивительно отчетливо, кажется, офицер замолчал и смотрел на  него
так же внимательно и странно, как и солдаты. Но главное было не в том,  а  в
том, что перед глазами светлело, и росло,  и  ширилось  небо  и  что  внутри
Сливина совершалась  какая-то  тайная,  непонятная  ему  и  никому  огромная
работа.
     - Ну, что ж?.. Идите, что ли!.. -  услышал  он  нерешительный  голос  и
пошел.
     Он пошел бы теперь куда угодно. Ему было  странно  вспомнить  прошедшую
ночь, страх, дыру.  Казалось,  он  пережил  сейчас  что-то  такое  огромное,
невыразимо полное, после чего уже все было незначительно,  неважно  и  можно
было идти, куда они хотели, хотя бы и на смерть.
     Неловко толкаясь, звеня длинными шашками и  неуклюже,  на  ходу  снимая
через головы ружья, солдаты  отвели  Сливина  подальше  от  убитых  в  конец
переулка и все время поглядывали на него молча,  украдкой,  внимательными  и
как будто непонимающими глазами.
     Сливин шел сам, прямо и твердо, высоко подняв  голову  и  глядя  поверх
голов идущих впереди солдат немигающими, влажными, светлыми  глазами,  точно
он вырос и стал выше всех. То же огромное,  светлое  и  полное,  похожее  на
мучительное счастье  чувство  наполняло  его  грудь  и  подымало  ее  в  уже
нездешнем восторге.
     "Вот и смерть, которой я так боялся,  мелькнуло  у  него  в  голове.  -
Конец!.. Ну, что же? Я умираю, но это вовсе не страшно и не важно".
     Бледно и  отдаленно  мелькнули  перед  ним  образы  Зиночки,  Лавренко,
Кончаева, матери, взглянули ему в душу и исчезли,  растопились  в  ее  белом
свете. Он был уже один, и  никто  и  ничто  в  мире  не  могло  нарушить  то
торжественное и светлое напряжение  души,  в  котором  на  мгновение,  перед
концом своим, замерла его жизнь.
     Сливина  поставили  против  кирпичной  стены  старого  сарая,  на  едва
проросшей между камнями весенней травке,  и  оставили  одного,  перед  рядом
шести ружей.
     "Ничуть не страшно и не тяжело умирать... Не  в  этом  дело.  И  как  я
раньше не догадался об этом... - с радостно удивленной улыбкой,  не  словами
еще, подумал Сливин, глядя на солдат и их маленькие  ружья  остановившимися,
светлыми и влажными глазами. Прощай, жизнь! Я не жалею... Прощай!"
     Гул пушечного выстрела кругло и упруго вырос над  домами  и  с  треском
разразился вверху, заглушив негромкий залп шести ружей.
     Сливин, вскинув руками, схватился за траву. На мгновение выражение боли
и ужаса мелькнуло в его еще живых глазах, но сейчас же сменилось спокойным и
строгим выражением смерти.
     Солдаты постояли над ним. И как будто ждали чего-то, что  объяснило  бы
им то странное сложное чувство, которое встало в их тупых и кротких душах от
этого непонятного убитого человека.
     Они ушли, не трогая его, и труп долго лежал на траве у сарая,  устремив
в широкое синее небо мертвые глаза и раскинув руки, точно  он  хотел  обнять
ими весь мир, солнечный, голубой и прекрасный в своей теплой и тихой весне.

XV

     Было уже утро. Паровоз стучал и дрожал от собственной страшной силы,  а
мимо быстро мелькали и проносились серые от  росы  поля,  намокшие  березки,
мокрые стволы и крыши сторожевых будок. Было холодно  и  сыро,  и  все  было
серое и мокрое: и лица людей, и деревья,  и  блестящие  металлические  части
паровоза. Дым, точно мокрая вата, белыми разорванными клочьями  цеплялся  за
чахлые кустики и медленно таял позади.
     На станции, которая промелькнула мимо, какие-то люди кричали  и  махали
руками, о чем-то предупреждая, но поезд, не  останавливаясь,  с  грохотом  и
звоном прошел дальше.
     - Нельзя останавливаться! - сказал машинист Кончаеву так просто,  точно
они вместе делали одно общее дело. - Уклон близко,  и  если  остановиться  -
потом не разгонишь, а нам надо пролететь во весь мах...
     Кончаев тупо кивнул головой. Страшное  возбуждение,  в  котором  прошел
день, теперь упало и, падая, унесло из тела всю силу и из  души  все,  кроме
сознания тяжелой, тупой усталости.  Хотелось  лечь  где  попало  и  заснуть,
забыть все, что было и будет. Голова одновременно стала и тяжелой, и легкой,
тянула вниз и качалась от малейшего толчка. Плохо соображая,  он  равнодушно
выслушал  машиниста  и  сел  на  приступочек  тендера,  прислонив  голову  к
холодному твердому железу. И сразу беловатый туман охватил  его,  и  Кончаев
поплыл куда-то в  сторону  сладко  и  бессильно,  как  человек,  у  которого
закружилась голова.
     А поезд все  шел  вперед.  Уклон  приближался  со  страшной  быстротой.
Машинист, черный, сухощавый  и  твердый,  высунувшись  из  окна,  напряженно
смотрел вперед, и казалось, что он  видит  там  что-то  страшное.  Маленький
кочегар деловито и не спеша ворошил железной лопатой, и ее скрежещущий  звук
невыносимо лез в уши.  Кончаев