Василий  и  Настя  и  освободили  ее.   Все
ограничилось только испугом, да и больше  ничего  быть  не  могло,  так  как
полотенце было связано неумело и удавиться на нем было  невозможно.  Сильнее
всех испугалась попадья: она плакала и просила прощения; руки и ноги  у  нее
дрожали, и тряслась голова, и весь вечер она не отпускала  от  себя  мужа  и
старалась ближе сесть к нему. По ее просьбе снова зажгли потушенную лампадку
в ее комнате, а потом и перед  всеми  образами,  и  стало  похоже  на  канун
большого и светлого праздника. После первой минуты испуга  о.  Василий  стал
спокоен и холодно ласков, даже шутил; рассказывал что-то  очень  смешное  из
семинарской жизни, потом перешел к совсем далекому детству и к тому, как  он
с мальчишками воровал яблоки. И так трудно было  представить,  что  это  его
сторож вел за ухо, что Настя не  поверила  и  не  засмеялась,  хотя  сам  о.
Василий смеялся тихим и детским смехом, и  лицо  у  него  было  правдивое  и
доброе. Понемногу попадья успокоилась, перестала коситься на темные углы  и,
когда Настю отослали спать, спросила мужа, тихо и робко улыбаясь:
     - Испугался?
     Лицо о. Василия сделалось недобрым и неправдивым,  и  усмехнулись  одни
губы, когда он ответил:
     - Конечно, испугался. Что это ты надумала?
     Попадья вздрогнула, как от внезапно пронесшегося ветра, и  нерешительно
произнесла, разбирая дрожащими пальцами бахрому теплого платка:
     - Не знаю, Вася. Так, тоска очень. И страшно мне всего. Всего  страшно.
Делается что-то, а я ничего не понимаю, как это. Вот весна идет,  а  за  нею
будет лето. Потом опять осень, зима. И опять будем мы сидеть  вот  так,  как
сейчас, - ты в том углу, а я в этом. Ты не сердись,  Вася,  я  понимаю,  что
нельзя иначе. А все-таки...
     Она вздохнула и продолжала, не поднимая глаз от платка:
     - Прежде я хоть смерти не боялась, думала, вот станет мне совсем плохо,
я и умру. А теперь и  смерти  боюсь.  Как  же  мне  быть,  Васенька,  милый?
Опять... пить?
     Она недоуменно подняла на о. Василия печальные  глаза,  и  была  в  них
смертельная тоска и отчаяние без границ, и глухая, покорная мольба о пощаде.
В городе, где учился Фивейский, он видел однажды, как засаленный татарин вел
на живодерню лошадь: у нее было сломано копыто и болталось на чем-то, и  она
ступала на камни прямо окровавленной мостолыжкой; было холодно, а белый  пар
облаком окутывал ее, блестела мокрая от испарины шерсть,  и  глаза  смотрели
неподвижно вперед - и страшны были они своею кротостью. И такие глаза были у
попадьи. И он подумал, что если бы кто-нибудь вырыл  могилу,  своими  руками
бросил туда эту женщину и живую засыпал землей, - тот поступил бы хорошо.
     Попадья тщетно старалась  раскурить  дрожащими  губами  давно  потухшую
папиросу и продолжала:
     - Опять же он. Ты понимаешь, о ком я. Конечно, ребенок и  жаль  его,  а
вот скоро начнет ходить - загрызет он меня. И ниоткуда нет помощи. Вот  тебе
пожаловалась, а что из этого? Как быть, и не знаю.
     Она вздохнула и тихо развела ладонями. И вздохнула  с  нею  вся  низкая
придавленная комната, и заметались в тоске  ночные  тени,  бесшумною  толпою
окружавшие о. Василия. Они рыдали безумно,  простирали  бессильные  руки,  и
молили о пощаде, о милости, о правде.
     - А-а-а! - длительным стоном отозвалась костлявая грудь попа.
     Он вскочил, резким  движением  опрокинул  стул,  и  быстро  заходил  по
комнате, потрясая сложенными руками, что-то шепча,  натыкаясь  на  стулья  и
стены, как слепой или безумный. И, натыкаясь на стену, он бегло ощупывал  ее
костлявыми пальцами и бежал назад; и так кружился он в  узкой  клетке  немых
стен, как одна из фантастических теней, принявшая страшный и  необыкновенный
образ. И, странно противореча безумной подвижности тела, неподвижны,  как  у
слепого, оставались его глаза, и в них были слезы - первые слезы  со  смерти
Васи.
     Забыв о себе, попадья с ужасом следила за мужем в кричала:
     - Вася, что с тобою? Что с тобою?
     О. Василий резко обернулся, быстро подошел к жене, точно  раздавить  ее
хотел, и положил на голову тяжелую прыгающую руку. И долго в молчании держал
ее, точно благословляя и ограждая от зла. И сказал, и каждый громкий звук  в
слове был как звонкая металлическая слеза:
     - Бедная, бедная.
     И снова быстро заходил, огромный и  страшный  в  своем  отчаянии,.  как
зверь,  у  которого  отнимают  детей.  Лицо  его  исступленно  дергалось,  и
прыгающие губы ломали отрывистые, беспредельно скорбные слова:
     - Бедная, бедная. Все бедные. Все плачут. И нет помощи! О-о-о!..
     Он остановился и, подняв  кверху  остановившийся  взор,  пронизывая  им
потолок и мглу весенней ночи, закричал пронзительно и исступленно:
     - И ты терпишь это! Терпишь! Так вот же...
     Он высоко поднял сжатый кулак, но у ног  его,  охватив  руками  колена,
билась в истерике попадья и бормотала. захлебываясь слезами и хохотом:
     - Не надо! Не надо! Голубчик, милый. Я не буду больше!
     Проснулся и замычал идиот; прибежала испуганная Настя, и  челюсти  попа
замкнулись, как железные. Молча и по виду  холодно  он  ухаживал  за  женою,
уложил ее в постель и, когда она заснула,  держа  его  руки  в  обеих  своих
руках, просидел у постели до утра. И всю ночь до утра горели  перед  образом
лампадки, и похоже было на канун большого и светлого праздника.
     На другой  день  о.  Василий  был  таким,  как  всегда,  -  холодным  и
спокойным, и ни словом не вспоминал о случившемся. Но в его голосе, когда он
говорил с попадьею, в его взгляде, обращенном на нее, была  тихая  нежность,
которую одна только она могла уловить своим измученным сердцем. И так сильна
была эта мужественная, молчаливая нежность, что робко улыбнулось  измученное
сердце и в глубине, как  драгоценнейший  дар,  сохранило  улыбку.  Они  мало
говорили между собой, и просты и обыкновенны были  скупые  речи;  они  редко
бывали вместе, разрозненные  жизнью,  -  но  полным  страдания  сердцем  они
непрестанно искали друг друга; и никто из людей, ни сама жестокая судьба  не
могла, казалось, догадаться, с какой безнадежной тоскою  и  нежностью  любят
они. Уже давно, с рождения идиота, они  перестали  быть  мужем  и  женою,  и
похожи были они на нежных и несчастных влюбленных, у которых нет надежды  на
счастье и даже сама мечта не смеет принять  живого  образа.  И  вернулись  к
женщине потерянная стыдливость и желание быть красивой; она краснела,  когда
муж видел ее голые руки, и что-то такое сделала со своим лицом  и  волосами,
от  чего  стали  они  молодыми  и  новыми   и   в   строгой   печали   своей
странно-прекрасными. И когда приходил страшный  запой,  попадья  исчезала  в
темноте  своей  комнаты,  как  прячутся   собаки,   почувствовавшие   начало
бешенства, и одиноко и молча выносила борьбу  с  безумием  и  рожденными  им
призраками.
     И каждую ночь, когда  все  спало,  попадья  неслышно  прокрадывалась  к
постели мужа и крестила его голову, отгоняя от нее тоску и злые  мысли.  Она
поцеловать бы его руку хотела, но не осмеливалась,  и  тихо  уходила  назад,
смутно белея во мраке, как те туманные и печальные образы, что ночью  встают
над болотами и над могилами умерших и забытых людей.

        VII

     Все так же однозвучно  и  уныло  вызванивал  великопостный  колокол,  и
казалось, что с каждым глухим ударом он приобретает новую силу над  совестью
людей; все больше собиралось их, и отовсюду тянулись  к  церкви  бесцветные,
как колокольный звон, молчаливые фигуры. Еще ночь царила  над  обнажившимися
полями, и еще не начинали звенеть подмерзшие ручьи, когда на всех тропинках,
на всех дорогах появлялись люди и строго  печальной  вереницею,  одинокие  и
чем-то связанные, двигались к одной невидимой цели. И каждый день, с раннего
утра до позднего вечера, перед о. Василием стояли человеческие лица, то ярко
во всех морщинах своих освещенные желтым огнем свечей, то смутно выступавшие
из темных углов, как будто и самый воздух церкви превратился в людей, ждущих
милости и  правды.  Люди  теснились,  неуклюже  толкаясь  и  топоча  ногами,
нестройным,  разрозненным  движением  валились  на  колени,  вздыхали  и   с
неумолимою настойчивостью несли попу свои грехи и свое горе.
     У каждого страдания и горя было столько,  что  хватило  бы  на  десяток
человеческих жизней, и попу, оглушенному, потерявшемуся, казалось, что  весь
живой мир принес ему свои слезы и муки и ждет от него помощи, - ждет кротко,
ждет повелительно. Он искал правды когда-то, и теперь  он  захлебывался  ею,
этою беспощадною правдою страдания, и в мучительном  сознании  бессилия  ему
хотелось бежать на край света, умереть, чтобы  не  видеть,  не  слышать,  не
знать. Он позвал к себе горе людское - и горе пришло.  Подобно  жертвеннику,
пылала его душа, и каждого, кто подходил к нему, хотелось  ему  заключить  в
братские объятия и сказать: "Бедный друг, давай бороться вместе и плакать  и
искать. Ибо ниоткуда нет человеку помощи".
     Но не этого ждали от него измученные жизнью люди, и с тоскою, с гневом,
с отчаянием он твердил:
     - Его проси! Его проси!
     Печально они верили ему и уходили, а  на  смену  им  надвигались  новые
серые ряды, и снова, как исступленный, повторял он  страшные  и  беспощадные
слова:
     - Его проси! Его проси!
     И несколько часов, когда он слышал правду, казались ему годами,  и  то,
что было утром до исповеди, становилось бледным и тусклым,  как  все  образы
далекого прошлого. Когда последним он уходил из церкви, уже темнота  царила,
и тихо сияли звезды, и молчаливый воздух весенней ночи ласкался нежно. Но он
не верил в спокойствие звезд; ему чудилось, что и оттуда, из этих отдаленных
миров, несутся стоны, и крики, и глухие мольбы о пощаде. И  так  стыдно  ему
было, как будто он совершил все преступления, какие есть в мире,  он  пролил
все слезы, он истерзал и изорвал в клочки человеческие  сердца.  Стыдно  ему
было придавленных домов, мимо которых он шел, стыдно  было  входить  в  свой
дом, где безраздельно и нагло, силою зла и  безумия,  царил  страшный  образ
полуребенка, полузверя.
     И в церковь, по утрам, он шел так, как идут люди на позорную и страшную
казнь, где  палачами  являются  все:  и  бесстрастное  небо,  и  оторопелый,
бессмысленно  хохочущий  народ,  и  собственная  беспощадная  мысль.  Каждый
страдающий человек был палачом для него, бессильного  служителя  всемогущего
бога, - и было палачей  столько,  сколько  людей,  и  было  кнутов  столько,
сколько доверчивых и ожидающих взоров. Все были неумолимо серьезны, и  никто
не смеялся над попом, но каждую минуту он с трепетом ожидал взрыва  какогото
страшного сатанинского хохота и боялся оборачиваться  к  людям  спиною.  Все
дикое и злое родится за спиною человека, а пока он смотрит, никто  не  смеет
напасть на него. И он смотрит, муча своим взглядом, и часто посматривает  он
на ту сторону, где за конторкой стоит Иван Порфирыч Копров.
     Один он громко разговаривал  в  церкви,  спокойно  торговал  свечами  и
дважды посылал сторожа и мальчиков  собирать  деньги.  Потом  звонко  считал
медяки, складывал стопочками и часто щелкал замком; когда  все  валились  на
колени, он только наклонял голову и крестился; и видно было, что он  считает
себя близким и нужным богу человеком и знает, что  без  него  богу  было  бы
трудно устроить все так хорошо и в таком порядке. Давно, с начала поста,  он
сердился на о. Василия, что тот так долго  исповедует:  он  не  мог  понять,
какие могут быть у этих людей интересные и большие грехи, о  которых  стоило
бы долго  разговаривать.  И  относил  это  к  неумению  о.  Василия  жить  и
обращаться с людьми.
     - Ты думаешь, они  это  оценят?  -  говорил  он  благодушному  дьякону,
измученному, как и весь причт, тяжелой великопостной работой. - Нипочем. Над
ним же смеяться будут.
     Но то, что о. Василий был суров, нравилось ему, как и его большой рост;
настоящий священнослужитель казался  ему  похожим  на  строгого  и  честного
приказчика, который должен требовать точного  и  верного  отчета.  Сам  Иван
Порфирыч  говел  всегда  на  последней  неделе  и  задолго  приготовлялся  к
исповеди, стараясь вспомнить и собрать все самые маленькие грехи. И был горд
собою, что грехи у него в таком же порядке, как и дела.
     В среду на страстной неделе, когда силы уже начали покидать о. Василия,
было у него особенно много исповедников. Последним  был  негодный  мужичонка
Трифон, калека, таскавшийся на своих костылях  по  Знаменскому  и  окрестным
селам. Вместо  ног,  когда-то  давно  раздавленных  на  заводской  работе  и
отрезанных по самый живот, у него были коротенькие обрубки, обтянутые кожей;
на приподнятых от костылей  плечах  глубоко  сидела  грязная,  точно  паклей
покрытая голова, с такою же грязною, свалявшейся бородою и  наглыми  глазами
нищего, пьяницы  и  вора.  Он  был  отвратителен  и  грязен,  как  животное,
пресмыкался в грязи и пыли, как гад, и такая же темная и  таинственная,  как
души животных, была его душа. Трудно было понять, как он живет такой,  а  он
жил, напивался пьян, дрался и даже  имел  женщин,  каких-то  фантастических,
неправдоподобных женщин, так же мало похожих на человека, как и он.
     О. Василию пришлось низко наклониться, чтобы принять исповедь калеки, и
в открыто спокойном зловонии его тела, в паразитах, липко ползавших  по  его
голове и шее, как сам он ползал по земле, попу  открылась  вся  ужасная,  не
допустимая совестью постыдная нищета этой искалеченной  души.  И  с  грозной
ясностью он понял, как  ужасно  и  безвозвратно  лишен  этот  человек  всего
человеческого, на что он имел такое же право, как короли  в  своих  палатах,
как святые в своих кельях. И содрогнулся.
     - Ступай! Бог отпустит твои грехи, - сказал он.
     - Погодите. Еще скажу, - прохрипел нищий, задирая  вверх  побагровевшее
лицо.
     И  рассказал,  как   десять   лет   назад   он   изнасиловал   в   лесу
подростка-девочку и дал ей, плачущей, три копейки; а потом  ему  жаль  стало
своих денег, и он удушил ее и закопал. Так ее и не нашли. Десять раз  десяти
различным попам рассказывал он  эту  историю,  и  от  повторения  она  стала
казаться  ему  простой  и  обыкновенной,  и  не  относящейся  к  нему,   как
какая-нибудь сказка. Иногда он разнообразил рассказ: заменял лето  осенью  и
девочку  представлял  то  белокуренькой,  то  смуглой,  -  но  три   копейки
оставались неизменными. Некоторые ему  не  верили  и  смеялись  над  ним,  -
утверждали, что за десять лет в округе не было убито и не пропадало ни одной
девочки; ловили его в бесчисленных и грубых противоречиях и  с  очевидностью
доказывали, что всю эту страшную историю он выдумал спьяна, валяясь в  лесу.
И это приводило его в ярость; он  кричал,  божился,  поминая  черта  так  же
часто, как и бога, и начинал рассказывать  такие  отвратительные  и  грязные
подробности, что самые старые священники краснели и негодовали. И теперь  он
ждал, поверит ли знаменский поп или нет, и был  доволен,  что  поп  поверил:
отшатнулся от него, побледнел и поднял руку, как для удара.
     - Правда это? - глухо спросил о. Василий.
     Нищий быстро закрестился:
     - Ну, ей-богу, правда. Ну вот провалиться мне...
     - Так ведь за это же ад! - крикнул поп. - Ты понимаешь, ад!
     - Бог милостив, - угрюмо и обиженно пробормотал нищий.
     Но по злым и испуганным глазам его видно было, что сам он ждет ада и уж
свыкся с ним, как и с своею странною историей о задушенной девочке.
     - На земле - ад, в небе - ад.  Где  же  твой  рай?  Будь  ты  червь,  я
раздавил бы тебя ногой, - но ведь ты человек! Человек! Или червь? Да кто  же
ты, говори! - кричал поп, и волосы его качались, как от ветра. - Где же твой
бог? Зачем оставил он тебя?
     "Поверил!" - с радостью думал нищий, чувствуя себя  под  словами  попа,
как под горячей водой.
     О. Василий присел на корточки  и,  в  унизительности  необычайной  позы
черпая странную и мучительную гордость, зашептал страстно:
     - Слушай! Ты не бойся. Ада не будет. Это я верно  тебе  говорю.  Я  сам
убил человека. Девочку. Настя ее зовут. И ада не будет!  Ты  будешь  в  раю.
Понимаешь, со святыми, с праведниками. Выше  всех.  Выше  всех  это  я  тебе
говорю!

     В тот вечер о. Василий вернулся домой поздно, когда уже поужинали.  Был
он сильно утомлен, и бледен, и до колен мокр, и  покрыт  грязью,  как  будто
долго и без дорог бродил он по размокшим полям. В доме готовились к пасхе, и
попадья была занята, но, прибегая на минутку из  кухни,  она  каждый  раз  с
тревогою смотрела на мужа. И  веселой  она  старалась  казаться  и  скрывала
тревогу.
     А ночью, когда, по  обыкновению,  она  пришла  на  цыпочках  и,  трижды
перекрестив изголовье, хотела  уходить,  ее  остановил  тихий  и  испуганный
голос, непохожий на голос сурового о. Василия:
     - Настя! Я не могу идти в церковь.
     В голосе был ужас и что-то детское и молящее.  Как  будто  так  огромно
было несчастие, что нельзя  уже  и  не  нужно  было  одеваться  гордостью  и
скользкими, лживыми словами, за которыми прячут люди свои  чувства.  Попадья
стала на колени у постели мужа и взглянула ему в лицо: при слабом  синеватом
свете лампадки оно казалось бледным, как у мертвеца, и неподвижным, и черные
глаза одни косились на нее; и лежал он  навзничь,  как  тяжело  больной  или
ребенок, которого напугал страшный сон и он не смеет пошевельнуться.
     -  Молись,  Вася!  -  прошептала  попадья,  гладя  его  холодные  руки,
сложенные на груди, как у покойника.
     - Не могу. Мне страшно. Зажги огонь, Настя!
     Пока она  зажигала  лампу,  о.  Василий  начал  одеваться,  медленно  и
неловко, как тяжело больной,  давно  не  встававший  с  постели.  Крючки  на
подряснике он не мог застегнуть сам и попросил жену:
     - Застегни.
     - Куда ты? - удивилась попадья.
     - Никуда. Я так.
     И медленно он начал  ходить  по  комнате,  ступая  неуверенно  и  слабо
подгибающимися ногами. Голова его тряслась еще заметною и ровною  дрожью,  и
нижняя челюсть бессильно отвисла; с усилием он подбирал ее, облизывая языком
сухие пересмякшие губы, но через минуту она падала снова и открывала  черное
отверстие  рта.  Надвигалось  что-то  огромное  и  невыразимо  ужасное,  как
беспредельная пустота и беспредельное молчание. И не было земли, и людей,  и
мира за стенами дома - там был тот же зияющий,  бездонный  провал  и  вечное
молчание.
     - Вася! Неужели это правда? - спросила попадья, замирая от страха.
     О. Василий взглянул на нее тусклыми, без блеска глазами  и  с  минутным
приливом силы замахал рукой:
     - Не надо. Не надо. Молчи.
     И снова заходил, и снова отпала бессильная  челюсть.  И  так  ходил  он
медленно, как само время, а на постели сидела бледная женщина, замирающая от
страха, и медленно, как время, двигались ее глаза и следили.  И  надвигалось
что-то огромное. Вот пришло оно и стало и охватило их пустым и всеобъемлющим
взглядом - огромное, как пустота, страшное, как вечное молчание.
     О. Василий остановился против жены и, тускло глядя на нее, сказал:
     - Темно. Зажги еще огонь.
     "Он умирает!", - подумала попадья и трясущимися руками,  роняя  спички,
зажгла свечу. И снова он попросил:
     - Зажги еще.
     И она зажигала, все зажигала, и уже много горело  ламп  и  свечей.  Как
маленькая голубая звездочка, терялась лампадка в живом и смелом блеске огня,
и было похоже на  то,  что  уже  наступил  большой  и  светлый  праздник.  И
медленный, как время, тихо двигался он  в  сияющей  пустоте.  Теперь,  когда
пустота светилась, увидела попадья и поняла на  одно  короткое,  но  ужасное
мгновение, - что он одинок, не принадлежит ей и никому, и ни она и никто  не
может этого изменить. Если бы сошлись добрые и сильные люди со  всего  мира,
обнимали его, говорили бы ему слова утешения и ласки, он остался бы  так  же
одинок.
     И снова подумала, холоде