тался? Шел  бы
домой.

   Медведенко. Так ведь вы, папаша,  лошадь  не  дали.  Сказали,  только  со
станции приехали, не гонять же опять.

   Шамраев. И что с  того,  что  не  дал.  Шесть  верст  -  не  околица,  не
рассыпался бы. Послушал бы меня, ушел бы - не угодил бы в этакую историю.

   Медведенко.  Гроза  началась,  ливень...  Так  и  простудиться   недолго.
Здоровье у меня некрепкое. Прошлую зиму вон два месяца кашлял. А умирать мне
никак невозможно. Ну, Маше с ребенком вы, конечно, пропасть не дадите, но  у
меня ведь еще мать, две сестренки, братишка. Кроме меня, кому они нужны?

   Маша  (оборачивается,  зло  затягиваясь  папиросой).  Знаем.  Тысячу  раз
слышали, почему тебе нельзя умирать. Да ты ведь, кажется, и  не  умер.  Умер
Константин Гаврилович.  (Заходится  кашлем,  никак  не  может  остановиться,
кашель переходит в сдавленное рыдание.  Мать  хлопает  ее  по  спине,  потом
обнимает, обе плачут.)

   Медведенко (жалобно Тригорину). Ну вот, опять не так сказал. Теперь долго
поминать будут.

   Тригорин. Страдательный залог - самая угнетенная  из  глагольных  форм  и
сама в том виновата. Вам бы полегче быть, повеселее. А то вы все жалуетесь -
и два года назад, и теперь. Женщины этого не любят.

   Медведенко. Хорошо вам говорить. Вы богатый человек, знаменитый писатель,
а у меня мать, две сестренки...

   Маша. Заткнись! Мама, пусть он уйдет! Я  видеть  его  не  могу!  Особенно
теперь, когда, когда... (Не может продолжать  и  тычет  пальцем  в  закрытую
дверь, за которой лежит тело Треплева.)

   Дорн (задумчиво). Ну, насчет cui prodest -  сомнительно.  У  Треплева  за
душой ни гроша не было. Стало быть, остается "шерше".

   Аркадина. Костя был влюблен в Заречную, это всем известно.

   Дорн. Не вижу здесь мотива для убийства. Разве что  кто-то  другой,  тоже
влюбленный в Заречную, застрелил соперника из ревности? Например,  вы,  Петр
Николаевич. Вы ведь, кажется, к Нине Михайловне были неравнодушны?

   Сорин. Нашли время шутить.

   Дорн. М-да, нет  логики.  Убивают  счастливых  соперников,  а  Константин
Гаврилович, кажется, успехами на сем поприще похвастаться  не  мог.  Значит,
дело не в Заречной. Но ведь тут, по-моему, имелась и  иная  любовная  линия?
(Поворачивается к Маше.) Прошу прощения, Марья Ильинична, но  сейчас  не  до
деликатностей, да вы,  по-моему,  не  очень-то  и  скрывали  свою  сердечную
привязанность к Константину Гавриловичу.

   Маша (вздрогнув,  после  паузы).  Да,  любила.  Все  знают,  и  он  знает
(презрительный кивок в сторону Медведенки). И всегда буду любить.

   Полина Андреевна. Что ты говоришь! Зачем? Любить люби, но зачем говорить!

   Шамраев. Сама виновата, что вышла за это ничтожество. Мы с  матерью  тебе
говорили. Нужно было уехать в Тверь,  я  же  подыскал  тебе  отличное  место
гувернантки - в хорошем доме, двадцать пять рублей на всем готовом!

   Медведенко (Тригорину жалобно). Это про  меня  -  "ничтожество".  В  моем
присутствии. И всегда так.

   Аркадина (недовольна тем, что  разговор  сосредоточен  не  на  ней).  Мой
бедный, бедный мальчик.  Я  была  тебе  скверной  матерью,  я  была  слишком
увлечена искусством и собой - да-да, собой. Это  вечное  проклятье  актрисы:
жить перед зеркалом, жадно вглядываться в него и видеть только  собственное,
всегда только собственное лицо. Мой милый, бесталанный, нелюбимый мальчик...
Ты - единственный, кому  я  была  по-настоящему  нужна.  Теперь  лежишь  там
ничком, окровавленный, раскинув руки. Ты звал меня, долго звал, а я  все  не
шла, и вот твой зов утих...

   Почтительная пауза.

   Дорн. Скажите-ка, как вас, Семен Семенович, вы ведь,  кажется,  примерный
отец? Помнится, вы собирались идти домой пешком, невзирая на шесть  верст  и
непогоду? Я слышал, как вы об этом говорили какой-нибудь час  назад.  Отчего
же все-таки остались? (Подходит к Медведенке и смотрит на него в упор.)

   Медведенко  (делая  шаг  назад).  Гроза...   Погромыхивать   стало.   Мне
простужаться нельзя... Здоровье слабое.

   Дорн (задумчиво). Шерше ля фам, шерше ля фам... Да не случилось ли  чего,
из-за чего вы уходить передумали?

   Медведенко. Ничего. Только вот тучи и гром.

   Полина Андреевна (хватается за сердце). Господи,  неужто...  Это  ты,  ты
был! Я-то, помню, подумала: с чего бы сквозняку взяться? А это не  сквозняк,
это ты в щелку!

   Дорн (быстро). Какая щелка? Какой сквозняк?

   Полина Андреевна. Подслушивал!

   Медведенко машет руками, пятится.

   Дорн. Подслушивал? Что подслушивал? С кем был разговор? О чем?

   Маша. Мама, не вздумай!

   Полина Андреевна (страстно).  Нет,  я  расскажу!  Я  просила  Константина
Гавриловича... быть с Машей поласковее. Знаю, матери о таком просить стыдно,
но ведь сердце разрывается! А он (показывает на Медведенку), он подслушал!

   Шамраев (грозно). Поласковее? Ты... ты сводничала?!

   Полина Андреевна. Ты ничего не видишь вокруг себя! Тебя интересуют только
овсы, сенокос и хомуты! Твоя дочь страдает, гибнет, а ты...

   Дорн. Тихо!  (Полина  Андреевна  послушно  умолкает  на  полуслове.  Дорн
подходит к Медведенке и крепко берет его  за  плечи,  тот  мотает  головой.)
Итак, Семен Семенович, вы подслушали, как  ваша  теща  уговаривает  Треплева
быть поласковее с вашей женой, и после этого передумали возвращаться  домой.
Кажется, у вас нашлось другое дело, поинтереснее. (Смотрит на  Медведенку  с
любопытством.) Вот уж воистину "и возмутятся  смиренные".  Всякому  терпению
есть мера, а?

   Медведенко (рывком высвобождается, расправляет  плечи,  говорит  громко).
Да, Евгений Сергеевич,  да!  Возмутятся  смиренные,  потому  что  и  у  чаши
смирения есть своя кромка. Когда переполнится, одной малой  капельки  бывает
довольно. Живешь-живешь,  терпишь-терпишь.  Все  видишь,  все  понимаешь,  а
надежда нашептывает: подожди  еще,  потерпи  еще,  воздал  же  Господь  Иову
многострадальному. Где вам, баловню судьбы, женскому любимцу, понять, каково
это - быть самым что ни на есть распоследним человеком на свете! Говорят,  у
каждой твари своя цена есть.  Я  всегда  знал,  что  моя  цена  небольшая  -
примерно  в  двугривенный,  а  сегодня  мне  и  вовсе  глаза   открыли.   Не
двугривенный, не алтын даже и не полушка, а нуль, круглый нуль  -  вот  цена
Семена Медведенки. Если б ставили хоть в  полушку,  так  дали  бы  лошадь  -
только уезжай, не путайся под ногами, не мешай разврату.  А  тут  даже  этой
малости не удостоили - уйдешь, козявка, и собственными ногами. Этот  барчук,
этот бездельник (тычет пальцем в правую дверь) растоптал мне жизнь! Казалось
бы, стал модным писателем, деньги  тебе  из  журналов  шлют,  так  уезжай  в
столицы, блистай. Нет, сидит как ворон над добычей. Губит, топчет, сводит  с
ума. А Машенька и сошла с ума. Смотреть на это сил нет! И пьет, много  пьет.
Ребеночка забросила.  Я  ведь  не  убивать  хотел,  хотел  попросить  только
по-человечески - чтоб уехал, пожалел  нас.  Для  того  и  пришел  -  наедине
поговорить. А он на меня как на грязь какую  посмотрел,  пробормотал  что-то
по-французски, зная, что я  не  пойму,  и  отвернулся.  Тут  на  меня  будто
затмение нашло. Схватил со шкафчика револьвер... Как дым  рассеялся,  думаю:
нельзя мне на каторгу. Никак нельзя. Господи, молюсь, спаси,  избави!  Вдруг
на глаза ваш саквояж попался. Думаю, там бинты, йод.  Что,  если  Константин
Гаврилович жив еще? Открываю, вижу - склянка и написано "Эфир".  И  вспомнил
про кислород, про  нагревание  -  читал  в  учительской  газете.  Еще  слово
вспомнил французское - "алиби". Вот тебе и  алиби.  Господи,  что  теперь  с
ребеночком-то будет... (Закрывает руками лицо, глухо, неумело рыдает.)

   Шамраев (вполголоса). Положим, слово не французское, а латинское.

   Раскат грома, вспышка, свет гаснет.

Дубль 3

   Часы бьют девять раз.

   Дорн (сверяет по своим). Отстают. Сейчас  семь  минут  десятого...  Итак,
дамы и господа, все участники драмы на месте. Один  -  или  одна  из  нас  -
убийца. Давайте разбираться. Итак, кто-то вошел с террасы в  комнату,  мирно
поговорил о чем-то с  Константином  Гавриловичем,  потом  взял  с  секретера
револьвер, вышиб собеседнику мозги, подогрел на свечке склянку  с  эфиром  и
удалился. При постепенном соединении с  воздухом  нагретый  эфир  взрывается
через пять-шесть минут. Для того  чтобы  обеспечить  себе  алиби,  в  момент
взрыва убийца должен был непременно находиться здесь, в гостиной,  причем  в
присутствии свидетелей. Иначе уловка утратила бы  всякий  смысл.  Давайте-ка
припомним, кто предложил перебраться из столовой в гостиную.

   Тригорин (пожав плечами). Никто. Мы просто закончили пить  чай  и  решили
продолжить игру в лото.

   Аркадина. Нет-нет! Я рассказывала, как меня принимала публика в Харькове,
а Марья Ильинична вдруг перебила и  говорит:  "Как  здесь  душно.  Идемте  в
гостиную". Впрочем, все это пустое и глупости... Мой бедный, бедный мальчик.
Я была тебе скверной матерью, я была слишком увлечена искусством и  собой  -
да-да, собой. Это вечное  проклятье  актрисы:  жить  перед  зеркалом,  жадно
вглядываться в него и видеть только собственное, всегда  только  собственное
лицо. Мой милый, бесталанный, нелюбимый мальчик... Ты - единственный, кому я
была по-настоящему нужна. Теперь лежишь там ничком, окровавленный,  раскинув
руки. Ты звал меня, долго звал, а я все не шла, и вот твой зов утих...

   Дорн. Хм, а ведь верно. Это Марья Ильинична увела нас из столовой.

   Все поворачиваются к Маше, которая стоит  спиной  к  зрителям  у  окна  и
курит.

   И еще,  Марья  Ильинична,  вы  зачем-то  попросили  меня  открыть  дверь.
(Показывает на дверь, что была загорожена креслом.)  Я,  помню,  удивился  -
вроде бы амплуа беспомощной барышни не по вашей части.  Или  вы  знали,  что
дверь заставлена креслом? Если так, то откуда вам это было известно?  Как  и
все мы, вы отлучались из столовой. Не могли бы вы объяснить, куда и по каким
делам?

   Пауза. Маша будто не слышала.

   Марья Ильинична, извольте ответить.

   Маша (произносит монолог не оборачиваясь, ровным и вялым голосом).  Пошла
посмотреть, где он и что  делает.  Я  часто  за  ним  подглядываю.  То  есть
подглядывала. Папа называет меня дурой, а я очень хитрая.  Бывало,  стою  на
террасе у окна и смотрю, как Константин Гаврилович пишет, или просто  сидит,
глядя на огонь, или мечется по комнате, ероша волосы.  Войти  боялась  -  он
сердится, когда я к нему вхожу. То есть сердился. Я его раздражаю.  То  есть
раздражала...

   Дорн. Не отвлекайтесь вы на грамматику. Продолжайте.

   Маша. Он был здесь, и с ним была Заречная. Она все повторяла: "Я чайка, я
чайка".  Ах,  как  он  на  нее  смотрел!  Если  бы  он  когда-нибудь,   хоть
один-единственный разок, посмотрел так на меня, мне хватило бы на всю жизнь.
Я бы все вспоминала этот взгляд и была бы счастлива...  Это  не  Заречная  -
чайка, это я - чайка. Константин Гаврилович подстрелил меня просто  так,  ни
для  чего,  чтоб  не  летала  над  ним  глупая  черноголовая  птица!  (Резко
оборачивается,  стоит,  обхватив  локти.)  Жизнь  моя  ужасна.  Я   живу   в
бревенчатой избе, с мужем, которого не люблю и не уважаю. Его многочисленное
семейство меня боится и ненавидит. А этот ребенок! Я его  не  хотела,  я  не
испытываю к нему совершенно никаких  чувств,  кроме  досады  и  раздражения!
Зачем он кричит по ночам, зачем требует молока,  зачем  пачкает  пеленки!  А
ведь я могла бы жить иначе. Я могла бы уехать, заняться  каким-нибудь  делом
или хотя бы просто додремать до  старости.  Но  Костя  привязал,  околдовал,
отравил меня... Какой он был красивый! Только я это видела, больше никто.  В
последнее время мне стало казаться, что он посматривает на меня  по-другому.
Нет, не с любовью, не с нежностью - я не настолько слепа. Но он мужчина, ему
нужна женщина, а кроме меня, около него никого не было...

   Полина Андреевна. Что ты говоришь! Опомнись!

   Шамраев. Бесстыжая тварь! (Бросается к дочери, но Дорн крепко  берет  его
за локоть и останавливает.)

   Маша (словно никто ее не прерывал). Я думала, рано или  поздно  он  будет
мой. Но тут появилась она и снова вскружила ему голову. О, она актриса,  она
отлично умеет это  делать.  И  ведь  ей  он  даже  не  нужен  -  она  просто
упражнялась в своем искусстве... Я  стояла  за  окном  и  думала:  довольно,
довольно. Даже чайка, если ее долго истязать, наверное, ударит клювом. Вот и
я клюну его в темя, или в высокий, чистый  лоб,  или  в  висок,  на  котором
подрагивает голубая жилка. Я готова была смотреть  на  эту  жилку  часами...
Освобожусь, думала я. Избавлюсь от наваждения. И тогда можно  будет  уехать.
Уехать... Уехать...

   Медведенко. Маша, ты не в себе. Ты на себя наговариваешь.

   Шамраев (громовым голосом). Молчи, жалкий человек!  А  ты,  мать,  рыдай.
Наша дочь - убийца! Горе, какое горе!

   Аркадина (Тригорину, вполголоса). Теперь "благородного отца" так  уже  не
играют, разве что где-нибудь в Череповце.

   Тригорин (оживленно). Потому что вот это (показывает) не театр, а  жизнь.
Я  давно  замечал,  что  люди  ведут  себя   гораздо   естественней,   когда
притворяются. Вот о чем написать бы.

   Раскат грома, вспышка, свет гаснет.

Дубль 4

   Часы бьют девять раз.

   Дорн (сверяет по своим). Отстают. Сейчас  семь  минут  десятого...  Итак,
дамы и господа, все участники драмы на месте. Один  -  или  одна  из  нас  -
убийца. Давайте разбираться. (Проходится по сцене, заложив руки за спину.  В
задумчивости подбрасывает носком ботинка разбросанные клочки рукописи.)

   Полина Андреевна. Снова рукописи рвал. (Аркадиной.) Это  с  Костей  часто
бывало: рассердится, что плохо пишется, и  давай  рвать  мелко-мелко.  После
прислуга откуда только эти клочки не выметает. (Всхлипывает.)  Теперь  уж  в
последний раз... И  у  кого  только  на  нашего  Костеньку  рука  поднялась?
(Опускается на корточки, начинает собирать обрывки.) Надо бы склеить.  Вдруг
что-нибудь великое ?

   Аркадина. Вряд ли. Откуда ж великому взяться? Мой бедный, бедный мальчик.
Я была тебе скверной матерью, я была слишком увлечена искусством и  собой  -
да-да, собой. Это вечное  проклятье  актрисы:  жить  перед  зеркалом,  жадно
вглядываться в него и видеть только собственное, всегда  только  собственное
лицо. Мой милый, бесталанный, нелюбимый мальчик... Ты - единственный, кому я
была по-настоящему нужна. Теперь лежишь там ничком, окровавленный,  раскинув
руки. Ты звал меня, долго звал, а я все не шла, и вот твой зов утих...

   Полина Андреевна (перебивает). Чей это шарфик? Ирина Николаевна,  ваш?  У
нас с Машей такого нет.

   Аркадина (подходит). Это креплизетовый, и расцветка вульгарная. Я  этакую
безвкусицу не ношу.

   Полина Андреевна. Откуда бы ему взяться?

   Подходит  Дорн,  берет  шарфик,  рассматривает,  сосредоточенно   напевая
"Расскажи,  расскажи,  бродяга,  чей  ты  родом,  откуда  ты".  Приближаются
остальные, тоже смотрят.

   Шамраев. Странно. Очень странно.

   Полина Андреевна. Видно, кто-то приходил, пока нас здесь не было.

   Дорн (качает головой). Кажется, я догадываюсь, кто именно. (Присвистнув.)
Вон оно что. Семен Семеныч, вы давеча  рассказывали,  что  повстречали  Нину
Михайловну Заречную неподалеку отсюда  и  что  она  обещалась  наведаться  в
гости.

   Медведенко. Точно так. Только мне показалось, что она не  придет,  а  про
гости сказала из одной вежливости.

   Дорн. Да нет, судя по всему, не из вежливости.

   Полина Андреевна. О Господи! Да неужто! (Крестится.) Страх какой...

   Маша (обернувшись, звенящим голосом). Так она  была  здесь,  с  ним?  Она
приходила? Я знаю, он все это время любил  ее.  Но  зачем  она  пришла?  Она
хотела забрать его с собой? У них было объяснение?

   Полина Андреевна. Машенька, милая, успокойся. Теперь это не  важно,  ведь
Кости больше нет.

   Маша. В последнюю минуту жизни он думал о ней! Он порвал рукопись, потому
что решил бросить писательство и уехать с Заречной!

   Полина Андреевна. Нет-нет, уверяю тебя,  ничего  подобного  не  было!  Не
терзай себя!

   Дорн (нахмурившись). Минутку! А откуда, любезная Полина  Андреевна,  вам,
собственно,  известно,  что  здесь  было  и  чего  не  было?  Вы  что,  были
свидетельницей их разговора? Кстати уж  заодно:  куда  вы-то  отлучались  из
столовой?

   Пауза. Полина Андреевна в замешательстве смотрит на Дорна, потом на мужа.
Молчит.

   Шамраев (тряхнув головой). Оставьте Полину. Она виновата  только  в  том,
что слишком любит и жалеет дочь. А Треплева застрелил  я,  вот  этой  рукой.
(Высоко поднимает руку. От него шарахаются. Полина Андреевна смотрит на мужа
с испугом.) И нисколько о том не жалею. О, я  долго  был  слеп.  Подозревал,
мучился, но терпел. А все из подлости.  Куда,  спрашивается,  мне  деваться,
если лишусь этого проклятого места? Где приклонить голову на старости лет? И
оттого был глух, слеп и нем. Делал вид, что  не  замечаю  постыдной  Машиной
страсти, поощряемой собственной матерью! (В волнении закашливается.)

   Тригорин (Аркадиной вполголоса). Здесь что-то с грамматикой не то.

   Шамраев.  Сегодня  вечером  я  вышел  из  столовой  на  террасу  подышать
воздухом... Часу не прошло, а кажется, что  это  было  тысячу  лет  назад...
Заглядываю в окно (показывает на  окно)  и  вижу:  Константин  Гаврилович  с
госпожой Заречной. Разговаривают. Я был удивлен, но  подслушивать,  конечно,
не стал бы - не в моих правилах. Только Заречная вдруг спрашивает: "А как та
девушка в черном, кажется, Марья Ильинична?"

   Маша оборачивается.

   Он презрительно так засмеялся  и  говорит:  "Пошлая  девчонка  до  смерти
надоела мне своей постылой любовью". Да-да, Машенька, именно так он  сказал!
Представьте  себе,  господа,  муку  отца,  услышавшего  такое!  Все  во  мне
заклокотало. Решил: уничтожу оскорбителя собственной рукой, а после хоть  на
каторгу. Пусть только Заречная уйдет - она ни при чем. Так  и  сделал,  рука
старого солдата не дрогнула.  А  когда  дым  от  выстрела  рассеялся,  вдруг
затрепетал. И не стыжусь того. Боже, думаю, ведь я погубил всех! Жена, дочь,
внук - что они без меня? Кто  их  защитит,  прокормит?  Не  этот  же  червь?
(Кивает на Медведенку.) За что  им-то  страдать?  Нет-с,  думаю,  Константин
Гаврилыч над нами и при жизни покуражился  предостаточно.  Хватит-с.  Вот  и
придумал интригу с этим вашим эфиром. Да, видно, не судьба - плохой из  меня
хитрец. (Протягивает вперед обе руки.) Что ж,  вяжите  Илью  Шамраева  -  он
готов держать ответ перед людьми. А перед Богом моя душа ответит.

   Дорн. Хм, что-то здесь не так...

   Полина Андреевна (перебивает). Илюша, прости  меня,  прости!  Я  тебя  не
ценила, не любила, а ты благородный человек. Виновата я  перед  тобой.  Его,
его (показывает на Дорна) любила много лет, а  тебя  теперь  словно  впервые
увидела! Но есть и во мне душа. Это я  застрелила  Константина  Гавриловича!
Илья на себя наговаривает, чтобы от меня подозрение отвести! Илюшенька, ты и
в самом деле был глух и слеп, ты ничего не знаешь! Ведь было  у  Машеньки  с
Костей, было! И ребеночек от него!

   Медведенко вжимает голову в плечи.

   Ладно бы от любви или хоть бы от сладострастия,  а  то  обидным  образом,
спьяну. И ведь после сам еще нос воротил! Уж как я ее  жалела,  как  умоляла
его быть с Машенькой поласковей! Мне ли не знать, как нужна  нелюбимой  хоть
малая ласка... (Мельком оглядывается на Дорна.) Я все думала, голову ломала,
как бы сделать так, чтобы Константин  Гаврилович  навсегда  исчез  из  нашей
жизни. Мечтала: уехал бы он в Америку или пошел на озеро купаться и  утонул.
А давеча вышла из столовой на террасу - посмотреть, убрали ли  перед  грозой
белье с веревки. Вдруг вижу -  здесь,  в  кабинете,  Заречная  и  Константин
Гаврилович с ней! Встала у окна, смотрела, слушала... Костя все  револьвером
размахивал, а я думала: "Застрелился бы ты, что ли". Пер