о света,  и
вся комната была в тени. Только ярко освещались большая длинноносая голова и
крепкие мужицкие руки, усердно и старательно водившие пером.
     С усердием и трудом писал он о том,  как  умирают  казнимые  за  правду
крестьяне: просто, без слов, не делая из этого подвига, не ожидая  восторгов
и гимнов, сосредоточенно и спокойно, как будто зная что-то, чего  другие  не
знают.
     Дым густыми клубами медленно всползал мимо лампы и пропадал в  сумраке.
Было слышно только, как перо скрипело по  бумаге  да  изредка  трещал  стул,
когда Аладьев нервно  двигался  в  каких-то  ему  одному  известных  потугах
напряженной мысли.
     В квартире все молчало, и темная ночь  смотрела  в  окно.  Трудно  было
представить себе, что ее глухой мрак только кажется таким, а где-то там,  за
крышами домов, на  широких  улицах  горят  и  блестят  тысячи  живых  огней,
движется торопливая болтающая толпа, открыты рестораны, сверкают на  вечерах
голые плечи, в театрах гремят красивые голоса; говорят, влюбляются,  борются
за жизнь, и живут, и умирают люди.
     За стеной, на твердой кровати, неподвижно лежал  Шевырев,  и  холодные,
широко открытые глаза его с непоколебимым выражением смотрели во тьму.

II

     Единственное окно  комнаты  Шевырева  выходило  в  стену,  над  которой
тянулась узкая  полоска  серого  неба,  прорезанного  закопченными  трубами.
Комната эта носила несколько странный характер: от совершенно голых  стен  в
ней казалось чересчур светло и холодно, на полу  не  виднелось  ни  малейшей
соринки, на столе не  было  ни  одной  вещи,  и  если  бы  не  сам  Шевырев,
совершенно нелепо сидевший не у окна, не около стола, а у запертой  двери  в
соседнюю комнату, нельзя было бы подумать, что здесь кто-нибудь живет.
     Прямо и неподвижно, только чуть-чуть  перебирая  пальцами  на  коленях,
Шевырев сидел спиной к двери на единственном стуле,  который  сам  перетащил
туда. Глаза его смотрели холодно и безучастно, точно  он  машинально  изучал
свою кровать, похожую на больничную койку, но по едва заметному  движению  в
сторону каждого звука видно было,  что  он  чутко  прислушивается  ко  всему
происходящему в квартире.
     Сначала он слушал,  как  пил  чай  и  потом  уходил  Аладьев,  а  затем
продолжал сторожить все дальние  звуки,  слабо  и  робко  говорившие  о  той
серенькой жизни, которая копошится вокруг.
     За дверью, у которой он сидел, жила - Шевырев уже  знал  -  молоденькая
швейка, наивная и немножко глухая. Он догадался об этом по свежему  голоску,
по тихому журчанию машинки, по  тому  материнскому  тону,  каким  за  что-то
выговаривала  ей  старуха   хозяйка,   и   по   тому,   как   застенчиво   и
трогательно-беспомощно голосок то и дело переспрашивал: что?..
     Дальше где-то жило большое семейство.  Оттуда  доносился  писк  детских
голосов, похожий на писк целого  гнезда  голодных  мышат;  слышался  высокий
озлобленный крик, очевидно, больной  и  замученной  женщины,  а  рано  утром
звучал еще и робкий мужской тенорок.
     В темном коридоре, за занавеской, какие-то старички все время торопливо
перешептывались, ворошили груды тряпья, копошась, точно черви в падали.  Был
нуден их боязливый, прерывистый  шепоток,  который  по  временам  обрывался,
точно старички вдруг услышали что-то тревожное и притаились.
     Раз заходила к Шевыреву хозяйка,  высокая,  худая  и  седая  старуха  с
мутными невидящими  глазами.  Когда  Шевырев  отдал  ей  деньги,  она  долго
смотрела на них и ощупывала сухими пальцами.
     - Слепа стала... - сказала она с унылым спокойствием, и Шевырев  слышал
потом, как она показывала  деньги  портнихе,  а  та  отвечала  серебристо  и
звонко, очевидно, как все глухие, не думая, что ее слышно:
     - Верно, верно, Максимовна!
     Так просидел Шевырев часа три, ни разу не изменив  позы  и  только  все
быстрее и быстрее перебирая пальцами. Внимательно  и  серьезно  он  зачем-то
впитывал в себя все эти бесцветные звуки, без слов говорившие о  том,  какой
убогой и жалкой может быть человеческая жизнь.
     Потом быстро встал, оделся и ушел из дома.

III

     Шевырев стоял на  заводском  дворе  и  сквозь  мутное  громадное  окно,
перекрещенное железным переплетом, смотрел в машинный зал.
     Внутри что-то жужжало и тарахтело, и стекла тихонько дрожали.  Огромные
окна, должно быть, давали внутрь массу света, но со двора, где так светло  и
высоко  возносилось  свободное  небо,  казалось,  что  внутри  царит  вечный
полумрак. Видно было, как таинственно ползли вверх и вниз какие-то цепи, как
стремительно, но,  казалось,  беззвучно  неслись  маховые  колеса  и  бежали
бесконечные ремни. Все двигалось, копошилось и ворочалось, но людей почти не
было заметно. Только иногда, среди черных,  холодно  отсвечивающих  чудовищ,
показывалось бледное человеческое лицо с глазами как у мертвеца и сейчас  же
уходило обратно в мутный мрак, наполненный гулом и движением. Этот  страшный
гул, казалось, все нарастал и нарастал, но все оставался одним и  тем  же  -
тяжким и однообразным. А пыльные стекла окон сливали все в  бесцветный  тон,
плоский и серый, как на полотне какого-то огромного синематографа.
     У самого окна,  на  фоне  ворочающихся  с  неуклюжей  ловкостью  черных
рычагов, колес и поршней, маленькое коленчатое чудовище из стали  и  железа,
уродливо кривляясь и посвистывая в тон общему гулу, быстро стружило холодную
медную чушку, и тоненькие золотые стружки торопливо  извивались  из-под  его
острых металлических зубок. Над ним качалась согнутая человеческая  спина  и
двигались большие грязные руки. Это качание было  мерно  и  монотонно  и  до
странности сливалось в одно с движениями маленького коленчатого чудовища.
     Шевырев внимательно смотрел именно на него.  Это  был  такой  же  самый
станок, как тот, за который когда-то встал он, полный несбывшихся надежд и у
которого изо дня в день, с утра и до вечера, простоял пять долгих лет: стоял
и здоровый, и больной, и грустный, и веселый,  и  влюбленный,  и  замученный
думой о тех, к кому рвалась душа.
     Если бы кто-нибудь в эту минуту заглянул в глаза Шевыреву, то поразился
бы их странному выражению: они не были холодны и ясны,  как  всегда;  в  них
теплела какая-то нежная грусть и  остро  выглядывала  непримиримая  железная
ненависть.
     По временам губы его вздрагивали и нельзя было понять - улыбка ли  это,
или Шевырев что-то беззвучно шепчет про себя.
     Так простоял он долго, потом резко  повернулся,  точно  по  команде,  и
твердыми шагами пошел прочь.
     - Где контора? - спросил он у первого попавшегося навстречу рабочего  с
таким бледным и запыленным  лицом,  что  живые  человеческие  глаза  на  нем
казались странными.
     - Вон. Второй подъезд, - ответил рабочий и остановился.
     - Записываться?.. Не берут, - прибавил он не  то  сочувственно,  не  то
злорадно и улыбнулся, показав из-под тонких синеватых  губ  широкие,  белые,
как у негра, голодные зубы.
     Шевырев спокойно  посмотрел  ему  в  лицо,  как  будто  хотел  сказать:
"Знаю..." - и, отворив дверь, вошел в контору.
     Там уже ждали человек десять, сидевших вдоль двух высоких  белых  окон.
На светлом фоне виднелись только темные силуэты и тускло  блестел  синеватый
блик на чьей-то гладкой лысине, похожей  на  череп.  Безличные  и  безглазые
силуэты повернулись в сторону Шевырева  и  опять  успокоились  в  терпеливом
привычном ожидании. Шевырев стал у двери и застыл, как на часах.
     Долго было тихо. Только по временам переговаривались, наклоняясь друг к
другу, безглазые черепа у окон, да три  конторщика,  согнувшись  на  высоких
конторках, шелестели бумагой и так бойко трещали на счетах, точно показывали
свое  искусство.  Потом,  наконец,  хлопнула  внутренняя  дверь  и   толстый
короткошеий человек быстро вошел в контору.
     - Никифоров, штрафную ведомость! - самоуверенным пухлым голосом крикнул
он.
     Конторщик бросил перо и стал рыться в груде синих книг, но в это  время
вставшие при входе мастера безличные силуэты  двинулись  со  всех  сторон  и
сразу столпились кругом него. Стали  видны  их  поношенные  пиджаки,  рваные
шапки, грязные сапоги, серые лица с голодными глазами  и  повисшие  жилистые
руки.
     - Господин мастер! - сразу заговорило  несколько  разнообразно  хриплых
голосов.
     Толстый человек грубо и раздраженно выхватил книгу из рук конторщика  и
повернулся к ним.
     - Опять! - неестественно громко крикнул он. - Ведь вывешено объявление.
Ну?
     - Дозвольте объяснить, -  начал  высокий  и  лысый  старик,  выдвигаясь
вперед.
     - Да что тут объяснять! Нет работы, ну  и  нет!..  Заказов  нет...  Ну?
Скоро своих рассчитывать будем. Странное дело!
     На мгновение все примолкли и как будто  потупились.  Но  высокий  лысый
старик заговорил надорванным слезливым тоном:
     - Мы понимаем... Конечно, если работы нет... Что ж тут станешь  делать.
Только что невмоготу... Голодаем... Нам бы инженера Пустовойтова повидать...
В прошлый раз они обещали посмотреть...
     Его блестящие голодные глазки с мольбой и страхом смотрели на мастера.
     - Нельзя! - вдруг неожиданно свирепея, отрезал мастер  и  весь  налился
кровью.
     - Федор Карлович... - настойчиво, как будто ничего не  слыша,  протянул
старик.
     - Я сто раз вам говаривал, -  с  сильным  немецким  акцентом,  которого
раньше не было слышно, но гораздо тише проговорил мастер, - что инженер  тут
ни при чем!
     - Да они...
     - Да их и на заводе сейчас нет, - перебил немец и отвернулся.
     - А как же экипаж их у подъезда стоит... - заметил кто-то из кучки.
     Мастер быстро повернулся туда, и лицо его подернулось холодной злостью.
     - Ну... и стоит! Вам же лучше! - насмешливо выговорил он и опять шагнул
к двери.
     - Федор Карлович! - поспешно выкрикнул старик, порываясь за ним.
     Немец на секунду пристально остановил глаза на его лице и  даже  не  на
лице, а на лысине.
     - А тебе... - медленно и  злорадно  выговорил  он,  -  и  вовсе  ходить
нечего. Какой ты работник!
     -  Федор  Карлович,  -  с  отчаянным  выражением  вскрикнул  старик,  -
помилуйте... разве я... Я завсегда на лучшем счету...
     - То всегда, а то теперь, - притворно небрежно бросил немец, - устарел,
брат, пора на покой... Лучше и не ходи, все равно!
     Он взялся за ручку двери.
     - Помилуйте, я...
     Но дверь хлопнула, и старик с размаху уперся в  ее  желтую,  как  будто
насмешливую стену. Он постоял,  развел  руками  и  повернулся,  точно  хотел
сказать:
     - Ну, вот... Что ж дальше?
     И вдруг все стали надевать шапки и выходить на двор.
     Однако они не расходились и столпились у подъезда, как маленькое  стадо
вьючных животных, головами внутрь. Должно быть, многим и идти  было  некуда,
так бесцельно, не то растерянно, не то равнодушно  смотрели  они  под  ноги.
Один стал закуривать, а другие внимательно следили за ним. Измятая  папироса
долго не раскуривалась.
     - От ветра-то хоть отвернись, - заботливо заметил кто-то.
     - А... чтоб твою мать!  -  неожиданно  крикнул  закуривавший,  с  силой
швырнул папиросу о стену и стал, точно не знал, что делать дальше.
     - Ведь вот какая  история...  третий  день  не  евши...  -  пробормотал
зеленый  парень  и  неожиданно  улыбнулся,  как  будто   ожидая   сочувствия
остроумной шутке.
     - И четвертый не поешь! -  совершенно  равнодушно  отозвался  тот,  что
закуривал.
     Как раз в эту минуту с другого подъезда быстрой и щеголеватой  походкой
вышел плотный светловолосый господин с  приподнятыми  пушистыми  усами.  При
виде его почти неуловимое движение пробежало в  кучке  рабочих.  Они  как-то
нервно дрогнули, двинулись вперед и стали. Только один  старик  снял  шапку,
обнажив свою грязную лысину. По плотному лицу инженера  скользнула  короткая
тень. Он как будто хотел что-то сказать, но вместо того  выразительно  пожал
плечами, укоризненно посмотрел вверх и раздраженно крикнул:
     - Степан! Подавай! Какого черта!..
     Толстый кучер с часами на пояснице двинул лошадь  к  подъезду.  Инженер
быстро и ловко поднялся на подножку дрожек и плотно опустился на скрипнувшее
кожей сиденье. Рыжий рысак, блестя переливистой шерстью, разом, точно играя,
взял с места; шины колес мягко описали полукруг, и пролетка легко  понеслась
в ворота завода. Еще раз она мелькнула на улице и скрылась.
     И сразу рабочие стали расходиться.
     Шевырев вышел последним. Он засунул руки в карманы, выпрямился,  высоко
поднял голову и быстро пошел по улице.
     При водянистом  свете  осеннего  дня  большой  город  казался  особенно
грязным и холодным. Прямые, как стрелы, мокрые  улицы  уходили  в  синеватый
туман, и там, где люди, лошади,  дома  и  фонари  сливались  в  одну  мутную
синеву,  призрачно  золотился,  как  будто  вися  в  воздухе,  тонкий   шпиц
адмиралтейства.
     Шевырев шел по липким от грязи тротуарам среди разбросанной  торопливой
и озабоченной толпы, мимо открытых дверей  зелено-желтых  пивных  и  красных
чайных, мимо бесконечного ряда слепых окон, в несколько этажей  висящих  над
беспокойной, копошащейся улицей.
     Люди шли навстречу, обгоняли, переходили  улицу,  толпились  у  лотков,
скрывались под воротами, похожими  на  погреба,  и  опять  выбегали  оттуда.
Местами шел тяжелый и мрачный скандал,  и  над  кучкой  каких-то  оборванцев
висела круглая зловещая брань. Все были такие грязные, безобразные, в  таком
тряпье, что казалось странным, как они не устыдятся своего зверского вида  и
не разбегутся во все стороны, чтобы где-нибудь, по лесам и  оврагам,  нарыть
себе темных нор. А над этой копошащейся в  грязи  толпой  высоко  и  стройно
стояли  электрические  фонари  и  бесконечными  линиями  тянулись  проволоки
телеграфа и телефона.
     Из открытых пивных с чадом и гамом,  как  оголтелые  черти,  вырывались
хриплые крики граммофонов, а  порой,  точно  комья  рвоты  из  обожравшегося
желудка, вываливались на мостовую пьяные груды, не похожие на людей. Они или
тут же валились в заплеванную грязь, или, толкая встречных, брели куда-то  в
сизый туман бесконечной улицы. Где-то вдали раздавались дикие  вопли,  и  не
всегда можно было разобрать, кричит ли это зверь, обезумевший  от  голода  и
боли, или поет пьяный человек.
     На перекрестках неподвижно чернели железные фигуры конных  городовых  и
бесстрастно смотрели куда-то поверх толпы. По временам они подымали  руки  в
белых перчатках, а  их  крупные  лошади  непонятно  качали  большими  умными
мордами.

IV

     В подвальной кухмистерской, где обедал  Шевырев,  было  шумно,  как  на
пожаре, и от табака, пота и кухонного смрада стоял такой плотный липкий пар,
что люди тонули в нем, как в болотном тумане.
     Шевырев сидел у окна, за  которым  туда  и  сюда  непрестанной  чередой
мелькали человеческие ноги и, поставив локти на  мягкую  от  жира  скатерть,
безучастно смотрел в соседнюю комнату, где за разбитым бильярдом двигались в
табачном  дыму  какие-то  тени  с  палками.  Сухой  треск,  хохот  и  ругань
доносились  оттуда.  За  соседним  столиком  сидела   компания   подвыпивших
сапожников. Один, тощий, отчаянного вида парень, с серьгой  в  ухе,  видимо,
забавлял всех, издеваясь над другим, простоватым мужичонком, глядевшим ему в
рот бессмысленно заинтересованными  глазами.  Парень  что-то  врал,  врал  с
азартом, захлебываясь от удовольствия  и  по  временам  сам  не  выдерживал,
разводил в восторге руками и, поворачиваясь к публике,  восклицал  блаженным
голосом:
     - Вот дурак-то, братцы! Я ему все вру, все вру, а он все  верит!..  Как
есть все верит братцы.
     Мужичонка конфузливо улыбался, махал рукой и отворачивался, но парень с
серьгой неожиданно ложился грудью на стол, широко раскрывал  рот  и  начинал
торжественным тоном:
     - А то еще, когда я был в Пензе...
     Мужичонка вздрагивал, вытягивал шею и покорно  устремлял  глаза  в  рот
рассказчику.
     Поминутно визжала дверь на блоке и вместе  с  клубами  уличной  сырости
впускала новых  и  новых  посетителей,  которые  еще  со  ступенек  лестницы
начинали ругаться.
     Мрак густел, густел туман, и крик висел под низким потолком, точно  все
это: крик, вонь, пар, люди и брань переплелись в один кошмарный грязный ком,
в котором ничего нельзя разобрать.
     За одним столиком с Шевыревым, вскоре после него, сел худой  длинношеий
человек с очень черным и как будто восторженным  лицом.  Он,  очевидно,  все
время  находился  в  страшном  волнении:  то  подпирал  голову  руками,   то
оглядывался по сторонам, то ерзал на стуле, что-то отыскивая у себя по  всем
карманам и ничего не находя. По  временам  он  посматривал  на  Шевырева  и,
кажется, очень хотел заговорить, но не решался. Шевырев заметил это,  однако
смотрел холодно и никакой поддержки не оказывал.
     Наконец,  после  одной  особенно  козырной  выходки  парня  с  серьгой,
вызвавшей громовой хохот мастеровых и  окончательное  смущение  легковерного
мужичонки,  длинношеий  человек  повернулся   к   Шевыреву   и,   искательно
улыбнувшись, показал на парня головой.
     - Отча-янной, должно быть, жизни человек! - вежливо заметил он.
     - Да... - неохотно отозвался Шевырев.
     Длинношеий  человек,  точно  этого  только  и  нужно  было,  решительно
повернулся и с таким видом, как будто махнув на все рукой, сказал:
     - Вы, товарищ, из наших... рабочий, видно?
     - Да, - опять  коротко  ответил  Шевырев.  Длинношеего  человека  всего
передернуло.
     - Послушайте, можно вас просить... Я только  три  дня,  как  приехал  в
столицу... Нельзя ли у вас узнать, как бы мне насчет работы. Слесарь я... А?
     Глаза его смотрели на Шевырева просительно и робко,  но  лицо  все-таки
сохраняло восторженное выражение.
     Шевырев помолчал.
     - Не знаю, - ответил он, -  я  сам  без  работы.  Работы  нигде  нет...
Застой. В городе сейчас несколько десятков тысяч безработных...
     Человек с восторженным лицом,  слегка  открыв  рот,  молча  смотрел  на
Шевырева. Потом лицо его стало меняться, бледнеть  и  распускаться  и  вдруг
приняло выражение наивного бессильного  отчаяния.  Он  откинулся  на  спинку
стула и развел руками.
     - Зачем вы сюда  приехали?  -  неожиданно  и  даже  озлобленно  спросил
Шевырев. - Неужели вы не знаете, сколько голодного народу сюда едет.  Сидели
бы там, где были.
     Человек опять развел руками.
     - Нельзя было... Рассчитали по волчьему билету... Что ж станешь делать?
     - За что ж так? - почти равнодушно спросил Шевырев.
     - Так. Забастовка. Ну...  депутатом  товарищи  выбрали...  Тогда-то  не
смели трогать, а теперь, как успокоение пошло, и припомнили, значит... Ну, и
вон!
     - А вы где работали?
     - На копях... В слесарях был.
     - Депутатом были?.. Что ж товарищи не выручили?
     Шевырев произнес это со странным и недобрым выражением,  но  смотрел  в
сторону, точно внимательно прислушивался к новой брехне парня с серьгой.
     Слесарь удивленно посмотрел на Шевырева.
     - Какая там выручка!.. Пригнали три роты солдат,  пулемет  поставили...
Вот и все!
     - А вы разве не знали, что этим кончится?
     - То есть... в будущем, разумеется... а пока, конечно, знал...
     - Зачем же шли?
     - То есть как зачем?.. Товарищи выбрали...
     - А вы  бы  отказались,  -  по-прежнему  безучастно  глядя  в  сторону,
возразил Шевырев.
     - Ну, как же так... Если все станут отказываться, тогда что ж...
     - Однако же против пулеметов лезть все отказались?
     - Это дело другое... Мало ли что, на  смерть!..  Люди  семейные,  жены,
дети.
     - А вы бессемейный?
     Слесарь слегка вздрогнул, потупился, потер лоб и тихо ответил:
     - Мать есть...
     Он помолчал,  глядя  в  угол;  и,  казалось,  тоже  внимательно  слушал
забористого парня с серьгой.
     - И хотел посля того инженер выдать за меня дочь, да я отказался...
     -  П-пчему?  -  с  жалостливым  недоверием  спросил  мужичонка,  вп