Михаил Арцыбашев.
    Человеческая волна


     Собрание сочинений в четырех томах. Т. 2. М., Терра, 1994.
     OCR Бычков М.Н.



I

     Можно было забыть, что через несколько  часов  город  будет  разгромлен
пушками, что на тротуарах будут  валяться  окровавленные  трупы,  что  жизнь
приняла странные и тревожные формы, что судьба  каждого  человека  висит  на
волоске, но нельзя было забыть, что на земле стоит теплый, весенний вечер, в
потемневшем небе тихо зажигаются звезды, от газонов бульвара  тянет  густым,
пряным запахом земли, с моря дует теплый, почти летний ветер и  дышится  так
легко, как может дышаться только теплой, тихой и ясной весной.
     И оттого самые страх и тревога принимали форму  любопытного  и  бодрого
оживления, а идя через городской  сад  и  глядя  вверх,  где  между  черными
веточками, отчетливо чеканящимися  в  воздушно-синем  просторе,  золотистыми
искорками мигали звезды, студент Кончаев думал не о том, что  будет  завтра,
не о взбунтовавшемся броненосце, серые трубы которого и в  весеннем  сумраке
жутко чернели далеко на море, не о многоголосой толпе, из которой он  только
что вырвался и гул которой все еще стоял у него в ушах,  а  о  том,  что  на
свете есть радость и красота.
     И в душе у него было такое чувство, точно где-то тут, вокруг  него,  во
влажном,  свежем  и  темно-прозрачном  воздухе  весеннего  вечера  невидимым
хороводом обвиваются, улыбаясь и  маня,  милые,  нежные  девушки  и  гибкие,
лукавые женщины сладострастных снов. Грудь дышала легко и глубоко,  по  телу
распространилась какая-то мечтательно-сладкая  истома,  и  хотелось  чего-то
сильного, красивого и страстного до восторга.
     "Хорошо, интересно жить!" бессознательно чувствовал Кончаев.
     Ему захотелось сейчас же,  никуда  не  заходя,  пойти  в  тот  знакомый
переулок, где жила Зиночка Зек,  потихоньку  вызвать  ее  на  темную  улицу,
рассказать ей что-то хорошее, задушевное и  в  сумраке  близко  смотреть  на
нежное,  молодое,  как  весна,  личико  с  большими,  как   будто   радостно
удивленными  светлыми  глазами  и  мягкими  пушистыми  волосами,  что  двумя
недлинными косами перекинуты через гибкие плечи на невысокую молодую грудь.
     Но Кончаев сейчас  же  вспомнил,  что  раньше  надо  разыскать  доктора
Лавренко  и  передать  ему  предложение  комитета  об  организации  летучего
санитарного отряда.
     Ему сделалось немного стыдно, что  он  чуть  было  не  забыл  о  важном
большом деле, но так было сильно в нем радостное, весеннее  чувство,  что  и
сам доктор, и летучий лазарет, и завтрашнее страшное и кровавое  дело  никак
не укладывались в его мозгу и все казались ему короткими,  мелкими,  которые
сейчас пройдут и исчезнут,  и  тогда  можно  будет  делать  самое  важное  и
интересное: идти к Зиночке Зек, вызвать ее на темную, тихую и теплую улицу.
     Сдвинув  шапку  на  затылок,  распахнув  пальто  и  бессознательно,  но
радостно, чувствуя себя сильным и красивым, Кончаев повернул за угол и сразу
увидел желтые огни ресторана, где, как он отлично знал, всегда  можно  найти
доктора Лавренко.
     В ресторане было очень мало народу все  ушло  на  улицы,  набережные  и
бульвары, и оттого ресторан казался по-праздничному  прибранным,  чистым,  а
открытые окна, от которых глаз  отвык  за  зиму,  придавали  ему  особенный,
свежий и праздничный вид. Зато в бильярдной,  несмотря  на  раскрытые  окна,
было  по-обычному  душно,  накурено  и  шумно.  Игроков  было  много,  и  их
напряженные  потные  лица,  со  странным  полубезумным  огоньком  в  глазах,
поразили Кончаева.
     "Вот уж ничто их не берет!" - со смешливым  и  чуть-чуть  презрительным
недоумением подумал он.
     Доктор играл за вторым бильярдом, и когда Кончаев его увидел, Лавренко,
перегнув  над  ярко-зеленым  сукном  бильярда  свое  большое  ленивое  тело,
уверенно и странно-ловко для такого большого неуклюжего человека  целился  в
дальний шар, красиво маячивший на ровном зеленом поле.
     "...Тра-тах!" - щелкнули шары и разбежались во все стороны торопливо  и
весело, как живые.
     Кончаев сзади взял доктора за локоть.
     - А, шо? - лениво спросил Лавренко, оборачиваясь. - А, это вы!
     - Я, здравствуйте!.. Послушайте, доктор, вы скоро кончите?.. Мне с вами
надо поговорить...
     Сейчас, не поворачиваясь и не спуская глаз с повисшего над лузой  шара,
ответил Лавренко и пошел кругом бильярда.
     - Четырнадцать в угол налево, - громко и  отчетливо  выкрикнул  он,  не
обращая внимания на Кончаева,  и  с  особой  своеобразной  грацией  хорошего
бильярдного игрока вперед и взад взмахнул кием.
     Белый шарик, как белая молния, мгновенно мелькнул по зеленому полю и  с
характерным треском скрылся в лузе.
     - Партия! - торжественно провозгласил маркер и длинной машинкой  загреб
остальные шары к борту. Высокий черный армянин, партнер Лавренко, с  досадой
швырнул свой кий на  сукно.  Лавренко  с  минуту  стоял,  опершись  кием  на
бильярд, и самодовольно глядел, на  армянина.  Потом  с  сожалением  глубоко
вздохнул и, тихо положив кий, отошел к умывальнику. Ну, голубь  мой,  в  чем
дело? - мягким и ленивым голосом спросил он у Кончаева, старательно  вытирая
полотенцем пухлые, как у булочника, безволосые и белые руки.
     - Тут неудобно, - сдержанно  и  выразительно  ответил  Кончаев,  искоса
оглядываясь, - пойдемте лучше пройдемтесь.
     Лавренко опять тяжело  вздохнул,  посмотрел  на  бильярд,  которым  уже
завладели какие-то люди с сомнительными жадными физиономиями,  и  с  усилием
стал натягивать заворачивающееся пальто  на  свои  круглые,  как  у  пожилой
толстой бабы, массивные плечи. Маркер подержал ему рукав.
     - Анатолий Филиппович, время за кем прикажете? - спросил он, и  по  его
почтительно фамильярному тону видно  было,  что  доктор  Лавренко  тут  свой
человек.
     - За ними, за  ними,  Иван,  машинально,  но  почему-то  очень  грустно
отозвался Лавренко.
     Они медленно  вышли  на  темную  улицу,  и  сразу  им  в  лица  пахнуло
свежестью, ветром и смешанным запахом сырости и тепла. Фонари не  горели,  и
земля была черна, как тьма, но отовсюду во мраке слышались голоса  и  смутно
виднелись живые тени.
     Все было странно и необычно: и  мрак,  и  закрытые  окна  магазинов,  и
громкие возбужденные голоса, и необычное таинственное движение невидимых, но
чувствуемых вокруг людей. В этом  было  что-то  лихорадочное,  пугающее,  но
возбуждающее сердце к каким-то нссознанным порывам. Как  будто  над  городом
пронеслось что-то свободное и, одним взмахом невидимого могучего крыла сметя
всю привычную аккуратную жизнь с ее порядком, равномерным шумом  и  тусклыми
огнями, открыло жизнь новую, загадочную, тревожную и бодрую, в которой  было
что-то похожее на предрассветную зыбь в море.
     Чем дальше углублялись во тьму улиц Лавренко  и  Кончаев,  тем  сильнее
охватывало их радостное оживление. Вокруг в темноте двигались  целые  толпы,
слышались  голоса  и  смех,  изредка  то  близко,  то  далеко  вспыхивало  и
обрывалось начало песни. Было  похоже  на  какой-то  ночной  праздник,  и  в
темноте все люди казались одинаковы и одинаково радостны и бодры.
     Кончаев, как молодая собака в поле, чутко поворачивал  во  все  стороны
голову.
     - А здорово, ей-Богу! - вскрикнул он молодым восхищенным голосом.
     - Да!.. Надолго ли только?.. - тихо пробормотал Лавренко.
     - Ну, что ж?.. Все равно! - еще громче,  еще  моложе  крикнул  Кончаев,
коротко и бесшабашно махнув рукой. Важно  то,  что  все  почувствовали,  что
такое свободная жизнь, почувствовали, как с  нею  и  все  становятся  лучше,
общительнее, интереснее... Этого уж не забудут, а все остальное чепуха.
     - Верр-но! -  необычайно  внушительно  и  так  неожиданно  близко,  что
Лавренко даже отшатнулся, прогремел из  темноты  громадный  бас.  -  Р-руку,
товарищ!..
     Перед ними выросло несколько темных, как будто  безличных  силуэтов,  и
кто-то нашел и сжал руку Кончаева твердой шершавой ладонью.
     - Свобода, а на все прочее начхать!.. Правильно я  говорю,  товарищ?  -
пробасил голос.
     - Правильно, товарищ! - задушевно и ласково отозвался Кончаев.
     - Пущай завтра все помрем, а уж мы им покажем, сказал еще чей-то голос,
такой же молодой и задорный, как у Кончаева.
     - Да, да... тяжело вздыхая, согласился Лавренко.
     Они разошлись, но у Кончаева еще долго сердце билось восторженно  и  на
глазах выступали слезы. Взять хоть одно это слово: "товарищ",  -  прерывисто
говорил он, глядя перед собой в темноту широко раскрытыми, влажными глазами,
только в такое время люди чувствуют, что они действительно товарищи...
     - По несчастию... - с тихой иронией подсказал Лавренко. - Впрочем,  вся
жизнь человеческая несчастье, - прибавил он задумчиво.
     - Ну, так что же вы мне скажете, голубь мой? - спросил  он,  когда  они
дошли до бульвара и остались одни среди еще  черных  прозрачных  деревьев  и
запаха первой травы перед лицом далекого звездного неба.  Днем  отсюда  было
видно открытое, голубое  море,  на  которое  каждый  день  приходил  подолгу
смотреть Лавренко, но теперь было темно и только по тому, как  низко,  точно
подвешенные над  какой-то  пустотой,  блестели  звезды,  чувствовалось  оно.
Горизонта нельзя было отделить от черного  неба,  и  все  сливалось  в  одну
воздушную безграничную пустоту. Далеко, далеко  внизу  слабо  светились  два
неподвижные огонька, красный и зеленый.
     - Вон видите, - оживленно и быстро сказал Кончаев,  протягивая  куда-то
во мрак руку, - это, должно быть, на броненосце.
     По звуку его голоса можно было догадаться, как блестят у него  глаза  и
горят щеки.
     Лавренко тяжело вздохнул в темноте. Лица его тоже  не  было  видно,  но
чувствовалось, что оно тревожно и грустно.
     - Что-то будет, что-то будет, голубь мой, - тихо и печально  проговорил
он.
     - Ну, вас, кажется, это не очень беспокоит, вспоминая бильярд, смешливо
возразил Кончаев. Лавренко вздохнул еще глубже и промолчал.
     - Так вот что, доктор, - заговорил Кончаев, беря его под толстую теплую
руку, и, сразу меняя тон на серьезный и  даже  неестественно  торжественный,
передал Лавренко распоряжение комитета.
     Лавренко слушал молча, а когда Кончаев замолчал, опять тяжело вздохнул.
     Эти вздохи почему-то раздражали Кончаева.
     - Да что вы все охаете, доктор? - досадливо спросил  он,  выпуская  его
руку.
     - Да что, голубь мой, - искренно и мягко ответил  Лавренко.  -  Грустно
все-таки...
     - Что ж тут грустного?
     - Будут стрелять, народу перебьют много, а что из того? Для чего?
     В его всегда ленивом голосе зазвенели и сорвались страстные и  скорбные
нотки.
     "Вот... а сам только и делает, что на  бильярде  играет!"  -  удивленно
мелькнуло в голове у Кончаева, и тихая задумчивость залегла у него  в  душе,
точно кто-то задал ему глубокую и печальную загадку.
     - Но вы, однако, предложение комитета принимаете все-таки? - озабоченно
встряхнув головой, после долгого молчания спросил он.
     Лавренко ответил не сразу.
     - Об этом что говорить... - медленно ответил  он.  -  Хотя,  по  правде
сказать, трудно это для меня.
     - Почему?
     - Ленив я очень, - улыбаясь в темноте, ответил Лавренко, -  а  главное,
что  греха  таить,  боюсь...  Боюсь,  голубь  мой...  Вы  знаете,  чем   это
кончится... Нас, конечно, разобьют, потому что силы у нас мало,  организация
слабая, а тогда, если не убьют  раньше,  многих  постигнет  такая  расправа,
что... Ну, да что об этом говорить! - повторил, махнув рукой, Лавренко. - Вы
куда теперь?
     Смутная тревога шевельнулась в мозгу Кончаева. Но  он  опять  встряхнул
толковой и ответил:
     - Я тут недалеко, к знакомым.
     - Ну, прощайте, голубь мой, может, завтра еще увидимся!
     Лавренко подал ему свою руку, и Кончаев не сразу нашел  ее  в  темноте.
Рука доктора была горяча и как будто слегка дрожала.
     - Тогда можно будет бежать за границу,  -  неожиданно  сказал  Кончаев,
отвечая тому внутреннему, что как будто передалось ему по руке доктора.
     Лавренко помолчал, точно обдумывая.
     - Нет, где уж мне,  голубь  мой,  бежать!  -  -  с  добродушно-грустной
иронией возразил он. - Толст я очень, не побегу.
     - Да вы не волнуйтесь так, доктор,  -  весело  сказал  Кончаев,  крепко
встряхивая его руку. - Может, еще ничего ужасного и не будет.
     - Боюсь, голубь мой, боюсь, - с грустной стыдливостью ответил Лавренко.
- Не хочется умирать!.. Страшно и жаль  всего  белого  света!  Ну,  прощайте
пока!.. А ужасное и сейчас есть и, быть может, оно-то и есть  ужаснее  самой
смерти.
     - Что? - не поняв, спросил Кончаев.
     - То, что мы,  люди,  располагающие  огромным  красивым  земным  шаром,
прекрасным сложным умом и богатыми чувствами, должны бояться, что вот придет
самый глупый и самый дрянной из нас и простой палкой расколет  нам  череп...
точно пустой глиняный горшок, в котором никогда ничего и не бывало...  Какую
же роль играет тогда и этот ум, и чувства?
     - Ну, это...
     - Да, смерть - это непреложный  закон,  но  в  такие  моменты  яснее  и
неотвратимее ее видишь, а главное, ужасно то,  что  мы  сами,  вместо  того,
чтобы напрячь все человеческие силы и умы для борьбы с нею, сами  приближаем
ее к себе и в какой гнусной, отвратительно бессмысленной форме... Ну, да что
уж тут... Прощайте, голубь мой!.. дай вам Бог!..
     Они разошлись, и Кончаев долго слышал за собой удаляющийся шорох подошв
доктора. Он снял фуражку, тряхнул по своей привычке головой, опять надел  ее
и моментально вспомнил о  Зиночке  Зек,  забыл  все,  что  чувствовал,  пока
говорил доктор, и пошел вдоль  бульвара,  с  наслаждением  подставляя  грудь
упругому морскому ветру, чуть  слышно  налетавшему  откуда-то  из  звездного
мрака.
     Две крупные неподвижные звезды низко блестели перед ним, не то  близко,
не то далеко.

II

     В узком переулке, где жила Зиночка Зек, было  так  темно,  что  Кончаев
вспомнил свое детство и свой уездный, глухой городишко. Свет падал только из
окон и ложился на  белую  пыльную  мостовую  длинными  яркими  полосами,  от
которых мрак вокруг еще более чернел и сгущался.
     Кончаев подошел к окнам и через узкий палисадник  заглянул  в  комнаты.
Как всегда, когда  из  темноты  смотришь  в  освещенный  дом,  там  казалось
удивительно светло, нарядно по-праздничному, точно ждали гостей. В столовой,
однако, никого не  было,  и  на  белой  скатерти  одиноко  блестел  потухший
самовар.  В  другой  комнате,  за  тюлевыми  занавесами,  горели   свечи   и
расплывчато виднелись люди. Два силуэта были темны, а два  -  белели  сквозь
тюль, и нельзя было узнать, кто это.
     В  гостиной  было  полутемно  и  красно  от  большого  абажура,  неярко
багровевшего в углу, как огромное огненное насекомое,  усевшееся  на  стену.
Через открытое окно слышались звуки рояля, тихие  и  редкие,  точно  кто-то,
задумавшись,   трогал   клавиши   кончиками   пальцев,   и   по   знакомому,
сладко-тревожному   замиранию   сердца   Кончаев   почувствовал,   что   это
она-Зиночка. Он облокотился  на  решетку  палисадника,  инстинктивно  принял
красивую позу и, глядя в окно, тихо позвал:
     - Зиночка!.. Зиночка!..
     Редкие хрустальные звуки  продолжали  медленно  сплетаться  в  какой-то
задумчивый мотив. - Зиночка! - громче позвал Кончаев.
     Звуки  оборвались.  Скорее  почувствовалось,  чем  послышалось   легкое
движение, и в освещенном окне, несмотря на  напряженное  ожидание,  все-таки
неожиданно обрисовался мягкий и милый силуэт девушки с  невысокой  грудью  и
покатыми полными плечами. Отчетливо было видно, какая тонкая и гибкая у  нее
талия и как золотятся на красном свету пушистые волосы.
     Она  облокотилась  одним  локтем  на  подоконник  и,  вся  изогнувшись,
выглянула в окно. Темный силуэт женской головки смотрел прямо  на  Кончаева,
но с каким-то сладким, смешливым умилением он  догадался,  что  она  его  не
видит.
     - Кто это? - спросил звучный и свежий  голос.  Кончаев  улыбался  ей  и
молчал.
     - Кто там? - повторила Зиночка, но Кончаев опять промолчал. Видно было,
по нерешительным движениям плеч  и  груди,  что  она  начинает  волноваться.
Кончаеву  хотелось  откликнуться  и  засмеяться,  но  что-то   нежно-игривое
удерживало его. Он чувствовал,  что  она  хочет  уйти  и  не  может  и  тоже
чувствует что-то особенное.  И  между  ними  создалась  какая-то  молчаливая
волнующая игра, от которой у него усиленно и напряженно билось сердце,  А  у
Зиночки быстро и густо розовела нежная кожа на щеках и висках. Она улыбалась
в темноту нерешительно, стыдливо и весело, а потом  вдруг  вся  задвигалась,
будто порываясь уйти от чего-то волнующего и непонятного.  И  в  эту  минуту
Кончаев, точно его толкнуло, быстро сказал:
     - Зиночка, это я...
     Было видно, как она вздрогнула и на мгновение вся замерла.
     - Выходите сюда, - тихо и  осторожно  говорил  Кончаев  из  темноты,  -
пойдемте гулять.
     Зиночка помолчала, и это молчание волновало Кончаева.
     - Сейчас, - наконец  отозвался  милый  голосок,  и  Зиночка  откинулась
назад. Темный густой силуэт исчез, и опять стало видно  красное  пламенеющее
насекомое, неподвижно сидящее в углу на стене, точно подстерегая кого-то.
     Несколько минут было темно и пусто.  Кончаев,  прислонившись  спиной  к
решетке, стал смотреть высоко  на  небо,  где  было  так  много  звезд,  что
казалось, будто темное небо густо  запылено  золотом.  Далеко,  далеко,  еще
дальше и выше звезд, воздушно и грустно пылился Млечный путь. Звезды тихо  и
таинственно шевелились в  непостижимом  холодном  молчании,  и,  чем  больше
смотрел на них Кончаев, тем выше и  дальше  уходили  они  в  свой  холодный,
темно-синий простор.
     И почему-то Кончаеву стало грустно. Тихая  тоска,  как  тонкая  змейка,
чуть-чуть, но зловеще шевельнулась у него в сердце. Так ясно,  как  никогда,
представилось ему, какое страшное, неизмеримое расстояние  отделяет  его  от
этих загадочно прекрасных миров, какой ничтожно маленький  он  сам,  посреди
этой необозримой бездны, и как мала та земля, на которой, в темном  и  узком
переулке, он стоит. Как будто от прикосновения  какого-то  ледяного  дыхания
стало холодно, жутко и тоскливо.
     "Ведь это все такие же миры, такая же жизнь...  -  подумал  Кончаев.  -
Может быть, где-нибудь там уже пережили все, что можно пережить в  вечности,
и, ни к чему не придя, жизнь замирает в неведомых нам  муках.  А  где-нибудь
она только расцветает и не так, как у нас, а вся под  солнцем,  в  цветах  и
радостях... И никогда, никогда я не узнаю, что там такое. Когда-нибудь земля
умрет, а это все останется, и такое же холодное, необъятное будет небо,  так
же будут пылиться Млечный путь и шевелиться звезды. Что же  значит  вся  моя
жизнь, наша революция?.. Где она, попросту говоря?.. Стоит ли тогда и..."
     Странно тускло  вспомнились  ему  события  сегодняшнего  дня:  Лавренко
толстый ленивый человек, железный короб в далеком море, плавающий, как будто
это не щепка, а что-то большое и даже вечное, завтрашний день... Вдруг злоба
бессознательная, разгорающаяся с мгновенной  быстротой,  как  молния,  выйдя
откуда-то из тайников сжавшегося сердца, ударила ему в голову.  Ей  не  было
выхода и не было предмета, все было величаво пусто, и  недостижимо  холодно.
Мучительная пустота, как белый едкий  туман,  наполнила  голову,  и  Кончаев
бессильно и болезненно сжал кулаки. Но в эту минуту  где-то  робко  щелкнула
калитка, и что-то заблестело во мраке, как легкое облачко, колеблемое ночным
ветром.
     И, забывая все свои думы,  Кончаев  инстинктивно  сдвинул  фуражку  еще
дальше на затылок и с радостью, ощущая красоту  и  мужественную  силу  своих
движений, пошел навстречу Зиночке. Она  подала  ему  свою  теплую  маленькую
ладонь и снизу смотрела на него своим нежным, молодым, как весна, личиком, с
большими, как будто радостно