ослышались
новые, странные звуки: не то лаял кто-то, не то захлебывался.
     - Да не плачь ты... хоть ради Бога!  -  не  закричал,  а  как-то  завыл
мужчина. - Ведь... ведь... ведь... Не  мог  я...  когда  мне...  в  глаза...
скотина и дурак говорят... ведь... Не плачь же, не плачь, ради Бога! Я...  я
повешусь... ведь...
     - Ага, повешусь! - с какой-то страшной  выразительностью  и  как  будто
даже спокойно произнесла женщина. - Ты повесишься, а мы что ж?.. Я-то ведь и
повеситься не могу... Ты повесишься, а они пусть с  голоду  дохнут?..  Пусть
Лизочка на Невский идет, что ли?.. Что ж, вешайся, вешайся! Только знай, что
я тебя и в петле прокляну!..
     - Ах, Боже мой!  -  надорванно  и  едва  слышно  вскрикнул  мужчина,  и
странный тупой звук удара головой о стену долетел до Шевырева.
     - Оставь, не смей! - дико крикнула, бросаясь к нему, женщина. - Оставь!
Леша!..
     Послышалась какая-то прерывистая судорожная возня, упал  стул.  Мужчина
хрипел, и противные тупые удары человеческим  черепом  о  стену  прорывались
сквозь крики и хрипение.
     - Леша, Лешенька, перестань! - пронзительно кричала  женщина,  и  вдруг
послышался новый звук, как будто  бы  голова  ударилась  во  что-то  мягкое.
Должно быть, она подставила руки между головой  мужа  и  стеной,  о  которую
бился он в припадке страшной нечеловеческой истерики.
     Вдруг заплакали дети. Сначала один голос, должно быть, старшей девочки,
потом разом два, тех мальчиков, что сидели на кровати, протянув ножки.
     - Леша, Лешенька! - бормотала, как в горячке, женщина. -  Не  надо,  не
надо... Прости... Не надо!.. Ну, ничего... как-нибудь... Ну, выбьемся... Ты,
конечно, не мог, тебя оскорбили... Лешенька-а!..
     И она заплакала жалобным, прерывистым плачем.
     Шевырев сидел, вытянув шею в ту сторону, и бледное лицо  его  дергалось
мучительной судорогой.
     А там все стихло. Слышно было только, как  кто-то  жалко  и  беспомощно
всхлипывал, и нельзя было понять: взрослый это или ребенок.
     Уже спускались сумерки, и в их неверном, как паутина,  синеньком  свете
как-то невыносимо тяжко, и жалко, и страшно звучало это всхлипывание.
     Потом и оно затихло.
     Тогда в  коридоре  за  занавеской  послышалось  прерывистое  торопливое
шептанье. Два шепотка, каждую  минуту  умолкая,  как  бы  прислушиваясь,  не
подслушивает ли кто страшный, торопливо сообщали что-то друг  другу.  Не  то
ужасались, не то осуждали кого-то, но так тихо  и  трусливо,  что  казалось,
будто это не люди, а две старые запуганные мыши шепчутся в подполье. Шевырев
прислушался.
     -  Не  стерпел,  а?..  Начальнику  согрубил...  Начальник  его  дураком
назвали... а?.. Покорности в человеке нету... а?.. Покорности  нету...  а?..
Скажите пожалуйста... начальнику согрубил... благодетелю... а?..
     Пальцы Шевырева быстрее и быстрее заходили на коленях.
     Резкий звонок прозвучал в коридоре. Старички сразу  затихли.  Никто  не
отпирал. Опять прозвучал звонок. Тогда за занавеской послышалось  торопливое
шептанье, кто-то кого-то посылал, кто-то отказывался. Звонок  в  третий  раз
прокричал о помощи.
     Тогда за занавеской послышалось старческое шмыганье, кто-то заторопился
и по коридору трусливо прошаркали колеблющиеся ноги.
     - Что вы не отпираете?.. Спите, что ли? - недовольно спросил при  звуке
отворяемой двери голос Аладьева.
     Ему не ответили, только что-то подобострастно пискнуло.
     Аладьев широкими шагами  прошел  по  коридору,  отворил  дверь  в  свою
комнату и крикнул веселым и добродушным басом:
     - Максимовна!.. Самоварчик мне, а?..
     Странно  было  слышать  его  жизнерадостный  голос  среди  подавленного
жуткого молчания. Никто не отозвался. Тогда Аладьев высунул голову в коридор
и спросил:
     - Иван Федосеевич, Максимовны нет?
     Подобострастно-липкий голос ответил из-за занавески.
     - Максимовна, Сергей Иваныч, отлучились ненадолго... в церковь пошли  с
Ольгой Ивановной.
     - Ага, - глубокомысленно заметил Аладьев. - А вы, Иван  Федосеевич,  не
поставите ли самоварчик?
     - Сею минутою, -  подобострастно  ответил  старичок  за  занавеской  и,
шаркая калошами на босу ногу, побрел в кухню.
     Аладьев что-то пропел басом, потом зевнул, потом  постучал  в  дверь  к
Шевыреву.
     - Сосед, вы дома? - громко крикнул он.  Очевидно,  ему  было  скучно  и
хотелось кого-нибудь видеть.
     Шевырев молчал.
     Аладьев подождал, потом опять звучно зевнул и зашуршал  бумагой.  Долго
было тихо. Из кухни  слышалось  жестяное  позвякивание  самоварной  трубы  и
журчанье воды, потом запахло горелыми щепками. Старушка тоже выползла  из-за
занавески, пугливо озираясь на комнату учителя, откуда,  казалось,  молча  и
тяжко выползало безмолвное отчаяние и  распространялось  по  всей  квартире.
Должно быть, и Аладьев что-то чувствовал, потому что  беспокойно  шевелился,
несколько раз вставал и, кажется,  вздыхал.  Что-то  нависало  в  воздухе  и
давило. Старушка проползла в  кухню,  погремела  чашками  и  понесла  чайный
прибор в комнату Аладьева.
     - Напрасно беспокоитесь, Марья Федосеевна, - ласково и  лениво  заметил
Аладьев.
     - Как же, батюшка Сергей Иваныч, я завсегда должна услужить, как же  вы
будете, - торопливо-робким  и  радостным  говорком  возразила  старушка.  Ей
действительно, кажется, доставляло  радость  кому-нибудь  прислужиться.  Она
остановилась в дверях комнаты и глядела на Аладьева крошечными заискивающими
глазками.
     - Что скажете?  -  догадываясь,  что  ей  хочется  поговорить,  спросил
Аладьев и звучно зевнул.
     Старушка немедленно  приблизилась,  торопливо  и  неслышно,  как  мышь,
перебирая ножками, и чуть слышно, шепотком проговорила:
     - А нашего учителя с места прогнали...
     Произнесла это она с робостью,  но  как  будто  и  с  некоей  радостью.
Сказала и обомлела, испуганно глядя на Аладьева.
     - Что вы? За что? - участливо спросил тот. Старушка подошла еще ближе и
совсем уже беззвучно сообщила:
     - Начальнику согрубил... Начальник его обозвали разными словами, а  они
заместо покорности согрубили...
     - Э... жаль! - досадливо произнес Аладьев. - Что ж  они  теперь  делать
будут?.. Ведь нищие совсем!
     - Нищие,  Сергей  Иваныч,  в  аккурат  нищие!  -  обрадованно  закивала
сморщенная старушечья головка.
     - А мне Максимовна еще вчера жаловалась,  что  они  за  два  месяца  за
квартиру не платили... - раздумчиво произнес Аладьев.
     - Не платили, не платили... - кивала старушечья головка, и нельзя  было
понять, сокрушается она или радуется.
     - Плохо дело! - вздохнул Аладьев. - Пропадут совсем.
     - Пропадут, Сергей Иваныч, пропадут... Как тут не  пропасть...  Ему  бы
стерпеть да в ножки поклониться, его бы и простили... Бог дал бы... А они  -
гордые; говорят - мы благородные... Вот и согнали... Ему бы в ножки...
     - Ну как же в  ножки,  если  его  выругали  в  глаза,  -  досадливо  и,
очевидно, о чем-то размышляя сказал Аладьев.
     - И, батюшка! Люди маленькие... Что ж, что выругали...  А  они  стерпи.
Вот бы и ничего... Обошлось бы все по-хорошему. Нельзя же...
     - Стерпеть не всегда можно...
     - Можно, батюшка, всегда можно... Маленькому человеку все терпеть надо.
Я, когда молода была, служила  у  графов  Араксиных  в  горничных...  Графов
Араксиных изволите знать?
     - А черт их знает!
     Старушка испугалась и как будто обиделась.
     - Как же черт... Сам граф в сенате заседает, одних домов в Питере  и  в
Москве сколько...
     - Ну, ладно... Так что ж?
     - Так у старшенькой барышни браслетка пропала... На  меня  подозрили...
Граф осерчали, - нрав у них крутой был, - три раза по  щеке  ударили  и  два
зуба выбили... Может, другой в суд подал бы, а  я  стерпела,  и  что  же  вы
думаете,  Сергей  Иваныч,  браслетку,  оказалось,   братец   князь   Николай
Игнатьевич взяли... Прокутились они шибко и взяли. И  когда  все  открылось,
так сам граф мне сто рублей дал...
     Старушка даже захлебнулась  от  восторга,  и  все  ее  сморщенное,  как
печерица, личико расплылось в торжествующую улыбку.
     - А не стерпи я в те поры, с графа мне все равно ничего бы не  взять...
Свидетелей-то кроме Ивана Федосеича - он у них тогда выездным был  -  никого
не было. А Иван Федосеичу против самого графа показывать нельзя ж было...
     - Почему? - сердито спросил Аладьев и надулся.
     - Как же, помилуйте, против графа...
     - Да ведь он, вы говорили, женихом вашим был?
     - Ну так что ж, что женихом... - удивилась старушка. - Женихом  был,  а
разве против таких аристократов можно было ему идти... Человек  маленький...
А я, думаю, лучше я покорюсь... Вот и вышло по-моему...
     - Тьфу! - сердито плюнул Аладьев и отвернулся.
     Старушка оторопело смотрела на него, и крошечные глазки  ее  сейчас  же
стали слезиться испуганными слезками.
     В это время старичок, бочком пробираясь в дверь, внес самовар. Поставив
его на стол, он пугливо  оглянулся  на  жену,  посмотрел  на  отвернувшегося
Аладьева и дернул старушку за рукав.
     - Ты!  -  прошипел  он  с  какой-то  особой  самоотверженной  лакейской
властью, с какой, должно быть, когда-то охранял свою  графиню  в  церкви  от
толчков и на улице от нищих.
     Старушка пугливо оглянулась  на  него.  Личики  обоих  выразили  полное
смирение, и старички друг за другом мышиными шажками убрались в коридор, где
сейчас же послышался за занавеской их прерывистый торопливый шепоток.
     Аладьев налил чаю и только что сел пить, как в коридоре зазвонили.
     - Аладьев дома? - спросил мужской быстрый голос.
     - Дома, пожалуйте, барин... - торопливо  ответил  старичок,  отворивший
дверь.
     Послышались стремительные шаги и в дверь Аладьева постучались.
     - Войдите, - отозвался Аладьев.  Вошел  невысокий  черный  человечек  с
ястребиным лицом, в круглых, каких-то страшных очках.
     - А! - протянул Аладьев, и по голосу  слышно  было,  что  он  не  очень
обрадовался и даже как бы огорчился.
     - Здравствуйте, - стремительно сказал человечек с ястребиным лицом.
     - Здравствуйте... Чаю хотите?
     - Какой тут к черту чай!.. - сердито возразил человечек.
     Он осторожно снял пальто и вынул какой-то  плотно  увязанный  в  бумагу
предмет.
     - Что так? - неприветливо спросил Аладьев.
     Человечек положил  предмет  свой  на  стол  и  тщательно  огородил  его
книгами, чтобы не свалился на пол. Аладьев тревожно смотрел.
     - Да так, - повернулось к нему ястребиное лицо, - накрыли чуть  было...
Насилу ушел... Квартиры теперь черт ма!.. Вот принес к  вам,  спрячьте...  и
вот...
     Он стремительно полез в карман, достал какой-то пакет и тоже положил на
стол.
     - Завтра возьму... - отрывисто произнесло ястребиное лицо.
     Аладьев молчал.
     - Вы, синьор, кажется, недовольны? -  развязно  и  слегка  презрительно
сказал человечек. - Можете же вы хоть  на  прощанье  оказать  эту  маленькую
услугу? Ведь вы завтра в безопасности?
     Аладьев встал и с выражением борьбы на лице прошелся по комнате.
     - Вы ведь теперь  постепеновец,  идеалист,  чуть  ли  не  толстовец!  -
высыпало,  как  из  мешка,  ястребиное  лицо,  ни  на  минуту  не  оставаясь
спокойным.
     - Напрасно вы стараетесь меня оскорбить, Виктор, - с  тяжелой  мужицкой
досадой возразил Аладьев. - Это я, конечно, возьму...  до  завтра...  но  вы
должны понять...
     - Возьмете? - живо спросил человечек. - Это самое главное, а  остальное
ваше дело, и спорить нам нечего.
     - Нет, будем спорить! - крепко  ответил  Аладьев  и  остановился,  весь
покраснев и засверкав глазками.
     - К чему? - притворно-равнодушно ответил человечек и,  якобы  скучливо,
отвернулся.
     - А к тому, - с досадой сказал Аладьев, - что мы  с  вами  столько  лет
были друзьями и...
     - О, полноте... Стоит ли вспоминать о таких пустяках!
     Аладьев мучительно побагровел и задышал тяжко и гневно.
     - Может быть, для вас это и пустяки... хотя я этому не верю...  Как  вы
ни старайтесь бравировать... но для меня не пустяки, и мне хочется, чтобы вы
хоть раз меня поняли... Объяснимся.
     - Оно, знаете, мне некогда... - как будто наивно возразил человечек,  и
пронзительные глазки его забегали под очками, - но если вам так хочется...
     - Да, хочется! - твердо произнес Аладьев.
     Человечек дернул плечами и моментально сел, делая  вид,  что  он  готов
принести жертву.
     Аладьев  видел  это,  но  пересилил  себя  и  с  деланным  спокойствием
заговорил:
     - Прежде всего я ушел от вас не потому, что я струсил,  или...  вы  это
прекрасно знаете, Виктор, будьте хоть на этот раз искрении!
     - Никто этого и не думает... - вскользь обронил человечек с  ястребиным
лицом.
     - Следовательно, я мог уйти только потому, что в  корень  и  совершенно
искренне  переменились  мои  взгляды  если  не  на  идею,  то  на  некоторые
тактические приемы... Я понял...
     - Ах, Боже мой, - моментально вскочил человечек,  -  избавьте  меня  от
этого...  Знаем...  Вы  поняли...  Знаем...  Поняли,  что  насилием   нельзя
проводить свободу, что надо воспитывать народ и так далее... Знаем!
     Слова так быстро и резко вылетали у него изо рта, что  казалось,  будто
они долго сидели там на запоре и вдруг вырвались на свободу. Сам он  метался
по комнате, вертел во все стороны своим ястребиным лицом,  сверкал  круглыми
очками и махал цепкими, с птичьими пальцами руками.
     Аладьев стоял посреди комнаты и не успевал вставить  ни  одного  слова.
Их, горячих, проникновенных, как ему  казалось,  способных  дойти  до  самых
глубин человеческого сердца, было много  у  него  в  голове.  Казалось,  что
невероятно, чтобы его не поняли, не понял, по крайней  мере,  этот  человек,
столько лет близкий, живший вместе с ним, любивший  и  когда-то  веривший  в
него. А между тем с каждой минутой он чувствовал,  что  между  ними  ширится
какая-то непереходимая грань и все слова бессильны. Как странно: еще недавно
они были так  близки,  точно  соприкасались  открытыми  сердцами,  а  теперь
казалось, что они совсем чужие, на разных языках говорящие  и  чуточку  даже
враждебные друг другу люди.  И  все  это  оттого,  что  Аладьев  понял,  что
убийство есть убийство, во имя чего бы оно ни происходило, и пролитая  кровь
не может слепить человечество. Только любовь, только безграничное  терпение,
шаг за шагом веками приближающее  людей  друг  к  другу,  чтобы  сделать  их
родными братьями по духу, может вывести из  истории  человечества  стихийную
борьбу, насилие и власть. Аладьев верил в это всем сердцем своим.  Он  знал,
что в мучительной борьбе духа, в страданиях пройдут века; но что такое  века
в сравнении с вечностью и ярким солнцем любви, которое взойдет  когда-нибудь
и высушит всю пролитую кровь в памяти счастливого человечества.
     - Ну, и прекрасно... А пока до свиданья... Завтра приду...
     Человечек стремительно схватил шапку и протянул цепкую руку.
     Аладьев медленно подал свою.
     Неожиданно  человечек  задержал  пожатие.  Круглые   очки   как   будто
призадумались. Но сейчас же он не оставил, а как бы отбросил руку Аладьева и
сказал:
     - Я, может быть, не приду... Кто-нибудь другой...  Пароль  -  от  Ивана
Ивановича.
     - Хорошо... - не подымая головы, ответил Аладьев.
     - Так до свиданья!
     Человечек напялил шапку на свою круглую птичью головку  и  стремительно
бросился к двери. Но у двери неожиданно остановился.
     - А жаль! - сказал он со странным  выражением,  и  под  его  блестящими
очками стали влажны и грустны маленькие  острые  глазки.  Но  он  сейчас  же
справился, кивнул  головой  и  выскочил  в  коридор.  Там  он  оглянулся  на
занавески, заглянул в  одну  и  другую  дверь,  как  будто  понюхал  воздух,
сверкнул очками и исчез на лестнице.
     Аладьев молча и понурившись сидел у стола.

VII

     В сумерки пришли из церкви Максимовна и портниха Оленька. Они  принесли
с собой тонкий запах ладана, и мечтательное смирение  еще  теплилось  на  их
лицах, как бы озаренных изнутри тихими светами  лампадок,  возжженных  перед
светлыми образами.
     Оленька даже не сняла платочка, а только спустила его на плечи и села у
стола с мечтательным  восторгом,  уронив  на  колени  бледные  тонкие  руки.
Максимовна тоже постояла в  тихой  задумчивости,  потом  вздохнула,  как  бы
приходя в себя, и стала разворачивать свои тяжелые коричневые  платки.  Лицо
ее стало сразу обычным - озабоченным и сухим. Она посмотрела  на  Оленьку  и
как будто про себя проговорила:
     - Приготовиться бы надо...
     - Что? - испуганно переспросила  девушка,  подняла  на  старуху  чистые
светлые глаза и вдруг порозовела слабым бледным румянцем.
     - Приготовиться,  милая,  говорю...  -  повысила  голос  Максимовна.  -
Василий Степанович обещал часов в семь прийти, так ты принарядилась бы,  что
ли.
     - Сегодня! - с беспомощным ужасом  вскрикнула  Оленька  и  вдруг  стала
опять прозрачно-бледной, точно вся жизнь внезапно ушла из  тела  и  осталась
только в больших глазах, полных томления и стыда.
     - А что? -  со  страдальческим  нетерпением  возразила  старуха.  -  Не
сегодня, так завтра. Что уж там еще... Все равно уж, от судьбы не уйдешь,  а
другого такого случая не скоро дождешься. Таких, как ты,  в  городе  сколько
угодно. Не Бог весть какое сокровище!
     Руки Оленьки задрожали до самых кончиков  пальцев,  исколотых  иголкой.
Она умоляюще смотрела на старуху полными слез глазами.
     -  Максимовна...  пусть  лучше  завтра.  Я...  у  меня  голова   болит,
Максимовна!
     Наивный  голосок  ее  прозвучал  таким  безысходным  ужасом   и   такой
трогательной кроткой мольбой, что Шевырев,  сидевший  за  дверью,  в  темной
комнате, повернул голову и внимательно прислушался.
     Максимовна помолчала.
     - Ах ты, моя горькая! - сказала она и всхлипнула. - Что  ж  ты  станешь
делать... Сама знаю...
     - ...на что ты идешь! - хотела она прибавить,  но  сорвалась  и  только
повторила:
     - Ничего не поделаешь.
     -  Максимовна,  -  дрожащим  голосом  и   молитвенно   складывая   руки
проговорила Оленька, - я лучше... работать буду...
     - Много ты наработаешь, - с горькой  досадой  возразила  Максимовна,  -
куда ты годишься! И побойчее тебя  на  улицу  идут,  а  ты...  и  глухая,  и
глупая... Пропадешь ни за грош. Послушайся лучше меня, хуже  не  будет.  Вот
умру я или ослепну совсем... что с тобой тогда будет?
     - Я, Максимовна, тогда в монастырь пойду... Мне  бы  хотелось  монашкой
быть. В монастыре хорошо... тихо...
     И вдруг совершенно  неожиданно  Оленька  широко  раскрыла  мечтательные
глаза и проговорила, задумчиво и восторженно глядя куда-то сквозь стены:
     - Мне бы хотелось быть большой белой птицей и полететь далеко-далеко!..
Чтобы внизу были цветы, луга, а вверху небо... Как во сне бывает!
     Максимовна вздохнула.
     - Дура ты!.. А в монастырь тебя не примут... Туда вклад  нужен  или  на
черную работу. А какая из тебя работница!
     Старуха махнула рукой.
     - Нет, что уж тут... иди за Василия Степановича. По крайности сама себе
хозяйкой будешь и мне подмогу окажешь... У Василия Степановича в банке тысяч
семь есть, говорят.
     - Он страшный,  Максимовна,  -  трепетно  пробормотала  Оленька,  точно
умоляя простить ее, - грубый, совсем как мужик простой!
     - А тебе барина нужно? Барин не для  нас,  Оленька...  Был  бы  человек
хороший и слава Богу!
     - Он даже ничего  не  читал,  Максимовна.  Я  его  спрашиваю:  как  вам
нравится Чехов, а он говорит: при нашем деле некогда пустяками заниматься...
     Оленька комично передразнила чей-то тупой и грубый бас. Передразнила  и
заплакала: большие глаза налились крупными светлыми слезами,  и  руки  опять
задрожали.
     - Что ж, и дело говорит! -  сварливо  возразила  Максимовна  (но  видно
было, что она старается говорить сердито). -  Подумаешь!  Не  читал!..  Кому
твое чтение-то нужно?.. Он человек