Михаил Петрович Арцыбашев.
    Рабочий шевырев


     Собрание сочинений в трех томах. Т. 3. М., Терра, 1994.
     OCR Бычков М.Н.


                                             В  это время пришли некоторые и
                                        рассказали Ему о галилеянах, которых
                                        кровь Пилат смешал с жертвами их.
                                             Иисус   сказал   им   на   это:
                                        "Думаете  ли  вы,  что эти галилеяне
                                        были  грешнее всех галилеян, что так
                                        пострадали?
                                             Нет,  говорю  вам;  но  если не
                                        покаетесь, все также погибнете".

                                                                    Луки, 13

I

     В сумерки, когда  на  лестнице,  снизу  доверху  всех  четырех  этажей,
сгустилась мутная мгла и окна на площадках расплылись  тусклыми  пятнами,  у
квартиры позвонил какой-то человек.
     За липкой дверью, обитой  клочьями  клеенки,  сердито  заплакал  старый
звонок и долго не мог успокоиться,  тоненьким  замирающим  сипеньем,  словно
муха в паутине, жалуясь кому-то на свою горькую судьбу. Никто не выходил, но
человек стоял неподвижно и прямо, как столб. Фигура  его  жутко  чернела  во
мраке. Худая  кошка,  совсем  невидимо  скользившая  вдоль  перил  вниз,  не
обратила на него никакого внимания, так тихо стоял он. И если бы  кто-нибудь
вышел в это время из соседней квартиры, то испугался бы  этой  черной  тени.
Было в ней нечто зловещее: добрые  и  веселые  люди,  пришедшие  с  открытой
душой, не стоят так.
     Безмолвно и холодно было на лестнице,  и  в  пустынном  мраке  невидимо
поднимался промозглый туман - зловонное испарение огромного дома, с чердаков
до подвалов набитого грязными, больными, голодными  и  пьяными  людьми.  Чем
выше,  тем  гуще  колыхался  этот  туман,  и  казалось,  что  это  он   сам,
оплотнившись в человеческий образ, породил зловещую черную тень на последней
площадке.
     Где-то далеко гремели пролетки и чуть слышно звонили конки;  снизу,  со
двора, провалившегося  в  бездонный  колодец,  долетали  резкие  озлобленные
голоса, но здесь было мертво и глухо. Чудилось, будто за каждой  обшарпанной
дверью, наглухо закрытой от всего мира, притаилась и молчит скорбная тайна.
     Наконец, внизу хлопнула входная дверь, и гулкое эхо, дробясь в пролетах
лестницы, прокатилось по всем  этажам.  Послышались  шаги  человека.  Слышно
было, как он подымался все выше и выше, торопливо заворачивая на площадках и
опять тяжело шагая через две ступени сразу, Когда шаги  послышались  уже  на
последнем повороте и в мутном пятне окна промелькнул темный силуэт, стоявший
у двери сделал шаг навстречу.
     - Кто тут? - невольно вскрикнул человек,  и  в  голосе  его  прозвучало
нечто большее, чем простой испуг.
     - Здесь отдается комната?.. Вы не знаете?  -  резко  и  твердо  спросил
стоявший у двери.
     - А! Комната?.. Не знаю, право... Кажется, есть. Да вы позвоните.
     - Я звонил.
     - Э!.. У нас надо звонить по-особенному... Вот!
     Он нашарил ручку звонка и дернул изо всех сил.
     Звонок даже не задребезжал, а прямо-таки  закричал  и  сорвался,  точно
покатилась с  лестницы  и  ударилась  в  стену  жестянка  с  горохом.  Тогда
послышался шорох, и в щель отворившейся двери вместе с полосой желтого света
высунулась седая старушечья голова.
     - Максимовна! Вот комнату у вас  спрашивают,  -  заявил  ей  пришедший,
длинный и тощий студент, и первый прошел  в  коридор,  где  тускло  и  желто
горела лампочка на стене; а воздух  был  кислый  и  парной,  как  в  грязном
предбаннике. Он не слышал, что говорила старуха, пробрался по коридору между
сундуками и занавесками,  за  которыми  кто-то  копошился,  и  ушел  в  свою
комнату. Только уже раздевшись и оставшись в одной красной мужицкой  рубахе,
без пояса и с расстегнутым воротом, студент вспомнил о  новом  постояльце  и
спросил у старухи, внесший кипящий самовар:
     - Ну что, Максимовна, сдала комнату?
     - Сдала, слава Богу, Сергей Иваныч.  За  шесть  рублей  сдала.  Ничего,
кажется, тихий жилец будет.
     - Почему вы так думаете?
     Старуха посмотрела  на  него  белыми,  почти  слепыми  глазами,  горько
усмехнулась и, поджав высохшие, тонкие губы, ответила:
     - Я, Сергей Иваныч, шестьдесят пять лет на свете живу, присмотрелась ко
всякому народу. Вон  ослепла,  присматриваясь,  -  горько  прибавила  она  и
махнула рукой.
     Студент невольно взглянул в ее белые, полуслепые  глаза,  хотел  что-то
сказать, но промолчал, а когда старуха ушла, постучал в дверь и крикнул:
     - Эй, сосед, не хотите ли чайку на новоселье? А?
     - С удовольствием, - ответил резкий голос.
     - Так пожалуйте сюда.
     Студент уселся за стол, налил два стакана жидкого чая, придвинул  сахар
и повернулся к двери.
     Вошел невысокий, тонкий и очень белокурый молодой человек,  у  которого
был такой странный вид, точно он все время  нарочно  выпрямлялся  и  подымал
голову.
     - Николай Шевырев, - с жесткой отчетливостью сказал он.
     - Аладьев, - ответил хозяин, улыбаясь и пожимая руку гостя.
     Жал он по-мужицки: грубовато, радушно и дольше, чем следует. И  вообще,
по сутулой могучей  спине,  опущенным  плечам,  длинным  громадным  рукам  и
длинноносому иконописному профилю с жидкой бородкой и волосами в кружок,  он
был похож на простого псковского или новгородского парня  плотника.  Говорил
глуховатым басом, таким положительным,  что  невольно  приходило  в  голову,
будто он и думает басом.
     - Что  ж,  садитесь,  будем  чай  пить  и  разговоры  разговаривать,  -
добродушно сказал он.
     Шевырев сел, двигаясь отчетливо  и  быстро,  но  все  сохраняя  прямой,
недоступный вид. Серые с металлическим оттенком глаза его смотрели холодно и
непроницаемо. В нем не было и  тени  того  смущенного  любопытства,  которое
овладеет самыми развязными людьми в комнате человека, которого видят  первый
раз. И Аладьев, глядя на него,  подумал,  что  этот  Шевырев  ни  при  каких
обстоятельствах не изменит  себе,  тому  чему-то  особенному,  что  сидит  в
глубине его замкнутой души.
     "Парень любопытный!" - подумал он.
     - А вы что, приезжий?
     - Я только сегодня приехал из Гельсингфорса.
     - А где же ваши вещи?
     - Вещей у меня никаких нет. Так... подушка, одеяло, несколько книг.
     При последнем слове Аладьев особенно внимательно и ласково посмотрел на
гостя.
     - А... Если это не секрет... чем, собственно, вы занимаетесь?
     - Не секрет... Я - рабочий, токарь по металлу, приехал искать работы по
случаю закрытия завода.
     - Значит, безработный?
     - Да, - ответил Шевырев, и какая-то особенная струна прозвучала  в  его
голосе.
     - Много народа сидит без работы, - с участием заметил Аладьев, - трудно
вам теперь?
     - Нам трудно всегда, - равнодушно возразил Шевырев,  -  а  скоро  будет
трудно и тем, кому теперь легко, - прибавил он с оттенком угрозы.
     Аладьев посмотрел на него с любопытством.
     "Эге-ге! - подумал он обстоятельно. - Парень-то с душком! Это дело надо
рассмотреть... Личико-то у него подозрительное!"
     Шевырев, очевидно, заметил то особое выражение, с каким  скользнули  по
его лицу умные мужицкие глазки хозяина, и опустил лицо в стакан.
     - А... вы - студент. И пишете, кажется! - сказал он быстро.
     Аладьев немного покраснел.
     - Почему вы так думаете?.. Что я пишу, то есть?
     Шевырев неожиданно улыбнулся, и притом гораздо ласковее, чем можно было
ожидать от его гордой физиономии.
     - Это нетрудно, - пояснил он, - на стенах у вас портреты писателей,  на
полках  много  книг,  на  столе  исписанная  бумага,  под  столом  смятые  и
разорванные листы. Это видно.
     Аладьев засмеялся, но посмотрел еще внимательнее. Глаза  у  него  стали
хитрыми, но тоже по-мужицки: сразу было видно, что он хитрит.
     - Правда, просто... А вы, я вижу, человек наблюдательный!
     Шевырев промолчал.
     Слышно было, как в соседней комнате  кто-то  ходил,  дробно  постукивая
каблучками. Аладьев  закурил  толстую  папиросу  и  сквозь  дым  внимательно
наблюдал за гостем.
     Шевырев сидел прямо и твердо и все время  чуть-чуть  шевелил  пальцами.
Было в нем что-то особенное, не похожее на сотни лиц, какие можно  встретить
каждый  день.  И  умные  мужицкие  глазки  Аладьева   сразу   заметили   эту
особенность: черты непонятной решимости и затаенной мысли. Он  даже  обратил
внимание на каменную неподвижность всего тела и молодого белокурого  лица  и
на почти незаметное, но странно быстрое движение пальцев. И  чем  больше  он
смотрел, тем острее пробуждалась в нем осторожность и тем глубже проникала в
душу бессознательная симпатия и еще более  инстинктивное  уважение  к  этому
незнакомому человеку.
     Он прищурил глаза, точно от дыма, и проговорил как будто  небрежно,  но
двусмысленно:
     - Наблюдательность - черта редкая...
     Шевырев ответил не  сразу;  только  пальцы  его  зашевелились  быстрее.
Казалось, что он не  хочет  отвечать,  но  после  короткого  молчания  вдруг
неожиданно поднял голову, холодными глазами посмотрел в упор на  Аладьева  и
сказал, чуть-чуть скривив губы:
     - Я вас понимаю.
     - Как? - невольно смутившись, переспросил Аладьев.
     - Вы стараетесь выпытать, не шпион ли я... Нет,  успокойтесь.  Не  надо
так... Я ведь не заставляю вас говорить и пришел к вам не сам.
     - Ну, что вы! - начал было Аладьев с жаром, но густо покраснел.
     Шевырев опять  улыбнулся.  Решительно,  когда  он  улыбался,  лицо  его
становилось другим: мягким и даже нежным.
     - Нет, отчего же... Это естественно. Только если бы я был шпион,  я  бы
по одному вашему выспрашиванию должен был бы догадаться, что вам  есть  чего
бояться.
     Аладьев с минуту смотрел  на  него  смущенно,  потом  почесал  затылок,
широко улыбнулся и махнул рукой.
     - Ну, пусть по-вашему. Виноват, что греха таить!.. Сами  знаете,  какое
теперь время... А скрывать мне нечего.
     - Я сказал "бояться", а вы говорите "скрывать". Значит, есть что.
     Шевырев улыбнулся.
     Аладьев широко открыл глаза и подумал.
     - Н-да... - медленно проговорил он. - А... а сыщик  из  вас,  простите,
вышел бы все-таки великолепный... с психологией!
     - Может быть, -  серьезно,  но  с  оттенком  неудовольствия  согласился
Шевырев. - А что вы пишете? - спросил он, явно желая переменить разговор.
     Аладьев покраснел, точно его поймали.
     - Я?.. Да так... Я ведь только что начинаю...  Два  рассказа,  впрочем,
уже напечатал... Ничего... Хвалят.
     Он прибавил это не глядя и с видом якобы равнодушным, но наивная гордая
радость против воли ясно звучала в его голосе.
     -  Знаю.  Читал.  Сначала  забыл,  потом  вспомнил  фамилию.  Вы  -  из
крестьянского быта. Помню.
     Хозяин и гость помолчали. Шевырев неподвижно глядел  в  стакан  и  чуть
заметно быстро шевелил пальцами руки, лежавшей на колене.  Аладьев,  видимо,
волновался. Ему  очень  хотелось  спросить,  как  понравились  Шевыреву  его
рассказы. Он был глубоко убежден, что пишет не для интеллигенции,  а  именно
для рабочих и крестьян. Раза два Аладьев даже раскрыл рот,  но  не  решился.
Тогда он стал закуривать папиросу, прищурившись и чересчур внимательно следя
за огоньком спички; но еще не закурив, спросил с деланной небрежностью:
     - Что ж, понравились вам мои рассказы?
     - Пожалуй, - ответил Шевырев, - они очень сильно написаны... производят
впечатление...
     Аладьев  покраснел  и  начал  улыбаться  против  воли  широкой  детской
улыбкой, которую напрасно старался удержать.
     - Только вы очень идеализируете людей, - прибавил Шевырев.
     - То есть? - взволнованно спросил Аладьев.
     - Если я не ошибаюсь, ваша идея такова, что нет дурных людей в  здравом
уме и свежей памяти. Что только внешние,  устранимые  обстоятельства  мешают
людям быть хорошими. Я в это не верю. Человек  гадок  по  натуре.  Напротив,
именно  благоприятные  обстоятельства  позволяют  некоторым...  и  то  очень
немногим... быть хорошими.
     Аладьев возмутился. Это было его больное место, потому  что  составляло
идею всех его будущих писаний, а в идею  свою  он  верил  крепко,  просто  и
бездоказательно, как мужик верит в Бога.
     - Что вы говорите! - вскрикнул он.
     - Я так думаю, - металлически  непоколебимо  ответил  Шевырев.  -  Я  -
рабочий. Я это знаю хорошо.
     В голосе его прозвучала подавленная силой воли  болезненная  горечь,  и
Аладьеву вдруг стало его жаль.
     - У вас, верно,  жизнь  была  очень  тяжелая...  Это  вас  и  озлобило.
Невозможно, чтобы вы верили в то, что говорите... Ведь это, простите, пахнет
человеконенавистничеством!
     - Я не боюсь этого слова, - холодно возразил Шевырев. - Я действительно
ненавижу людей, но то, что вы называете "озлобило", я считаю "научило".
     - Чему?
     - Видеть правду, которую усиленно стараются скрыть люди сами от себя.
     - Зачем же им скрывать, если они все таковы? И что  вы  называете  этой
правдой?
     - Надо скрыть, чтобы  одним  жить  на  счет  других.  Это  обыкновенный
обман... А правда в том, что все инстинкты человека хищны...
     - Что вы говорите! Все! - с волнением вскрикнул Аладьев. - А любовь,  а
самопожертвование, а жалость?..
     - Я не верю. Это то же  платье,  чтобы  скрыть  неприглядную  наготу  и
защититься от хищных инстинктов, которые делают жизнь невозможной... Продукт
идей, а не природы человека... Дрессировка... Если бы  любовь,  не  половая,
конечно, жалость и самопожертвование были такими же врожденными инстинктами,
как хищничество, то вместо  капитализма  была  бы  христианская  республика,
сытые не могли бы смотреть, как умирают голодные, и  не  было  бы  господ  и
рабов, потому что  все  стремились  бы  жертвовать  друг  другу  и  было  бы
равенство. А теперь не то...
     Аладьев в волнении встал и заходил по комнате, шагая тяжело, как  будто
ходил за плугом по распаханной земле.
     - В человеке живы два начала  -  божеское  и  дьявольское,  если  взять
терминологию наших мистиков. Прогресс - это борьба между двумя  началами,  и
только, а вы...
     - А я думаю, что если бы эти два начала в чистом виде равны были  бы  в
природе человека, то жизнь не могла бы быть так отвратительна, как теперь...
Нет!.. Простая борьба за существование изобрела эти  лозунги,  как  изобрела
паровозы, и телефоны, и медицину...
     -   Ну,   хорошо...   Допустим...   Следовательно,   человек   способен
воздействовать на свою психику, и тогда отчего же вы не верите  в  торжество
этих начал над хищничеством?..  Идеалы  медленно,  но  верно  пробиваются  в
жизнь, и когда они восторжествуют и уравняют права человека...
     - Этого никогда не будет, - равнодушно возразил Шевырев. - Одновременно
с ростом прогресса растет и сложность жизни... Круг ее расширяется  и  будет
расширяться бесконечно, как бесконечна вселенная... Борьба за  существование
есть вечный закон  и  прекратится  только  тогда,  когда  прекратится  самое
существование.
     - Значит, вы не верите в лучшие формы жизни?
     - В новые - да, в лучшие - нет.
     - Почему же?
     -  Потому,  что  человек  счастлив  и  несчастен  не  оттого,  что  ему
причиняется зло или добро, а потому, что в нем есть врожденная способность к
страданию и наслаждению.
     - Это парадокс!
     - Нет - только правда. Есть  люди,  которые  съедают  столько,  сколько
другие  вчетвером;  они  будут  голодны,  если  съедят  порцию  только  трех
человек... Те, которые живут на экваторе, страдают, когда  температура  ниже
десяти градусов тепла, а те, что живут на Камчатке, рады, когда  температура
подымается выше двадцати градусов холода... То же  самое  во  всех  областях
человеческих чувств, отношений и потребностей... Это не  потому,  что  жизнь
так плоха, а потому, что человеку свойственно чувство страдания... Каковы бы
ни были условия его жизни, в них всегда окажется повод для страдания... Если
бы житель каменного века мог перенестись в нашу жизнь мечтой, он подумал бы,
что видит рай на земле... А мы вот дожили до его мечты и  так  же,  если  не
больше, несчастны, как и он... Я не верю в золотой век.
     - Ну, знаете... - с невольным холодком в душе сказал Аладьев, -  ^  это
какая-то дьявольская религия безверия!.. Извините меня, но я не верю,  чтобы
вы говорили искренне...
     - Напрасно, - холодно улыбнулся Шевырев.
     - Но ведь это ужасно!
     - Я и не говорю, что хорошо.
     Аладьев остановился посреди комнаты и молча смотрел на своего гостя.
     - Ну, хорошо... - начал он опять. - Если это так, то в чем же  виноваты
люди?.. Это закон природы, и больше  ничего...  Кого  же  винить  и  за  что
ненавидеть несчастных людей?
     Шевырев поднял голову.
     - Я ненавижу людей только за обман.  Если  бы  те,  кому  выгодно  было
обеспечить себе сытую жизнь, не  обманывали  нас  несбыточными  надеждами  и
бессмысленными идеалами, может быть, давно уже люди прекратили свою жизнь  и
не было бы всех страданий прошедшего, настоящего и будущего...
     - Но тогда бы и род человеческий прекратился?
     - Да.
     - Во имя чего?
     - Во имя прекращения бесполезных страданий.
     Аладьев  замолчал  и  с  искренним   сожалением   смотрел   на   своего
собеседника. Теперь он понял, отчего такая ясность и холодность глаз и такое
страшное спокойствие: у этого человека в душе была вечная тьма и пустыня. Ни
радостей, ни сожаления, ни веры, ни неверия, ни надежд - ничего! Оставалось,
быть может, одно острое отвращение и жажда мести, но и мести безличной.
     Шевырев быстро зашевелил пальцами, подумал и вдруг встал.
     - До свиданья, - сказал он. - Я немного устал с  дороги...  и  я  редко
говорю так много...
     Аладьев задумчиво пожал ему руку. А когда Шевырев  уже  отворял  дверь,
быстро спросил:
     - А скажите... вы действительно рабочий?
     Шевырев улыбнулся.
     - Что ж тут удивительного? Да.
     И вышел, плотно закрыв за собой дверь.
     Аладьев долго ходил взад и  вперед  по  комнате,  с  ожесточением  куря
папиросы и мысленно продолжая спор. Теперь, когда  противник  его  молчал  и
только слушал, возражения казались неопровержимыми,  и  Аладьев  мало-помалу
замечтался. Грядущая жизнь  в  виде  смутного,  но  светлого  видения  стала
вырисовываться перед его глазами. И как-то странно русский  мужик,  огромный
непонятный народ, которому столько великих людей, полных простой  и  крепкой
веры в правду, дали имя народа-Богоносца,  опять  овладел  его  мыслью.  Ему
представилось необозримое марево полей, лесов и деревень,  серых,  убогих  и
печальных, на просторе которых  в  тишине  и  тайне  вечного  труда  великий
народ-страстотерпец терпеливо растит свою кроткую правду, -  правду  будущей
справедливой жизни человеческой. Это было смутно и громадно  и  подымало,  и
терзало душу Аладьева. Ему  хотелось  написать  что-то  колоссальное:  одним
взмахом, грудами образов, полных силы и  правды  и  спаянных  одною  великой
мыслью, выразить то, что так мучило и радовало его.  Голова  загорелась,  на
глазах выступали слезы, и казалось, что  это  так  возможно,  так  близко  и
достижимо. Но трепетное сознание своего бессилия обескрыливало душу.
     "Где мне!"
     Аладьев тяжело вздохнул и подумал с облегчающим сердце смирением:
     "Ну, что ж... Не я, так другой! А я буду делать свое дело".
     Он еще постоял посреди комнаты,  бессознательно  глядя  затуманившимися
глазами на портрет Толстого, зорко и пронзительно смотревший со стены.
     Потом, допив восьмой стакан уже совсем жидкого чая и  вспотев,  Аладьев
забрал свои папиросы, лампу, потянулся всей спиной и сел за письменный стол,
покрытый газетной бумагой.
     Он сидел долго, почти до утра, и все писал. Лампа давала мал