живешь? - с недоумением спросил о. Василий.
     - Какая же наша жизнь, - заплакала старуха. - Кто  милостыньку  подаст,
тем и живу.
     Вытянув шею вперед, о. Василий с высоты своего огромного роста впивался
в старуху глазами и молчал.  И  длинное,  костлявое  лицо  его,  обрамленное
свесившимися волосами, показалось старухе необыкновенным и страшным, и  руки
ее, сложенные на груди, похолодели.
     - Ну, ступай, - прозвучал над нею суровый голос.

     ... Странные дни начались для о. Василия, и небывалое творилось  в  уме
его. До сих пор было так: существовала крохотная земля, и на  ней  жил  один
огромный о. Василий со своим огромным горем  и  огромными  сомнениями,  -  а
других людей как будто не  жило  совсем.  Теперь  же  земля  выросла,  стала
необъятною и вся заселилась людьми, подобными о. Василию. Их было множество,
и каждый из них по-своему  жил,  по-своему  страдал,  по-своему  надеялся  и
сомневался, и среди них о. Василий чувствовал себя  как  одинокое  дерево  в
поле, вокруг которого внезапно вырос бы безграничный и густой лес. Не  стало
одиночества, - но вместе с ним скрылось и солнце, и пустынные светлые  дали,
и плотнее сделался мрак ночи.
     Все люди говорили ему правду. Когда он не слышал их правдивых речей, он
видел их дома и лица: и на домах и на лицах была начертана неуловимая правда
жизни. Он чувствовал эту правду, но не умел ее назвать и жадно  искал  новых
лиц и новых речей. Исповедников в рождественском посту  бывало  немного,  но
каждого из них поп держал на исповеди по целым часам и  допрашивал  пытливо,
настойчиво, забираясь в самые  заповедные  уголки  души,  куда  сам  человек
заглядывает редко и со страхом. Он не  знал,  чего  он  ищет,  и  беспощадно
переворачивал все, на чем держится и чем живет душа. В вопросах своих он был
безжалостен и бесстыден, и страха не знала его родившаяся мысль. И уже скоро
понял о. Василий, что те люди, которые говорят ему одну правду,  как  самому
богу, сами не  знают  правды  о  своей  жизни.  За  тысячами  их  маленьких,
разрозненных, враждебных правд сквозили туманные  очертания  одной  великой,
всеразрешающей правды. Все чувствовали ее, и все ее ждали, но никто не  умел
назвать ее человеческим словом - эту огромную правду о боге, и о людях, и  о
таинственных судьбах человеческой жизни.
     Начал чувствовать ее о. Василий, и чувствовал  ее  то  как  отчаяние  и
безумный страх, то как жалость, гнев и надежду. И был он по-прежнему суров и
холоден с виду, когда ум и сердце его уже плавились  на  огне  непознаваемой
правды и новая жизнь входила в старое тело.
     Во вторник на последней  неделе  перед  рождеством  о.  Василий  поздно
вернулся из церкви; в темных холодных сенях его остановила  чья-то  рука,  и
охрипший голос прошептал:
     - Василий, не ходи туда.
     По страху в голосе он узнал, что это попадья, и остановился.
     - Я уж час жду тебя. Замерзла вся! - Она ляскнула зубами  от  внезапной
дрожи.
     - Что случилось? Пойдем.
     - Нет! нет! Слушай! Настя... я вошла, а  она  стоит  перед  зеркалом  и
делает лицо, как он, и руки, как он...
     - Пойдем.
     Он силой увел в комнаты  сопротивлявшуюся  попадью,  и  там,  озираясь,
дрожа от холода и страха, она рассказала. Она шла в  комнату,  чтобы  полить
цветы, и увидела: Настя стоит тихо перед зеркалом,  и  в  зеркале  видно  ее
лицо, но не такое, как всегда, а странно бессмысленное, с дико  искривленным
ртом и перекосившимися глазами. Потом так же  тихо  Настя  подняла  руки  и,
загнув напряженно пальцы, как у идиота, потянулась ими к своему  изображению
- и все кругом было так тихо, и все это было так страшно и так не похоже  на
правду, что попадья вскрикнула и уронила лейку. А Настя  убежала.  И  теперь
она не знает наверное, было ли это в действительности, или ей пригрезилось.
     - Позови Настю и уходи сама, - приказал поп.
     Пришла Настя  и  остановилась  у  порога.  Лицо  у  нее  было  длинное,
костлявое, как у отца, и стояла она, как  обычно  стоял  он  при  разговоре:
вытянув шею немного набок, с угрюмым взглядом  исподлобья.  И  руки  держала
назади, как он.
     - Настя! Зачем ты  делаешь  это?  -  сурово,  но  спокойно  спросил  о.
Василий.
     - Что?
     - Мать видела тебя перед зеркалом. Зачем ты делаешь? Ведь он больной.
     - Нет, он не больной. Он дерет меня за волосы.
     - Зачем же ты делаешь, как он? Разве тебе нравится лицо, как у него?
     Настя угрюмо смотрела в сторону.
     - Не знаю, - ответила она. И со странной  откровенностью  взглянула,  в
глаза отцу и решительно добавила: - Нравится.
     О. Василий всматривался в нее и молчал.
     - А вам не нравится? - полуутвердительно спросила Настя.
     - Нет.
     - А зачем же вы о нем думаете? Я бы его убила.
     О. Василию показалось, что и сейчас Настя делает лицо,  как  у  идиота:
что-то тупое и зверское пробежало в скулах и сдвинуло глаза.
     - Ступай! - резко сказал он.
     Но Настя не двигалась с  места  и  с  тою  же  странною  откровенностью
смотрела отцу прямо в глаза. И лицо ее  не  было  похоже  на  отвратительную
маску идиота.
     - А обо мне вы не думаете,  -  сказала  она  просто,  как  безразличную
правду.
     И тогда в нарастающей  мгле  зимних  сумерек  между  ними,  похожими  и
разными, произошел короткий и странный разговор:
     - Ты дочь моя? Почему же я этого не знал? Ты знаешь?
     - Нет.
     - Пойди и поцелуй меня.
     - Не хочу.
     - Ты меня не любишь?
     - Нет. Я никого не люблю.
     - Как и я! - и ноздри попа раздулись от сдержанного смеха.
     - А вы тоже никого не любите? А маму? Она очень  пьет.  Ее  я  тоже  бы
убила.
     - А меня?
     - Вас нет. Вы со мною разговариваете.  Мне  вас  бывает  жалко.  Очень,
знаете ли, тяжело, когда такой сын - дурачок. Он страшно  злой.  Вы  еще  не
знаете, какой он злой. Он живых прусаков ест. Я ему дала десять штук,  и  он
всех съел.
     Не отходя от  двери,  она  осторожно  присела  на  краешек  стула,  как
служанка, сложила руки на коленях и ждала.
     - Скучно, Настя! - задумчиво сказал поп.
     Неторопливо и важно она согласилась:
     - Конечно, скучно.
     - А богу ты молишься?
     - Как же, молюсь. Только по вечерам, а  утром  некогда,  работы  много.
Подмети, постели убери, посуду помой, Ваське чаю  приготовь,  подай  -  сами
знаете, сколько дела.
     - Как горничная, - неопределенно сказал о. Василий.
     - Что вы? - не поняла Настя.
     О. Василий молчал, низко склонив голову; и был он огромный и черный  на
фоне тускло белевшего окна, и слова его казались Насте черными и блестящими,
как стеклярус. Она долго ждала, но отец молчал, и робко она окликнула:
     - Папа!
     Не поднимая головы, о. Василий повелительно махнул рукой - раз и другой
раз. Настя вздохнула и поднялась, и лишь только обернулась к  двери,  что-то
прошумело сзади нее, две сильные костлявые руки  подняли  ее  на  воздух,  и
смешной голос прошептал в самое ухо:
     - Обнимай за шею. Я отнесу тебя.
     - Что вы! Я ведь большая.
     - Ничего! Держись.
     Трудно было дышать от рук, сжимавших ее,  как  железные  обручи,  нужно
было нагибаться в дверях, чтобы не удариться головой, и она не знала, хорошо
ей или только странно. И она не знала, послышалось ей или отец действительно
прошептал:
     - Жалей маму.
     Но, уже помолившись богу и укладываясь спать,  Настя  долго  сидела  на
кровати и размышляла. Худенькая спина ее, с острыми лопатками и  отчетливыми
звеньями хребта, сильно горбилась;  грязная  рубашка  спустилась  с  острого
плеча; обняв руками колени и покачиваясь, похожая на черную сердитую  птицу,
застигнутую в поле морозом, она смотрела вперед своими немигающими  глазами,
простыми  и  загадочными,  как  глаза  зверя.  И  с  задумчивым   упрямством
прошептала:
     - А я бы ее все-таки убила.
     Позднею ночью, когда все спали, о. Василий тихо вошел в комнату, и лицо
его было холодно и сурово. Не взглянув на Настю, он поставил лампу на пол  и
наклонился над тихо спящим идиотом.  Он  лежал  навзничь,  выпятив  уродливо
грудь, раскинув руки, и маленькая сжатая голова его  запрокидывалась  назад,
белея маленьким  срезанным  подбородком.  Во  сне,  под  бледным  отраженным
светом, падавшим с потолка, с закрытыми веками, скрывавшими бессмыслие глаз,
лицо его не казалось таким страшным, как днем. И утомленным  было  оно,  как
лицо актера, измученного трудною игрою, и вокруг  огромного  сомкнутого  рта
лежала тень суровой печали. Как будто две души было  в  нем,  и  когда  одна
спала, просыпалась другая, всезнающая и скорбная.
     О. Василий медленно выпрямился и с тем же строгим и бесстрастным лицом,
не взглянув на Настю, пошел к себе. Шел он медленно и  спокойно,  тяжелым  и
мертвым шагом глубокой думы, и тьма разбегалась перед ним,  длинными  тенями
забегала сзади и лукаво кралась по пятам. Лицо его ярко  белело  под  светом
лампы, и глаза пристально смотрели вперед, далеко вперед,  в  самую  глубину
бездонного пространства, - пока медленно и тяжело переступали ноги.
     Была поздняя ночь, и уже пропели вторые петухи.

        VI

     Пришел великий пост. Одноцветно затренькал глухой колокол, и его серые,
печальные, скромно зовущие звуки  не  могли  разорвать  зимней  тишины,  еще
лежавшей над занесенными полями. Робко выскакивали они из колокольни в  гущу
мглистого воздуха, падали вниз и умирали, и долго никто из людей не  являлся
на тихий, но все более настойчивый, все более требовательный  зов  маленькой
церкви.
     К концу первой недели пришли две старухи, серые, мглистые, глухие,  как
самый воздух умиравшей зимы, долго шамкали беззубыми  ртами  и  повторяли  -
бесконечно повторяли - глухие  оборванные  жалобы,  не  имевшие  начала,  не
приходившие к концу. Как будто и слезы и слова тоже  состарились  на  долгой
службе и хотят покоя. Уже отпущены были их грехи, а они не понимали этого  и
все о чем-то просили - глухие и мглистые, как обрывки тяжелого сна. За  ними
потянулся  народ;  и  много  молодых,  горячих  слез,  много  молодых  слов,
заостренных и сверкающих, врезалось в душу о. Василия.
     Когда крестьянин Семен Мосягин трижды отбил земной поклон и,  осторожно
шагая, двинулся к попу, тот смотрел на него пристально и  остро  и  стоял  в
позе, не подобающей месту: вытянув  шею  вперед,  сложив  руки  на  груди  и
пальцами одной пощипывая бороду. Мосягин подошел вплотную  и  изумился:  поп
глядел на него и тихо смеялся, раздувая ноздри, как лошадь.
     - А я тебя давно поджидаю, - сказал, усмехаясь, поп.  -  Зачем  пришел,
Мосягин?
     - Исповедаться, - быстро и охотно ответил Мосягин и дружелюбно  оскалил
белые зубы, такие ровные, как будто они были отрезаны по нитке.
     - Что  же,  легче  станет,  когда  исповедаешься?  -  продолжал  поп  и
усмехался весело и дружелюбно, как показалось Мосягину. И такой  же  улыбкой
ответил он:
     - Известно, легче.
     - А правда, что ты лошадь продал, и овцу  последнюю  продал,  и  телегу
заложил?
     Мосягин серьезно и с неудовольствием взглянул на попа:  лицо  его  было
бесстрастно, и глаза опущены. И оба молчали. О. Василий медленно  повернулся
к аналою и приказал:
     - Ну, сказывай грехи.
     Мосягин откашлянулся, сделал  служебное  лицо  и  осторожно,  грудью  и
головой подавшись к священнику, громким шепотом заговорил. И по  мере  того,
как он говорил, все недоступнее и суровее  становилось  лицо  попа  -  точно
каменело оно под градом больно  бьющих,  нудных  слов  мужика.  И  дышал  он
глубоко и часто, как будто задыхался он в том бессмысленном, тупом и  диком,
что называлось жизнью Семена Мосягина и обвивалось вокруг него,  как  черные
кольца неведомой змеи. Словно сам строгий закон причинности не  имел  власти
над этой простой и  фантастической  жизнью:  так  неожиданно,  так  шутовски
нелепо сцеплялись  в  ней  маленький  грех  и  большое  страдание,  крепкая,
стихийная воля к такому же стихийному, могучему  творчеству  -  и  уродливое
прозябание где-то на границе между жизнью и смертью.  Ясный  умом  и  слегка
насмешливый, сильный, как лесной зверь, выносливый настолько,  как  будто  в
груди его билось целых три сердца,  и  когда  умирало  одно  от  невыносимых
страданий, другие два давали жизнь новому - он  мог,  казалось,  перевернуть
самую  землю,  на  которой  неуклюже,  но  крепко  стояли  его  ноги.  А   в
действительности происходило так: был он  постоянно  голоден,  голодала  его
жена, и дети, и скотина; и замутившийся  ум  его  блуждал,  как  пьяный,  не
находящий дверей своего дома. В отчаянных потугах что-то  построить,  что-то
создать он распластывался по земле - и все рассыпалось,  все  валилось,  все
отвечало ему дикой насмешкой и глумлением. Он был жалостлив и  взял  к  себе
сироту-приемыша, и все бранили его за это; а сирота пожил немного и умер  от
постоянного голода и болезни, и тогда он сам начал бранить себя  н  перестал
понимать, нужно быть жалостливым или нет. Казалось, что слезы не должны были
высыхать на глазах этого человека, крики гнева и возмущения не  должны  были
замирать на его устах, а вместо того он  был  постоянно  весел  и  шутлив  и
бороду имел какую-то нелепо веселую, огненно-рыжую  бороду,  в  которой  все
волоски точно кружились и свивались в бесконечной затейливой пляске. Ходил в
хороводах наравне с молодыми девками и ребятами; пел жалобные песни  высоким
переливчатым голосом, и  тому,  кто  его  слышал,  плакать  хотелось,  а  он
насмешливо и тихо улыбался.
     И грехи его были ничтожные, формальные: то землемер, которого он  возил
на петровки, дал ему  скоромного  пирога,  и  он  съел,  -и  так  долго  он.
рассказывал об этом, как будто не пирог съел,  а  совершил  убийство;  то  в
прошлое году перед причастием он выкурил папиросу, - и об  этом  он  говорил
долго и мучительно.
     - Кончил! - весело, другим голосом сказал Мосягин н вытер со лба пот.
     О. Василий медленно повернул к нему костлявую голову.
     - А кто помогает тебе?
     - Кто помогает-то? - повторил Мосягин, - Да никто не  помогает.  Скудно
кормятся жители-то, сам знаешь. Между прочим, Иван Порфирыч помог,  -  мужик
осторожно подмигнул попу, - дал три пуда муки, а к осени чтобы четыре.
     *- А бог?
     Семен вздохнул, и лицо его сделалось грустным.
     - Бог-то? Стало быть, не заслужил.
     От ненужных  вопросов  попа  Мосягину  стало  скучно;  он  через  плечо
покосился на пустую церковь, осторожно посчитал волосы в редкой бороде попа,
заметил его гнилые черные зубы и подумал: "Много,  должно,  сахару  ест".  И
вздохнул.
     - Чего ты ждешь?
     - Чего жду-то? А чего ж мне ждать?
     И снова молчание. В церкви темнело, и холодно было, и  холод  забирался
под рубаху мужика.
     - Так, значит, и будет? - спросил поп, и слова  его  звучали  далеко  и
глухо, как комья земли на опущенный в могилу гроб.
     - Так, значит, и будет. Так,  значит,  и  будет,  -  повторил  Мосягин,
вслушиваясь в свои слова.
     И представилось ему то, что было в  его  жизни:  голодные  лица  детей,
попреки, каторжный труд и тупая тяжесть под сердцем, от которой хочется пить
водку и драться; и оно будет опять, будет долго, будет непрерывно,  пока  не
придет смерть. Часто  моргая  белыми  ресницами,  Мосягин  вскинул  на  попа
влажный, затуманенный взор и встретился с его острыми блестящими глазами - и
что-то увидели они  друг  в  друге  близкое,  родное  и  страшно  печальное.
Несознаваемым движением они подались один к другому, и  о.  Василий  положил
руку на плечо мужика; легко и нежно легла она, как осенняя паутинка. Мосягин
ласково дрогнул плечом, доверчиво поднял глаза  и  сказал,  жалко  усмехаясь
половиною рта:
     - А может, полегчает?
     Поп неслышно снял руку и молчал. Белые ресницы заморгали  быстрее,  еще
веселее заплясали волоски в огненнорыжей бороде,  и  язык  залопотал  что-то
невнятное и невразумительное.
     - Да. Стало быть, не полегчает. Конечно, вы правду говорите...
     Но поп не дал ему кончить. Сдержанно  топнув  ногой,  он  обжег  мужика
гневным, враждебным взглядом и зашипел на него, как рассерженный уж:
     - Не плачь! Не смей плакать! Ревут, как телята. Что я могу  сделать?  -
Он ткнул пальцем себе в грудь. - Что я могу сделать? Что я -  бог,  что  ли?
Его проси. Ну, проси! Тебе говорю.
     Он толкнул мужика.
     - Становись на колени.
     Мосягин стал.
     - Молись!
     Сзади надвигалась пустынная и темная церковь, над головой сердитый  поп
кричал:  "Молись,  молись!"  И,  не  отдавая  себе  отчета,  Мосягин  быстро
закрестился и начал отбивать  земные  поклоны.  От  быстрых  и  однообразных
движений головы, от необычности всего совершающегося, от сознания, что  весь
он подчинен сейчас какой-то сильной и загадочной  воле,  мужику  становилось
страшно и оттого особенно легко.  Ибо  в  самом  этом  страхе  перед  кем-то
могущественным и строгим зарождалась надежда на заступничество и милость.  И
все яростнее  прижимался  он  лбом  к  холодному  полу,  когда  поп  коротко
приказал:
     - Будет.
     Мосягин встал, перекрестился на  все  ближайшие  образа,  и  весело,  с
радостной готовностью заплясали и закрутились огненно-рыжие  волоски,  когда
он снова подошел к попу. Теперь он  знал  наверное,  что  ему  полегчает,  и
спокойно ждал дальнейших приказаний.
     Но о. Василий только посмотрел на него с  суровым  любопытством  и  дал
отпущение грехов. У выхода Мосягин обернулся: на том  же  месте  расплывчато
темнела одинокая фигура попа; слабый свет восковой свечки не мог охватить ее
всю, она казалась огромной и черной, как будто  не  имела  она  определенных
границ и очертаний и была только частицею мрака, наполнявшего церковь.
     С каждым днем все больше являлось исповедников,  и  перед  о.  Василием
непрестанно чередовались морщинистые и молодые лица. Все так же настойчиво и
сурово допрашивал он, и целыми часами входила в ухо его робкая неразборчивая
речь, и смысл каждой речи был  страдание,  страх  и  великое  ожидание.  Все
осуждали жизнь, но никто не хотел умирать, и все чего-то ждали, напряженно и
страстно, и не было начала ожиданию,  и  казалось,  что  от  самого  первого
человека идет оно. Прошло оно через все умы и  сердца,  уже  исчезнувшие  из
мира и еще живые, и оттого  стало  оно  таким  повелительным  и  могучим.  И
горьким оно стало, ибо впитало в себя всю  печаль  несбывшихся  надежд,  всю
горечь обманутой веры, всю пламенную тоску беспредельного одиночества.  Соки
сердца всех людей, живых и мертвых, питали его, и мощным деревом раскинулось
оно над жизнью. И минутами, теряясь среди душ, как путник среди бесконечного
леса, он терял все выстраданное им, суровой скорбью увенчавшее его голову, и
сам начинал чего-то ждать - ждать нетерпеливо, ждать грозно.
     Теперь он не хотел человеческих слез, но они лились неудержимо, вне его
воли, и каждая слеза была требованием, и  все  они,  как  отравленные  иглы,
входили в его сердце. И с смутным чувством близкого ужаса он начал понимать,
что он не господин людей и не сосед их, а их слуга и раб, и блестящие  глаза
великого ожидания ищут его и приказывают  ему  -  его  зовут.  Все  чаще,  с
сдержанным гневом, он говорил:
     - Его проси! Его проси!
     И отворачивался.
     А ночью живые люди превращались в призрачные тени  и  бесшумною  толпою
ходили вместе с ним, думали вместе с ним - и прозрачными сделали  они  стены
его дома и смешными все замки и оплоты. И мучительные,  дикие  сны  огненной
лентой развивались под его черепом.

     На пятой неделе поста, когда весной пахнуло  с  поля  и  сумерки  стали
синими и прозрачными, с попадьей случился запой. Четыре для подряд она пила,
кричала от страха и билась, а на пятый - в субботу вечером потушила в  своей
комнате лампадку, сделала из полотенца петлю и повесилась.  Но,  как  только
петля начала душить ее, она испугалась и закричала, и, так  как  двери  были
открыты,  тотчас  прибежали  о.