т самый оратор, точно коснулись  больного  места,  вдруг  порывисто
вскочил и закричал, взмахивая кулаком:
     - Это не так смешно, как вам кажется!.. И  если  мы  действительно  так
бессильны, беспомощны, что не можем умереть с  нашими  братьями,  так  самое
лучшее, что мы можем сделать, это - разойтись!..
     Это было очевидно и оттого испугало всех. За  этим  словом  оказывалась
уже пустота, которую нечем было наполнить. И оттого снова стали возражать...
     "Зачем я сюда пришел? - с бесконечным негодованием  мысленно  вскрикнул
Лавренко. - Разве это люди?.. Что это такое?.."
     Он недоуменно оглянул зал, где еще больше навис  человеческий  туман  и
дальние силуэты окончательно  расплылись  в  синеватой  мгле.  Вокруг  также
чернела  непроницаемая  черная   стена   сюртуков   и   расплывчатых   пятен
человеческих лиц. Лавренко стало невыносимо душно  от  злобы  и  духоты,  от
страшной потребности крикнуть, хватить чем попало от  одного  края  зала  до
другого и, наконец, и от физической усталости. Все тело его неприятно ныло.
     Он отошел от стола, чувствуя, что если не выскажется, не сделает  того,
что требует его возмущение, то будет так же презирать и самого себя.
     Но почему-то высказаться было невозможно и раскрытый для громовых  слов
рот не давал звуков, точно в него вместо языка запихали мякину.
     Лавренко, весь потный, с инстинктивным отчаянием оглянулся вокруг.
     - Послушайте, голубь мой! сердито заговорил  он,  схватив  за  пуговицу
знакомого ему инженера, высокого, с красивой, как  у  председателя,  бородой
человека, у которого был такой вид, точно все, что  делалось,  было  сделано
только для того, чтобы он и другие,  такие  же,  как  он,  суетились  и  все
устраивали и улаживали.
     - А, это вы, доктор?.. Что вам?..  Простите,  я  спешу!..  -  торопливо
пробормотал инженер, мельком пожимая руку Лавренко.
     - Это  невозможно,  я  говорю,  что  против  красного  креста  пулеметы
ставят... А тут!.. Вы же  граждане  города...  у  вас  значение...  надо  же
что-нибудь предпринять, - обидчиво и сердито говорил Лавренко, чувствуя, что
делает и говорит что-то, в сущности, совершенно  не  нужное  и  не  то,  что
хотел.
     - Ну да, конечно!.. - закивал головой инженер, поправляя пенсне.  -  Но
вы и сами можете присоединиться к депутации? Выделять вопрос  в  самом  деле
нельзя!.. Вы понимаете?..
     - Но к чему же эти?.. словопрения... - со злобой возразил Лавренко.
     Надо же сговориться!.. Так нельзя!..
     Лавренко вдруг охватила такая злость, что он громко вскрикнул:
     - Да что это такое?..
     Но в поднявшемся шуме и аплодисментах голос его бессильно заглох.

XI

     Когда  собственные  экипажи,  блестящие   и   аккуратные,   наполненные
пожилыми, чистыми и важными на  вид  людьми,  катились  по  улицам,  все,  и
обтрепанные мастеровые, и матросы, и кучки дружинников с красными повязками,
вся огромная масса людей, которая здесь, далеко от порта, была тише и больше
в ней  было  растерянности  и  недоумения,  смотрела  им  вслед  серьезно  и
внимательно.
     - Депутаты, депутаты! - слышались голоса, и  в  них  было  определенное
выражение неопределенной надежды.
     Казалось, что если такие важные, всеми  уважаемые,  солидные  люди,  из
которых почти каждый был  каким-нибудь  начальником  большего  или  меньшего
числа людей, взялись за дело, то оно должно принять  новый,  нужный  оборот,
после которого минуют тяжелая тревога и растерянность.
     И даже самому Лавренко стало легче и веселей.
     "Должны же там понять", - успокоительно думал он и старался не замечать
кроющегося где-то глубоко в душе недоумения, -  что  именно  понять?  И  что
делать, если не поймут, - а не поймут наверное!
     У дворца, который вблизи показался Лавренко еще больше и  значительнее,
стояли пушки и ряды солдат, среди которых виднелись кучки блестевших  своими
серыми шинелями офицеров. Они и  солдаты  смотрели  на  вылезающих  солидных
людей, в пальто и цилиндрах, с ожиданием, без вражды.
     Когда они поднимались по ковру  широкой  красивой  лестницы,  Лавренко,
оглядываясь вокруг, еще раз подумал:
     "Вот жизнь... Настанет ли когда-нибудь время, когда людям  не  придется
завидовать этим лестницам, цветам и  коврам,  потому  что  это  будет  общая
радость жизни..."
     Но ему почему-то  стало  неловко,  точно  он  подумал  что-то  наивное,
избитое и даже пошлое.
     Странно было только смотреть на стоявших повсюду солдат, одетых как  на
дворе, в шинелях, с ружьями и патронными сумками,  и  оттого  даже  казалось
иногда, что этот дворец не дворец, а чья-то тюрьма.
     Депутацию приняли с преувеличенной вежливостью. Жандармские офицеры,  в
голубых  мундирах,  с  аксельбантами,  любезно  склонялись  им  навстречу  и
говорили мягко и предупредительно, соглашаясь и кивая головами.
     Но Лавренко стало неловко, показалось ему, что  офицеры  любезны  не  с
ними самими, а с чем-то посторонним, может быть, даже  с  их  сюртуками,  но
только не с живыми людьми, приехавшими  говорить  о  своей  и  чужой  жизни.
Кланяясь и соглашаясь, они смотрели в  глаза  холодно,  и  в  этих  холодных
взглядах чувствовалось сознание силы механической, жестокой и неодолимой.
     Депутатам долго пришлось ждать посреди огромной залы, как-то одиноко  и
неловко маленькой кучкой черных сюртуков столпившись на  блестящем  паркете.
Было обидно ждать, встревоженно билось сердце, и  хотелось  чего-нибудь,  но
только поскорее.
     И когда уже становилось совершенно глупо стоять и ждать  посреди  залы,
вышел генерал-губернатор, тот самый  человек,  от  которого,  как  казалось,
зависела жизнь многих людей.
     Это была огромная туша  красного  мяса,  выпирающего  из  генеральского
мундира, лезущего на толстый, важный живот. У  него  было  огромное,  пухлое
лицо, седое и лысое,  с  маленькими  серыми  пронзительными,  как  у  самого
свирепого и хитрого зверя, глазками.
     Он вышел из дверей  тяжелыми  и  грузными  шагами,  в  самой  грузности
сохраняя бодрую, военную выправку,  и  остановился  в  нескольких  шагах  от
депутатов. И вдруг в том, как  он  остановился,  сквозь  внешнее  величие  и
грозность мелькнуло что-то быстрое и  робкое,  затаенный  в  самых  тайниках
души, никому не высказываемый, старчески дряблый, животный страх.
     Маленькие глазки зверя быстро обежали кучку пожилых, солидных и  мирных
фигур в черных сюртуках  и  дольше  других  остановились  на  Лавренко.  Его
пухлая, небрежно и просторно одетая, с задумчиво напряженным  лицом  фигура,
очевидно,  что-то  напомнила  генералу  и  как  будто  внушила  ему  смутные
опасения. Он сделал маленький шаг назад, как будто  для  того,  чтобы  лучше
окинуть глазами всех депутатов.
     - Здравствуйте, господа! - взявшись одной рукой  за  борт  лезущего  на
живот мундира, заговорил он громким и хрипло звучным голосом,  каким  привык
командовать массами людей, лошадей, пушек и обозов. - Чем могу служить?
     Он не поклонился, но сделал  вид,  что  поклонился,  и  эта  неуловимая
тонкая  игра  привычного  величия,  лукавства  и  самоуверенности   поразила
Лавренко.
     "Удивительная выдержка! - подумал он, на MIHO-вение забывая даже, зачем
они тут. - Сколько нужно было школить и дрессировать человека, чтобы научить
его жить не своею жизнью, двигать не своей  стариковской  грузной  и  жирной
фигурой, а чем-то другим, что надето сверху, как маска..."
     Сухонький, маленький и седенький старичок, в  длинном  черном  сюртуке,
который почему-то напоминал о том, что уже  скоро,  в  этом  самом  сюртуке,
чинно и навеки недвижимо, скрестив костяные тонкие  пальцы,  старичок  будет
лежать на столе, выступил вперед и  полупоклонился,  видимо,  изо  всех  сил
стараясь не терять такого же достоинства, как  у  генерала,  но  волнуясь  и
робея и сам возмущаясь этим.
     И вместе с ним начал волноваться и Лавренко; ему стало до боли  обидно,
что огромная по своему значению для  людей,  полная  ума,  таланта  и  труда
ученая жизнь этого старичка тут, в дворцовой зале, ровно ничего не значит. И
опять он подумал, что все, во что он  привык  верить,  вздор,  а  настоящая,
сильная и не рабская жизнь только у этого сановника и ему подобных.
     Ваше  высокопревосходительство,   -   заговорил   старичок   негромким,
сухоньким костяным говорком, -  мы,  представители  университета,  города  и
различных союзов и обществ, ввиду событий,  разразившихся  в  нашем  городе,
сочли  своим  прямым  гражданским  долгом   обратиться   к   вашему   пре...
высокопревосходительству...
     Генерал чуть-чуть наклонил голову, и его толстая, красная,  мягкая  шея
студенисто навалилась на твердый  красный  воротник.  Звериные  глазки  были
внимательно непроницаемы, и за их  холодно-серой  стекловидной  поверхностью
ясно показался кто-то юркий, серый и хитрый, говоривший без слов:
     "Я вас знаю... Меня не проведете... Я наперед  знаю  все,  что  вы  мне
скажете и что я отвечу. И то, что я отвечу, будет самое главное, хотя бы то,
что вы мне скажете, и было бы справедливо".
     И под этим неодолимым взглядом сухонький старичок,  знаменитый  ученый,
видимо, терялся.
     ...Мы надеемся, что  вы,  ваше  высокопревосходительство,  примете  все
зависящие от вас меры, чтобы избежать ненужного и жестокого кровопролития...
     Старик замолчал и вдруг  побледнел,  а  костлявые  пальцы  его  заметно
задрожали. Генерал, все так же склонив набок огромную  седую  и  лысую,  как
колено, голову, еще послушал мгновение, точно ожидая, не скажут ли  ему  еще
чего-нибудь, и вдруг,  быстро  подняв  голову,  остро  сверкнул  глазками  и
побагровел.
     - Я должен вас предупредить, господа, что  в  силу  законной  власти  и
сознания огромного долга и ответственности перед родиной и  Государем  моим,
лежащей на мне, я не могу, даже если бы захотел, остановиться перед крайними
мерами при подавлении преступных замыслов,  угрожающих  спокойствию  и  даже
целости государства.
     - Ваше... - начал было высокий, плотный  и  красивый  господин,  слегка
поднимая удивительно холеную руку с перстнями.
     - Прошу дать мне кончить! - негромко  бросил  генерал  с  непоколебимой
уверенностью в том, что это так и будет, и продолжал громко и  звучно:  Все,
что от  меня  зависело,  я  уже  сделал.  Мятежники  упорствуют  в  безумных
замыслах, и все, что я  могу  вам  посоветовать,  это  употребить  все  ваше
немалое влияние на то, чтобы заставить их сдаться... и немедленно...
     - Мы этого сделать не можем! - вдруг сказал  Лавренко,  сам  не  ожидая
этого.
     - Ага! - совсем не удивившись и как будто даже  чему-то  обрадовавшись,
зловеще подхватил  генерал.  -  Я  знаю,  что  вы  не  можете...  Вы  можете
постановлять резолюции, выражать порицания  действиям  правительства,  сеять
возмущение среди темных масс, но помочь власти справиться со смутой  во  имя
общего блага и порядка вы не можете.
     - Ваше... - опять начал высокий господин с перстнями.
     - Чего же вы от меня хотите?.. - все более и более багровея и  возвышая
голос, продолжал генерал. -  Чтобы  я  дал  возможность  захватить  город  и
арсеналы и способствовать мятежу?
     Наступило короткое молчание, и все вдруг поняли, что между  ними  стоит
глухая и непоколебимо непроницаемая стена. Нечего было сказать,  потому  что
сказать можно было одно: "Да, - откажитесь немедленно и за себя и за всех от
своей привилегированной, властной жизни и дайте другим взять свое".  И  было
так очевидно невозможно ни им сказать, ни ему  сделать  это,  что  наступила
холодная и тупая пустота.
     - Да... Вы просите за мятежников, а  разве  не  гибнем  мы?..  -  вдруг
неожиданно заговорил генерал, и что-то совсем другое, как будто жалостное  и
искренно робкое, зазвучало в его понизившемся голосе. - Еще вчера был пойман
какой-то злоумышленник...
     Все уже знали об этом и знали, что пойманного человека  расстреляли  на
дворе генерала, и труп его целый день лежал под окнами дворца. Лавренко ясно
представился этот важный, толстый,  с  крупным  орденом  на  шее,  старик  в
генеральском мундире, не раз подходивший, должно быть, к окну  и  смотревший
на жалкий, изуродованный труп  своего  побежденного  "на  этот  раз"  врага.
Должно  быть,  на  огромном  лице  его  было   выражение   злобно-радостного
торжества, животной радости  и  злобной  трусости,  того  сжимающего  сердце
чувства, которое испытывает человек, смотрящий на убитую им,  чуть  было  не
укусившую его змею. "Тот" убит, а он жив еще, но могло быть иначе  и,  может
быть, будет. И тогда, где-нибудь на мостовой, будет так же  лежать  толстое,
обращенное в кровавый ком или кровавые клочья, тело генерала. И  кто  знает,
быть может, тут же, где-нибудь близко, невидимо и неслышно  уже  крадется  к
нему эта беспощадная, верная месть - смерть. И  там  или  здесь  неожиданно,
неумолимо и неотвратимо грянет выстрел или взрыв  и  обратит  его  в  то  же
ужасное и безобразное, во что обращен этот  неизвестный,  расстрелянный  под
его окнами человек.
     И тут впервые ясно и сознательно Лавренко  понял  свою  ошибку,  и  ему
представились весь ужас и вся убогость  этой  пышной,  важной  жизни,  с  ее
постоянной  злобой  и  жестокостью,  убивающими  душу,   с   узким   культом
собственного блага во что бы то ни стало, которое незаметно  отнимает  самую
лучшую часть жизни  -  свободу  и  сводит  величественное  существование  до
мучительных размеров прозябания загнанного зверя.
     Но генерал мгновенно оправился. Серые глазки зверя засверкали упрямо  и
зло, лицо побагровело так, что побелел и ясно выступил на висках  и  затылке
белый венчик седых волос, и голосом, в котором ясно слышалась месть за  свой
страх и минутную слабость, он проговорил:
     - Мне не о чем больше говорить с вами, господа! Мне дорого время...  Но
прошу помнить, га-спада, - повысил генерал голос и  поднял  кверху  короткий
толстый  палец  с  красным  рубином,  -  что  со  всеми,   так   или   иначе
потворствующими мятежникам, я расправлюсь беспощадно...
     Он быстро повернулся и, ступая быстрее, чем нужно, скрылся в дверях,  и
по его широкой спине, обтянутой мундиром, и по  втянутому  в  плечи  жирному
затылку опять прошло что-то трусливое и торопливое, точно  он  боялся  удара
сзади.
     Группа депутатов, не глядя друг на друга, медленно спускалась с широкой
лестницы, и их черные сюртуки казались удивительно жидкими и щуплыми  на  ее
массивных ступенях. Впереди Лавренко, сгорбившись, с дрожащими пальцами, шел
знаменитый старичок, и по узкой сгорбленной спине  тоже  было  видно  что-то
жалкое, пришибленное и униженное.
     "А ведь громадный ум и сила, - пришло в голову Лавренко. - Ведь он  мог
бы сказать огненные слова... К чему же тогда и вся его слава,  его  ум,  его
таланты, если из-за самого маленького животного страха за жизнь... А я сам?"
- вдруг мелькнуло у него в голове.
     Он побледнел, как давеча  знаменитый  старичок,  криво  усмехнулся,  не
глядя по сторонам, вышел из дворца и поехал обратно на бульвар.
     Как только каретка отъехала от площади с ее величавым  дворцом,  рядами
серых солдат и неуклюжих пушек, ее подхватила и окружила невероятная  толпа,
точно она сразу окунулась в сплошную крутящуюся массу. Одну секунду Лавренко
показалось, что движется все: и дома, и  деревья,  и  церкви,  и  небо,  все
поплыло за толпой. Блестящая от солнца мостовая сразу  исчезла,  растаяла  в
черной многоголосой массе, налезающей на стены домов, точно волны  какого-то
черного канала.
     Дальше нельзя было проехать. Ближайшие люди оглядывались  на  Лавренко.
Кто-то ударил лошадь кулаком по морде и крикнул:
     - Куда лезешь, черт?
     Лавренко встал и пошел пешком, пробираясь в толпе.
     "Нет, это не страх за жизнь... - вынырнула у него мысль все о том же. -
Не страх, а что?.." - мучительно спросил он себя и не нашел ответа.
     "Ехать опять в думу? Сказать  им!.."  -  перебил  он  свои  мысли,  но,
поддаваясь непреодолимому отвращению, махнул рукой, уныло влез в  каретку  и
поехал дальше.
     На бульваре Лавренко встретили  молодыми  радостными  восклицаниями,  и
первое лицо, бросившееся ему в глаза, было, в синей фуражке  на  затылке,  с
курчавящимися волосами и весело возбужденными глазами, лицо Кончаева.
     - Голубь мой, вы здесь?.. - с неизъяснимой лаской и грустью и мгновенно
болезненно вспоминая Зиночку Зек, сказал Лавренко.
     Они отошли немного в сторону, на край площадки, с которой не было видно
порта, но виден был ясно серый броненосец в синем море, и,  глядя  на  него,
Лавренко спросил Кончаева:
     - Ну, что Зиночка? Проводили?..
     - Да!.. - весь краснея, молодо и счастливо, очевидно, вовсе не думая  о
том, что была возможна разлука навсегда, ответил Кончаев.
     "Милая маленькая молодость, придется ли  еще  увидеть  тебя  когда?"  -
грустно и стыдливо подумал Лавренко,  и  перед  его  глазами  проплыл  юный,
стройный силуэт девушки со светлыми,  наивно  счастливыми  глазами  и  двумя
пушистыми недлинными косами.
     А  Кончаев,  блестя  глазами  и  весь  загораясь,  рассказывал  ему   о
броненосце, о матросах, морском офицере и человеке в пальто.
     - Да!.. сказал Лавренко задумчиво. -  Это  удивительные  люди,  но  для
жизни они непригодны: величайший акт их жизни это их смерть...


ХII

     Целый день огромная возбужденная  толпа,  то  рассыпаясь  на  отдельные
кучки, то  сливаясь  в  общую  массу,  двигалась  туда  и  сюда  по  городу,
переливалась  из  квартала  в  квартал,  как  ртуть,  движимая   собственной
тяжестью, случайными сочетаниями своих человеческих атомов.
     Она  то  бессмысленно  топталась  на  месте,  сталкиваясь  и  уничтожая
собственное движение, то вдруг начинала катиться  в  одну  сторону  и  тогда
казалась  осмысленной  и  дружной.  Но  организованность  ее   была   только
кажущейся: когда большее или меньшее число людей случайно двигалось в  одном
направлении и когда их становилось много, толпа,  как  ком  снега,  начинала
расти, увлекать на своем пути все и стихийно обращаться в  тяжелую  дробящую
лавину, но лавина так же быстро таяла, как и вырастала, и  там,  где  только
что была грозная масса, вдруг оказывалась жалкая кучка бесцельно слоняющихся
людей.
     И целый день отдельные  единицы,  незаметные  в  толпе,  вели  упорную,
напряженную борьбу, стараясь овладеть этой многоликой  бесчисленноголосой  и
разно чувствующей массой, чтобы направить ее в одно русло.
     Так  было  многообразно  движение,   так   необычно   такое   скопление
разнообразных  людей,  так  мучительно  невозможна  борьба  с  мгновенно   и
непрестанно возникающими порывами, так  велико  требующее  какого-то  исхода
напряжение,  что  к  вечеру  уже  и  самым  уверенным  стало  казаться,  что
происходит нечто совершенно бессмысленное и бесцельное, и зловещие  признаки
утомления и раздражения стали вспыхивать то тут, то там.
     Лавренко, целый день пробывший на бульваре, видел это, и  ему  казалось
совершенно понятным, что толпу не удержать и что с  минуты  на  минуту  надо
ожидать  взрыва  жестокости  и   жадности,   естественных   в   этом   хаосе
изголодавшихся, измученных и обиженных людей.
     "Естественно, - думал он, - что свобода, революция и все прочее  сейчас
в этой бестолковщине никому не ясны и утратили значение...  Надо  что-нибудь
реальное... Надо схватить то, чего никогда они не имели, чего им хотелось  и
чего, собственно, они  добиваются...  Начнется  грабеж!..  И  как  голодный,
дорвавшийся до хлеба, обжирается и умирает в судорогах, так и толпа..."
     И когда, уже в сумерки, слившие толпу в одну ревущую  темную  массу,  к
отряду прибежал какой-то человек и крикнул испуганным, хриплым голосом:
     - В порту громят!..
     Лавренко не испугался, не удивился и только,  вздохнув,  снял  фуражку,
точно ему вдруг стало жарко.
     Не ему  одному,  а  и  всем  становилось  жутко.  В  темноте,  скрывшей
че