на людей  смелые,
самоуверенные взгляды. Чтобы как-нибудь не повредить ребенку, она  перестала
работать тяжелую домашнюю работу и целые дни проводила в  соседнем  казенном
лесу, собирая грибы. Она очень боялась родов и по грибам  загадывала,  будут
они благополучны или нет: большею частью выходило, что  будут  благополучны.
Иногда  среди  прошлогодней  слежавшейся  листвы,  темной  и  пахучей,   под
непроницаемым зеленым сводом высоких ветвей, она  отыскивала  семейку  белых
грибов; они  тесно  прижимались  друг  к  другу  и,  темноголовые,  наивные,
казались ей похожими  на  маленьких  детей  и  вызывали  острую  нежность  и
умиление. С той особенной, правдивой улыбкою, какая бывает у людей, когда  у
них хорошие мысли и  они  одни,  она  осторожно  раскапывала  вокруг  корней
волокнистую, серо-пепельную землю, садилась около грибов и долго  любовалась
ими, немного бледная от зеленых теней леса, но красивая, спокойная и добрая.
Потом опять шла развалистой и  осторожною  походкой  беременной  женщины,  и
густой лес, в котором прятались маленькие грибки, казался ей живым, умным  и
ласковым. Один раз она захватила с  собою  Настю,  но  та  прыгала,  шумела,
рыскала среди кустов, как развеселившийся волчонок, и мешала попадье думать,
- и больше она ее не брала.
     И зима проходила хорошо и спокойно. По вечерам попадья  шила  маленькие
распашонки и свивальники,  задумчиво  расправляя  материю  белыми  пальцами,
озаренными ярким светом лампы. Она расправляла и разглаживала  рукою  мягкую
ткань, точно ласкала ее, и думала что-то свое, особенное, материнское,  и  в
голубой тени абажура красивое  лицо  ее  казалось  попу  освещенным  изнутри
каким-то мягким м нежным светом. Боясь неосторожным  движением  спугнуть  ее
прекрасную и радостную думу, о. Василий тихо расхаживал по комнате,  и  ноги
его в мягких туфлях ступали неслышно и нежно. Он посматривал  то  на  уютную
комнату, добрую и приятную, как друг, то на жену, и все было хорошо,  как  у
людей, и от всего исходил радостный  и  глубокий  покой.  И  душа  его  тихо
улыбалась, и он не замечал и не знал, что во лбу его, где-то между  бровями,
безмолвно пролегает прозрачная тень великой скорби. Ибо и в эти дни покоя  и
отдыха над жизнью его тяготел суровый и загадочный рок.
     На  крещенье,  ночью,  попадья  благополучно  разрешилась  от   бремени
мальчиком, и нарекли его Василием. Была у него большая  голова  и  тоненькие
ножки и что-то странно-тупое и бессмысленное в неподвижном взгляде  округлых
глаз. Три года провели поп и попадья в страхе, сомнениях и надежде, и  через
три года ясно стало, что новый Вася родился идиотом.
     В безумии зачатый, безумным явился он на свет.

        IV

     Прошел еще один год в тяжком оцепенении горя, и когда люди  очнулись  и
взглянули вокруг себя - над всеми мыслями и жизнью их господствовал страшный
образ идиота. Как  прежде,  топились  печи,  и  велось  хозяйство,  и  люди.
разговаривали о своих делах, но было нечто новое и страшное; ни  у  кого  не
стало охоты жить,  и  от  этого  все  приходило  в  расстройство.  Работники
ленились, не делали что приказывают и часто без  причины  уходили,  а  новых
через два-три дня охватывала та  же  странная  тоска  и  равнодушие,  и  они
начинали грубить. Обед подавался то поздно, то рано, и всегда кого-нибудь не
хватало за столом: или попадьи, или Насти, или самого о. Василия.  Откуда-то
появилось множество рваного белья и одежды,  и  попадья  все  твердила,  что
нужно заштопать мужу носки, и как будто штопала, а вместе с тем носки всегда
были рваные, и о. Василий натирал ногу. И по ночам все ворочались и мучились
от клопов; они лезли из всех щелей, на глазах  ползали  по  стене,  и  ничем
нельзя было остановить их отвратительного нашествия.
     И куда бы люди ни шли, что бы они  ни  делали,  они  ни  на  минуту  не
забывали, что там, в полутемной комнате, сидит некто неожиданный и страшный,
безумием рожденный. Когда они выходили из дому на  свет,  они  старались  не
оборачиваться и не глядеть назад, но не могли выдержать и оборачивались -  и
тогда казалось им, что сам деревянный  дом  сознает  страшную  перемену:  он
точно сжался весь, и скорчился,  и  прислушивается  к  тому  страшному,  что
содержится в глубине его, и все его вытаращенные окна, глухо замкнутые двери
с трудом удерживают крик смертельного испуга. Попадья часто уходила в  гости
и целыми часами просиживала у дьяконицы, но и там не находила она покоя: как
будто между  идиотом  и  ею  протягивались  тонкие,  как  паутина,  нити,  и
соединяли их прочно и навсегда. И если она уйдет на край света, скроется  за
высокими стенами монастыря  или  даже  умрет  -  и  туда,  во  мрак  могилы,
потянутся за нею тонкие, как паутина, нити  и  опутают  ее  беспокойством  и
страхом. И не были спокойны их ночи: бесстрастны были лица спящих, а под  их
черепом, в кошмарных грезах  и  снах  вырастал  чудовищный  мир  безумия,  и
владыкою его был  все  тот  же  загадочный  и  страшный  образ  полуребенка,
полузверя.
     Ему было четыре года, но он еще не начал ходить и  умел  говорить  одно
только слово: "дай", был зол и требователен и, если чего-нибудь  не  давали,
громко кричал злым животным криком и тянул вперед руки с  хищно  скрюченными
пальцами. В своих привычках он был нечистоплотен, как  животное,  все  делал
под себя, на постилку,  и  менять  ее  было  каждый  раз  мучением:  с  злой
хитростью он выжидал момента, когда к  нему  наклонится  голова  матери  или
сестры, и впивался в волосы  руками,  выдергивая  целые  пряди.  Однажды  он
укусил Настю; та повалила его на кровать и долго и безжалостно  била,  точно
он был не человек и не ребенок, а кусок злого мяса; и после этого случая  он
полюбил кусаться и угрожающе скалил зубы, как собака.
     Так же трудно было кормить его, - жадный и  нетерпеливый,  он  не  умел
рассчитывать своих движений: опрокидывал чашку, давился и злобно  тянулся  к
волосам скрюченными пальцами. И был  отвратителен  и  страшен  его  вид:  на
узеньких, совсем еще  детских  плечах  сидел  маленький  череп  с  огромным,
неподвижным и широким лицом, как у взрослого. Что-то  тревожное  и  пугающее
было в этом диком несоответствии между головой  и  телом,  и  казалось,  что
ребенок надел зачем-то огромную и страшную маску.
     И, как прежде, стала пить измученная попадья. Пила она много, до потери
сознания и болезни, но и могучий алкоголь не мог  вывести  ее  из  железного
круга,  в  середине  которого  царил   страшный   и   необыкновенный   образ
полуребенка, полузверя. Как прежде, искала она в  водке  жгучих  и  скорбных
воспоминаний о погибшем первенце, но они не приходили,  и  тяжелая,  мертвая
пустота не дарила ей ни образа, ни звука. Всеми силами разгоряченного  мозга
она вызывала милое лицо тихонького мальчика, напевала песенки, какие пел он,
улыбалась, как он улыбался, представляла,  как  давился  он  и  захлебывался
молчаливой водой; и, уже, казалось, становился близок  он,  и  зажигалась  в
сердце великая, страстно желанная скорбь, - когда  внезапно,  неуловимо  для
зрения и слуха, все проваливалось,  все  исчезало,  и  в  холодной,  мертвой
пустоте появлялась страшная и неподвижная маска идиота. И казалось  попадье,
что во второй раз похоронила она Васю  и  глубоко  зарыла  его;  и  хотелось
разбить голову, в самых недрах которой нагло царит чуждый  и  отвратительный
образ. В страхе она металась по комнате и звала мужа:
     - Василий! Василий! Скорее сюда!
     О. Василий приходил и молча усаживался в неосвещенном углу; и  был  так
безучастен он и спокоен, как будто не было ни крика, ни безумия, ни  страха.
И глаз его не видно было, и под тяжелою надбровною аркою неподвижно  чернели
два глубоких пятна, от которых исхудавшее лицо казалось  похожим  на  череп.
Опершись подбородком на костлявую руку, он застывал  в  тяжелом  молчании  и
неподвижности,  пока  успокоенная   попадья   с   безумной   старательностью
загораживала дверь, за которой находился идиот. Она сдвигала столы и стулья,
набрасывала подушки и платья, но этого казалось ей мало. И с  силой  пьяного
человека она срывала с места тяжелый старинный комод и двигала его к  двери,
царапая пол.
     - Стулья отодвинь!  -  запыхавшись,  кричала  она  мужу,  и  тот  молча
вставал, освобождал место и снова садился в свой угол.
     На минуту попадья успокаивалась и  садилась,  сдерживая  рукой  тяжелое
дыхание, но тотчас же вскакивала и, откинув с уха распустившиеся  волосы,  с
ужасом прислушивалась к тому, что грезилось ей за стеной.
     - Слышишь? Василий, слышишь?
     Два черных пятна неподвижно глядели на нее, и безучастный далекий голос
отвечал:
     - Там тихо. Он спит. Успокойся, Настя.
     Попадья улыбалась  радостно  и  светло,  как  ребенок,  и  нерешительно
присаживалась на кончик стула.
     - Правда? Спит? Ты сам видел? Не лги: лгать грешно.
     - Да, видел. Спит.
     - А кто же говорит там?
     - Никого там нет. Это послышалось тебе.
     И попадье становилось так весело,  что  она  громко  смеялась,  шутливо
покачивала головой и неопределенно отмахивалась -  как  будто  хотел  кто-то
злой пошутить над нею и напугать, а она поняла его шутку и  теперь  смеется.
Но без отзвука, как камень в бездонную  пропасть,  падал  и  тут  же  умирал
одинокий смех, и еще кривился усмешкою рот, когда в глазах ее  уже  нарастал
холодный страх. И такая тишина стояла, словно никогда и никто не  смеялся  в
этой комнате, и  с  разбросанных  подушек,  с  перевернутых  стульев,  таких
странных, когда смотреть на них снизу, с тяжелого комода, неуклюже  стоящего
на необычном месте, - отовсюду глядело на  нее  голодное  ожидание  какой-то
страшной  беды,  каких-то  неведомых  ужасов,  доселе  не   испытанных   еще
человеком. Она оборачивалась к мужу, - в черном  углу  мутно  серело  что-то
длинное, прямое, смутное, как призрак;  она  наклонялась  ближе,  -  на  нее
смотрело лицо, но смотрело оно не глазами, сокрытыми черною тенью бровей,  а
белыми пятнами острых скул и лба. И, часто дыша громким дыханием страха, она
тихо жаловалась:
     - Вася! Я боюсь тебя. Какой ты, право! Иди сюда, к свету.
     О. Василий покорно перешагнул к столу, и теплый свет лампы пал  на  его
лицо, но не согрел его. Но оно было спокойно, на нем не было страха, и этого
было достаточно для попадьи. Приблизив губы к самому  уху  о.  Василия,  она
шепотом спросила:
     - Поп, а поп! Ты помнишь Васю... того Васю?
     - Нет.
     - Ага! - обрадовалась попадья. - Тоже нет. И я нет. Тебе страшно,  поп?
А? Страшно?
     - Нет.
     - А зачем ты стонешь во сне? Зачем ты стонешь?
     - Так. Нездоров.
     Попадья сердито засмеялась.
     - Ты? Нездоров? Это ты нездоров? - Она ткнула пальцем в его  костлявую,
но широкую и твердую грудь. - Зачем ты лжешь?
     О. Василий молчал. Попадья злобно взглянула на его холодное лицо, давно
не стриженную бороду, прозрачными клочками выступавшую из впалых  щек,  и  с
отвращением передернула плечами:
     - У-ах! Какой ты стал! Противный, злой, холодный,  как  лягушка.  У-ах!
Разве я виновата, что он родился такой? Ну говори же. О чем  ты  думаешь?  О
чем ты постоянно думаешь, думаешь, думаешь?
     О. Василий молчал и внимательным, раздражающим взглядом изучал  бледное
и измученное лицо попадьи. И когда смолкали последние  звуки  ее  бессвязной
речи, жуткая, ненарушимая тишина железными кольцами охватывала ее  голову  и
грудь и словно выдавливала оттуда торопливые и неожиданные слова:
     - А я знаю!.. А я знаю! Я знаю, поп.
     - Что знаешь?
     - Знаю, о чем ты думаешь. Ты... - Попадья  остановилась  и  со  страхом
отодвинулась от мужа. - Ты... в бога не веришь. Вот что!
     И когда уже сказала, почувствовала она,  как  ужасно  сказанное  ею,  и
жалкая улыбка, просящая о прощении, раздвинула ее опухшие, искусанные  губы,
сожженные водкой и красные, как кровь. И  обрадовалась,  когда  побледневший
поп резко и наставительно ответил:
     - Это неправда. Думай, что говоришь. Я верю в бога.
     И опять молчание, опять тишина, - но было в ней что-то ласковое,  мягко
обнимавшее попадью, как теплая вода. И, потупив глаза, она стыдливо просила:
     - Можно мне, Вася, я выпью немного?  Скорее  засну  потом,  а  то  ведь
поздно.
     Она наливала четверть  стакана  водки,  нерешительно  добавляла  еще  и
выпивала до дна, маленькими непрерывными глотками, как пьют женщины. В груди
становилось горячо, хотелось какого-то веселья,  шума  и  света,  и  людских
громких голосов.
     - Знаешь, что мы сделаем, Вася? Давай играть в карты, в дурачки. Позови
Настю. Вот славно будет; люблю я играть в дурачки. Васечка, милый, позови! Я
поцелую тебя за это.
     - Поздно. Она уже спит.
     Попадья топнула ногой.
     - Разбуди!.. Ну, ступай.
     Пришла  Настя,  тонкая,  высокая,  как   отец,   с   большими   руками,
загрубевшими в работе; ей было холодно, она зябко куталась в короткий платок
и молча проверяла засаленную колоду.
     И молча садились они  играть  в  веселую  и  смешную  игру  -  в  хаосе
сдвинутых с мест и перевернутых вещей, среди глубокой ночи, когда давно  уже
спало все: и люди, и животные, и поля. Попадья шутила,  смеялась,  крала  из
колоды козырные карты, и ей чудилось, что  все  смеются  и  шутят;  но  лишь
замирал последний звук ее речи, та же ненарушимая и грозная тишина смыкалась
над нею и душила. И страшно было смотреть на две пары немых  костлявых  рук,
бесшумно и медленно двигавшихся по столу, как будто  только  одни  эти  руки
были  живые  и  не  было  людей,  которым  они  принадлежат.  Вздрогнув,   с
пьяно-безумным ожиданием сверхъестественного она глядела поверх стола -  два
холодных, два бледных, два угрюмых лица одиноко  выдвигались  из  темноты  и
качались в странной немой пляске - два холодных, два  угрюмых  лица.  Что-то
пробурчав, попадья выпивала водки,  и  снова  бесшумно  двигались  костлявые
руки, и тишина начинала гудеть, и  кто-то  новый,  четвертый,  появлялся  за
столом. Хищно скрюченные пальцы перебирали карты, потом двигались к попадье,
бежали, как пауки, по ее коленям, подбирались к горлу...
     - Кто тут? - вскрикивала попадья и вставала и удивлялась, что  все  уже
стоят и со страхом смотрят на нее. И было их только двое: муж и Настя.
     - Успокойся, Настя. Мы тут. Больше никого.
     - А он?
     - Он спит.
     Попадья села, и на минуту все перестало качаться и твердо стало на свое
место. И лицо у о. Василия было доброе.
     - Вася! А что же будет с нами, когда он начнет ходить?
     Ответила Настя:
     - Сегодня я собирала ему ужинать и видела: он шевелил ножкой.
     - Неправда, - сказал поп, но слово это прозвучало далеко и глухо.
     И сразу в бешеном вихре закружилось  все,  заплясали  огни  и  мрак,  и
отовсюду закачались на попадью безглазые  призраки.  Они  качались  и  слепо
лезли на нее, ощупывали ее скрюченными пальцами,  рвали  одежду,  душили  за
горло, впивались  в  волосы  и  куда-то  влекли.  А  она  цеплялась  за  пол
обломанными ногтями и кричала.
     Попадья билась головой, порывалась  куда-то  бежать  и  рвала  на  себе
платье. И так сильна была в охватившем  ее  безумии,  что  не  могли  с  нею
справиться о. Василий  и  Настя,  и  пришлось  звать  кухарку  и  работника.
Вчетвером они осилили ее, связали полотенцами руки  и  ноги  и  положили  на
кровать, и остался с нею один о. Василий. Он неподвижно стоял  у  кровати  и
смотрел, как судорожно изгибалось и корчилось  тело  и  слезы  текли  из-под
закрытых век. Охрипшим от крику голосом она молила:
     - Помогите! Помогите!
     Дико-жалобен и страшен был одинокий крик о помощи, и ниоткуда  не  было
ответа. Как саван, облипала его глухая и бесстрастная тишина, и был он мертв
в этой одежде мертвых; нелепо задирали ножки опрокинутые стулья  и  стыдливо
сверкали днищами; растерянно кривился старый комод, и ночь  молчала.  И  все
слабее, все жалобнее становился одинокий крик о помощи:
     - Помогите! Больно! Помогите! Вася, миленький мой Вася.
     Холодным и странно-спокойным жестом, не двигаясь с  места,  о.  Василий
поднял руки и взял себя за голову, как за полчаса перед тем попадья,  и  так
же неторопливо и спокойно опустил руки, и между пальцами их дрожали  длинные
исчерна-седые нити волос.

        V

     Среди людей, их дел и разговоров о. Василий был так  видимо  обособлен,
так непостижимо чужд всему, как если  бы  он  не  был  человеком,  а  только
движущейся оболочкою его. Он делал все,  что  делают  другие,  разговаривал,
работал, пил и ел, но иногда казалось, что  он  только  подражает  действиям
живых людей, а сам живет в другом, куда нет доступа  никому.  И  кто  бы  ни
видел его, всякий спрашивал себя: о чем думает этот человек?  Так  явственно
была начертана глубокая дума на всех его движениях. Была она в  его  тяжелой
поступи, в медлительности запинающейся речи, когда  между  двумя  сказанными
словами зияли черные провалы притаившейся  далекой  мысли;  тяжелой  пеленой
висела она над его глазами, и туманен был  далекий  взор,  тускло  мерцавший
из-под нависших бровей. Иногда приходилось по два раза окликать его,  прежде
чем он услышит и отзовется; другим он забывал поклониться, и  за  это  стали
считать его гордым. Так, не  поклонился  он  однажды  Ивану  Порфирычу;  тот
сперва удивился, потом быстро нагнал медленно шагавшего попа.
     - Загордели, батюшка! Кланяться не хотите, - насмешливо сказал он.
     О.  Василий  с  недоумением  посмотрел  на  него,  покраснел  слегка  и
извинился:
     - Извините. Иван Порфирыч: не заметил.
     Староста строго, сверху вниз, хотел посмотреть на попа  и  тут  впервые
заметил, что поп выше  его  ростом,  хотя  сам  он  считался  самым  высоким
человеком  в  округе.  И  что-то  приятное  мелькнуло  в  этом  открытии,  и
неожиданно для себя староста пригласил:
     - Заходите как-нибудь.
     И долго оборачивался и мерил глазами попа. Приятно стало и о.  Василию,
но только на мгновение: уже через два шага та же постоянная дума, тяжелая  и
тугая, как мельничный жернов, придавила воспоминание  о  Старостиных  добрых
словах и на пути к устам раздавила тихую и несмелую улыбку. И снова он думал
- думал о боге, и о людях, и о таинственных судьбах человеческой жизни.
     И случилось это на исповеди:  окованный  своею  неподвижною  думой,  о.
Василий  равнодушно  предлагал  какой-то  старухе  обычные  вопросы,   когда
внезапно поразила его странность, которой не замечал он раньше: он  стоит  и
спокойно расспрашивает о самых сокровенных помыслах и чувствах,  а  какой-то
человек пугливо смотрит на него и отвечает правду - ту  правду,  которой  не
дано знать никому  другому.  И  морщинистое  лицо  старухи  сразу  сделалось
особенным и ярким, как будто кругом была ночь, а на  него  на  одного  падал
дневной свет. И неожиданно, на полслове перебивая ее, он спросил:
     - А ты правду говоришь, старуха?
     Но что ответила старуха, он не слышал.  Отпал  туман  от  его  лица,  и
блестящими, точно обмытыми глазами он изумленно глядел на  лицо  женщины,  и
оно было особенное на нем была  начертана  какая-то  и  ясная  и  загадочная
правда о боге и о жизни. На голове у старухи под ситцевым платком о. Василий
заметил пробор - серенькую полоску кожи среди тщательно расчесанных волос. И
этот жалкий пробор, эта глухая забота о старой, некрасивой, никому не нужной
голове были также правдой  -  печальной  правдой  о  вечно  одинокой,  вечно
скорбной человеческой жизни. И тут впервые на сороковом году своего бытия о.
Василий Фивейский понял глазами, и слухом, и всеми  чувствами  своими,  что,
кроме него, есть на земле другие люди - подобные ему существа, и у них  своя
жизнь, свое горе, своя судьба.
     - А дети у тебя есть? - быстро спросил он, снова перебивая старуху.
     - Умерли, батюшка.
     - Все умерли? - удивился поп.
     - Все умерли, - повторила женщина, и глаза ее покраснели.
     - Как же ты