неизвестного  друга,  Шевырев
вместе с толпой втиснулся в огромные двери театра.
     Кто-то толкнул его в проход первого яруса. Капельдинер в красно-золотом
фраке пытался остановить, но отшатнулся при виде страшных диких глаз  и  был
сбит в сторону кучкой неизвестных людей. Шевырев успел  проскочить  в  узкий
коридор и мимо вешалок,  мимо  красных  лакеев  и  нарядных  дам,  с  ужасом
смотревших на него,  вскочил  в  пустую  ложу,  обитую  красным  бархатом  и
уставленную  золочеными  стульями.  Почти  бессознательно  он  запер  дверь,
привалил к ней какой-то диванчик и опустил руки. Это был конец.
     Слышно было, как в коридоре кто-то кричал неестественным,  возбужденным
голосом:
     - На галерею!.. Я видел!.. На галерею!.. Туда, туда!..
     Кто-то попробовал отворить дверь, но как  раз  в  эту  минуту  внезапно
потух свет, и, медленно шелестя, поднялся  занавес,  открыв  странный,  ярко
освещенный зеленый сад и людей в фантастических золотых, Красных  и  голубых
платьях.
     Все, что произошло потом, было дико и стремительно, как вихрь.
     Сначала Шевырев ничего не разобрал, кроме моря голов, висящих в  тумане
ярусов напротив, и каких-то смутных пятен. Он даже не сразу понял, что он  в
театре, что начинается спектакль, что эти странные фигурки, заходившие  взад
и вперед по освещенным подмосткам и замахавшие руками, были актеры.
     С диким изумлением, как затравленный волк, озирался он вокруг. Все, что
было пережито в этот день: бегство, погоня, смертельная опасность, близкая и
верная смерть, не имело ничего общего с этим  морем  торжественно  взирающих
голов, голых плеч, фантастических декораций и разноцветных огней.
     До безумия дико было понять, что это так и есть:  что  весь  ужас,  вся
величина его страданий и самая смерть - ничего не значат.  Так  же  поднялся
занавес, так же замахал руками черный капельмейстер, так же выступил актер в
трико и фижмах и, разводя руками, запел тихо, сладко и торжественно,  как  в
храме.
     Его ищут, сейчас найдут, схватят и повесят на рассвете, а  здесь  после
небольшого перерыва все успокоится,  и  опять  запоет  музыка,  опять  важно
напрягут внимание  спокойные,  сытые,  улыбающиеся  лица,  потупятся  тысячи
голов, опять зазвенит прекрасный голос, опять  задрожат  от  восторга  голые
бледные плечи женщин и с треском разорвутся исступленные рукоплескания.
     Одно  короткое  мгновение  что-то  громадное  росло  и  напрягалось   в
воспаленном мозгу Шевырева, и вдруг как бы оборвалось что. Дикий, маленький,
с всклокоченными волосами, грязным замученным  лицом  и  безумными  глазами,
Шевырев высунулся из ложи и, судорожно вытянув руку,  не  целясь,  выстрелил
прямо в это море спокойных, ничего не подозревающих голов.
     Дикий визг был ему ответом. Оборвалась высокая  нота,  громадная  толпа
вскочила на ноги, послышался  какой-то  странный  треск  и  оглушающий  крик
многих голосов. Шевырев уже увидел тысячи повернутых к нему, почти  безумных
от ужаса лиц и с невероятным наслаждением, захлебываясь в ужасном пароксизме
мести, ужаса и отчаяния, вновь выпалил, но уже сознательно, целясь  в  самую
гущу толпы.
     Сплошной треск выстрелов покрыл дикие крики. Гладкие  стволы  браунинга
били, как молния, по рядам, по  головам,  по  согнутым  в  паническом  ужасе
спинам, по ногам бегущих. Дикий хаос криков  прорезывал  истерические  вопли
женских голосов. Кто-то, толстый, застрял у самой ложи, в проходе, и визжал,
как животное, истошным надрывистым визгом. В дверях  ломились,  давили  друг
друга, разрывали в клочья кружево и бархат туалетов, сбивали с ног  нарядных
нежных женщин и били кулаками по лицам, спинам и затылкам.
     А над всем, все покрывая, сплошным треском трещал браунинг Шевырева,  с
хладнокровной жестокой радостью мстя за обиды, страдания и  разбитые  жизни,
которых так много видел вокруг себя.
     В дверь ломились, вышибли ее и схватили Шевырева,  сбив  его  с  ног  и
осыпая тупыми ударами по лицу, груди и спине.
     И когда  его  одолели  и  приперли  револьверами  околоточных  к  концу
коридора, Шевырев стоял спокойно, и  только  глаза  его  горели  беспощадным
торжеством.
     Издали, из зала и коридоров, доносился гул, похожий на  лавину.  Всюду,
куда было видно, копошилась истерзанная, потерявшая человеческий вид толпа.
     Пронесли толстого господина, волоча по полу окровавленные фалдочки  его
черного фрака; провели под руки женщину в голубом декольтированном платье, с
бледным восковым  лицом  и  свесившейся  на  грудь  прекрасной  головой,  на
которой, в кудрях разбитой  рыжей  прически,  висела  одна  белая  лилия  на
сломанном стебельке.
     Шевырев смотрел мимо направленных ему в лицо  черных  дул  револьверов,
мимо озлобленных лиц, на эту сбитую лилию и на кровь,  пачкавшую  атласистую
кожу женской груди, выхоленной для утонченных наслаждений.
     Кто-то кричал на него, кто-то тряс за плечо,  но  глаза  Шевырева  были
тверды и холодны и смотрели с выражением непонятным, точно видел  он  нечто,
чего другие видеть не могли.